Последний день

Неплохо, правда? Ты не услышишь больше новостей об эпидемиях или голоде, о преступлениях и революциях, о ядерных или водородных бомбах, о белых или черных рабах, о кокаине, гашише или героине, о барах или казино, о взятках или подделке денег, о ненависти или злости, возбуждаемой национальностями, племенами, религиями… Обо всем этом ты не услышишь уже завтра и больше не увидишь того, что раньше досаждало тебе или причиняло ужасную боль. Смерть поместит тебя в неприступную крепость, сделает тебя сильнее самой себя, ибо смерть может убить все, кроме самой себя. Так почему же ты так обеспокоен? Почему настолько взволнован?..

Нет, доктор ал-?Аскари, ты определенно смешон, как смешон осел, затаптывающий хозяина, но оплакивающий свою «неподъемную» ношу. Ты похож на истощенную собаку, кусающую протянутую к ней руку с едой. Даже не так: ты уподобился полоумному, что, сойдя с ума от зубной боли, бьет врача, потянувшегося было удалить загнивший зуб.

Ты забыл ту ночь, когда против тебя восстал твой же проклятый зуб? Тогда тебе не досталось и отдаленного запаха сна. Мир, разорванный болью, казался настолько удушающе маленьким, что ты готов был вдребезги разбить собственную голову, как и всю мебель, что попадалась тебе под руку. Твои стоны подняли на ноги всех домашних, так всю ночь и не сомкнувших глаз из-за тебя. Ты едва смог дождаться, когда, наконец, рассвело, и вприпрыжку побежал к дому стоматолога, которого в прямом смысле слова умолял пойти в кабинет и избавить тебя от кошмарной зубной боли. Твое желание мигом исполнили, и, простившись с подлым зубом, ты почувствовал, как распрощался с жутким кошмаром, как, отбросив отчаяние, преисполнился неописуемой, нечаянной радости.

Сейчас ты испытываешь боль, во многом похожую на ту зубную, разве что еще более сильную. Твоей груди тесно, в твоей душе одно одиночество сменяет другое, твоя голова разрывается, словно от вавилонского столпотворения, но все члены твоего тела молчат. Что подтачивает тебя сегодня? Мир, в котором ты живешь, жизнь, которую ты, другие люди и все существующие в природе вещи делят друг с другом день за днем. Это ты сам… Истинно так! Жизнь есть вечно разъедаемый кариесом зуб. То, что его разлагает, рождается вместе с нами и растет настолько же быстро, насколько быстро растем мы. Оно ест вместе с нами, пьет вместе с нами, играет, заключает брак, работает, но никогда не отдыхает и не спит. Эта отрава без устали бьется в наших сосудах, суставах, кишках, в каждой капле нашей жидкой крови, в наших тяжелых головах, сердцах и животах. Этот яд душит наши мысли и сны, наши желания и страсти, наши радости и горести, наши серьезность и смех.

Так уж устроен мир. Всякое растение хранит на себе тлю, которая день и ночь разлагает ее корни, лепестки и ствол. Точно так же обстоит дело и с насекомыми, птицами, хищниками и их жертвами: их бег, полет, охота и трапеза всегда сопровождаются победоносным шествием разложения. А что можно сказать о денно и нощно разлагающихся почвах и минералах, скалах и горах, солнце и луне, звездах и планетах, бешено вращающихся в пустоте? Совершенно неважно, видит ли твой глаз их эрозию или нет, – их «тля» остается при них. Она – везде. Она – в тебе.

Но эта «тля», не щадящая жизни во всем одушевленном и нет, текучем и застывшем сущем, сама является чем-то живым, сама может умереть от другой «тли». Тля пожирает тлю, тля рождается от тли, ни разложение, ни рождение не должны прекращаться… Может ли жизнь быть сплошной «тлёй», пожирающей самое себя и рождающей самое себя для того, чтобы обеспечить желанное бессмертие? И значит ли это, что жизнь есть смерть, а смерть есть жизнь?

Боюсь, эту антиномию, