Дамба

– Дамба.

– Что – дамба?

Барни валял дурака. После того кафе он сменил самое меньшее тридцать мест. Почти везде были в ходу такие страшилки: “критическое положение”, “повышенная готовность”, “чрезвычайная ситуация”. Уж кто-кто, а он прекрасно знал, как устроена пирамида. У твоего начальника тоже есть начальник. Возникла проблема – спихни наверх.

Достал из герметичного инструментального пояса телефон:

– На, возьми.

Она потянулась было, но он отдернул руку, поднял и помахал над головой. Успел глянуть – никаких сообщений, один пропущенный звонок. Кто бы это мог быть?

И тут произошло неожиданное. Соплячка изогнулась и метнулась что твоя кобра. С неожиданной силой вырвала у него телефон. Он среагировал инстинктивно, даже подумать не успел – дернул рукой и ребром ладони ударил ее по темени. Она пошатнулась, но удержалась на ногах.

– Отдай, сука! – заорал он, но было поздно: дверь захлопнулась.

Рука болела, удар пришелся на твердый шлем. Чертова баба.

Барни накинул куртку и собрался было догнать мерзавку, но замер. Что-то он почувствовал. Пол качнулся под ногами. Он несколько мгновений стоял неподвижно – ждал, не повторится ли. Нет, все спокойно. Будто сорокаметровый динозавр под землей поменял положение во сне и затих.

Землетрясение? Он был один раз свидетелем землетрясения, когда жил в Мальмбергете. Несколько лет назад. Тихие, почти незаметные волны в земной коре. Где-то появилась трещина в фундаменте, у кого-то заклинило подвальную дверь. Обвалилась шахта – как раз та, где недавно ставили новые двутавровые крепи и заливали бетоном. Это правильно.

Был бы телефон, тут же позвонил бы Баудину. Сигнал тревоги. Но телефон… надо немедленно разыскать эту сучку. Он же не собирался ее бить! Сработал рефлекс. Сама и спровоцировала.

Барни вышел под дождь. Тяжелые капли застучали по акриловому шлему. Стянул поплотнее шнуровку дождевика. Далеко не ушла. Вон она – бежит к дамбе по дороге, дугой огибающей насыпь. Оглянулась, заметила погоню и прибавила скорость. Он тоже побежал – так называемой трусцой, а потом и вовсе перешел на шаг. Кондиции, конечно, могли бы быть и получше. Никуда не денется, рано или поздно он ее найдет. Телефон же не общественный, его личный телефон! Если каждая профурсетка из Люлео… она его унизила и оскорбила! Вот именно – оскорбила. На всякий случай надо подготовиться, если она будет жаловаться.

Он внезапно остановился. Прямо перед ним поперек дороги шла извилистая трещина. Асфальт лопнул. Трещина не то чтобы большая, но и не маленькая, пара сантиметров. Вчера этой трещины не было, в этом он уверен.

Барни Лундмарк присел на корточки и сунул в трещину палец.

Сухо. Даже дождь не успел намочить землю, асфальт лопнул самое большее минуту назад. Нехорошо. Более того – очень плохо. Вот теперь ему и в самом деле нужен телефон. Чертова сучка…

Глава 6

Жизнь. Даже не сама жизнь, не понятие, а процесс жизни – что может передать его лучше и точнее, чем вода?

Лена Сунд некоторое время поиграла этой мыслью, попыталась почувствовать себя рекой, слиться с ней воедино. Понять внутреннюю сущность, понять медленный, непрерывный и неуловимо-загадочный балет духов реки.

Стура Люлеэльвен. Большая река Люлео – само название внушает почтение. Собственно, оно пришло с саамского – Stuor Julev?dno. Что-то в ней шевелилось от этого названия, какие-то семейные корни. До чего же похожи на струны эти корни: только дотронься – начинают звучать. Просыпается музыкальный инструмент души. Кажется, бабушка где-то рядом… а вот и нет, не кажется, она ясно чувствует ее присутствие. Существо иного мира. Стоит за спиной, подняв ладони, будто благословляет или, может быть, лечит… Трогательная картинка: немощная, морщинистая старушка благословляет свою девочку и удивляется, как та выросла.

Две женские души – бабушка и внучка у величественной реки. Ей кажется – волны меняются, упорядочивают движение, приобретают форму человеческих зародышей. Поток хрупких тел, они протягивают к ней крошечные ручонки, взывая о помощи. Маленькие, еще не рожденные дети.

Она перевела дух и выпрямилась – так долго не двигалась, что в спине что-то хрустнуло.

Плотная группа, только что стоявшая под колышущейся крышей разноцветных зонтиков, разбрелась по берегу. Начинающие акварелистки сразу стали похожи на грибы из книги Эльзы Бесков[6 - Эльза Бесков (1874–1953) – автор популярных детских книг, художник и иллюстратор.]. Кто-то подстелил пластиковые матрасики, другие захватили раскладные стульчики. Сусси вообще примотала зонтик к шее и плечу. Смешно, зато руки свободны. А Маделен соорудила шаткий мольберт из каких-то сучков. Ветер рвет зонтики, но пока держатся, даже удивительно – ни один не вывернулся наизнанку и не сломался. Кружковцы согнулись над коробками с акварельными красками. Надо попытаться передать цветом движение воды.

Именно в этом и заключалось сегодняшнее задание – движение. И реки, и акварельной кисти. Отобразить воду водой же. Что-то в этом есть от крещения – своего рода ритуал. Обожествление воды. Первое, что сделала Лена, – спустилась к реке и набрала воды в кружку. Что может быть правильнее и естественнее – писать реку ее же водой… сама Julev?dno текла по листу рыхлой акварельной бумаги.

Мелкий дождь не прекращался ни на секунду. Плотное кольцо измороси, как нимб, окружило ее четырехугольную акварель. Инь и янь, земля и небо, женское и…

– Бобер!

Все дружно подняли головы. Лабан, кто же еще. Лена пыталась не замечать этого типа с самого начала курсов. Но куда денешься – в каждом сообществе есть свой Лабан, свой нарциссист, свой змей-искуситель, уж это-то ей было хорошо известно, годы конференций даром не прошли. А Лабан-то точно знал, как себя подать. Прежде всего, он был самым молодым на курсах акварели, еле-еле за двадцать. Длинные слипшиеся волосы… к тому же мужчина. Лену с самого начала раздражало его присутствие: надеялась, что в кружке будут только женщины. Но больше всего бесили его дешевые трюки. Сегодня, к примеру, явился голым по пояс, хотя довольно холодно и дождь не перестает. Скорее всего, решил поиграть с их материнским инстинктом. И конечно, показать замысловатую татуировку на спине, змеящуюся между лопаток голубым водопадом. Он демонстративно отказался от зонта – будет писать акварель под дождем, пусть стекает по бумаге, наверняка получится интересный и неожиданный эффект. Дураку ясно, никакой эффект не получится, даже до него в конце концов дошло. Скомкал лист и швырнул на землю. И что означал этот идиотский выкрик? Какой еще бобер? Заметил бобра, что ли? Или это какой-то особый Люлео-жаргон? Как бы там ни было, надо проследить, чтобы подобрал испорченный лист. Должен знать – нечего мусорить на природе.

Лабан изогнулся и внезапно, ухая в такт, пустился в какой-то дикарский танец под музыку из наушников-затычек. Как будто мало музыки реки, шелеста леса и шума дождя! Хоть бы в сторону отошел – ну нет, как бы не так. Тогда это будет не Лабан, а кто-то другой. Лабан всегда должен быть в центре внимания. Ему всегда и всего мало. Как младенец: сосет и сосет, и дела ему нет до остальных. Наркоман. Наверняка кокаином балуется. Такому не могло не понравиться! Как же – наркота ставит человека в самое яблочко мироздания, в самый центр. Ненадолго и не бесплатно, но ставит. Ему только этого и надо. Но здесь-то он один. Никому нет дела до его кривлянья. Публики нет, вместо публики – космические лучи вселенского холода. Еще и вправду замерзнет, подхватит воспаление легких или что-то в этом роде.

– Ты брызгаешь! – запротестовала Маделен.

Что он может услышать с заткнутыми ушами? Продолжает свой танец, мотает головой и вихляется. Маделен повернула свой импровизированный мольберт на другую сторону, но теперь ей не виден пейзаж. Мотив, как говорят настоящие художники. Не оглядываться же каждую секунду. Демонстративно вздохнула, взяла сумку и мольберт и пересела подальше ото всех.

Ну и клуша… вот так просто – сдаться и уйти? С какого перепугу? А она бы… что – она? Что бы сделала она на месте Маделен? Да что угодно! Взять комок мокрой глины и залепить в ухмыляющуюся физиономию. Как тортом в кино.

Нет, это бы его только раззадорило. Нечего обращать внимания. Такой может сделать что угодно. Харкнуть на твою акварель. Или начнет рыдать, и все тут же проникнутся состраданием к обиженному, станут бросать на нее осуждающие взгляды. Может, Маделен и права. Нечего обращать внимания на идиотов. Действительно, встать и отойти – что проще? Сам выдохнется. Протянуть самовлюбленному нарциссу зеркало – пусть любуется сам на себя.

И погрузиться в живопись. Вода беспрерывно движется… и конечно же, конечно! Размывы и затеки акварели должны двигаться как вода, смешивая, смещая и разделяя слои, они должны ловить рефлексы света так, словно бы она, Лена, уже не участвует в процессе. Наблюдает со стороны… ну да, со стороны, она-то тут при чем? Если вода в реке не перестает удивлять бесконечной мимолетностью оттенков и переходов, почему та же вода должна вести себя по-иному на листе бумаги? Не мешать воде – вот и все, что от нее требуется.

И не думать, не думать… рука сама возьмет нужный пигмент, к черту самокритику!

Самокритика порождает неуверенность – вот с чем ей пришлось бороться с первого дня на курсах. И вечный грызущий голос, еще до первого прикосновения кисти к бумаге: ничего не получится, все, что ты делаешь, ничтожно и невыразительно.

– Почему ты пишешь всегда одинаково? Ты даже не пытаешься развиваться, искать что-то новое. Идешь по пути наименьшего сопротивления, не хочешь сделать даже минимальное усилие… ничего из этого не выйдет.

Отец. Вернее, то, что от него осталось, – вялое, незаинтересованное ворчание.

Ну нет. Открыть сердечные чакры. Пусть душу захлестнет ее же собственная скрытая энергия, которой отец за всю жизнь так и не помог отыскать правильный и радостный выход.

– Крупнозернистая у тебя есть? Грубая?

– Нет.

Лабан втиснулся к ней под зонтик. Еще не отдышался после своей дурацкой пляски. С волос капает, Лена еле успела прикрыть лист.

– Нет – значит, нет. Возьму обычную. – Он пожал плечами, полез мокрыми руками в ее рюкзак и начал ворошить содержимое.

Лена оцепенела. В животе появился противный холодок. Она знала это ощущение – смесь страха и готовой выйти из-под контроля ярости.

– Не таскать же с собой массу всякого барахла, – пояснил Лабан. – О каком творчестве может идти речь, когда ты вроде вола? Освободиться от всего лишнего, прислушаться к телу… тело никогда не врет.

– Поосторожней, слышишь… – Она совершенно растерялась.

– Никогда не таскаю с собой мольберт, – продолжил он, будто и не слышал ее слов. – И дождь… это же прекрасно! Дождь – это жизнь. Та самая жизнь, что дана нам с небес, надо постараться чувствовать эту жизнь всей кожей, как цветы…

Лабан вытащил альбом, вырвал пару листов. Зажал их зубами, сунул альбом назад в рюкзак, сел на корточки и начал расстегивать карман.

– И скотч, само собой… свой я забыл. В наружном кармане, да?

Лена наконец очнулась. Рывком выхватила у него изо рта бумагу, скомкала и сунула в рюкзак. Он удивленно поднял голову – так и сидел на корточках, с рукой в наружном кармане.

Она подняла ногу, прицелилась и резко толкнула его в голое плечо. К этому он готов не был. Повалился назад, нелепо взмахнув руками, и ударился головой о камень с таким звуком, будто хрустнула яичная скорлупа.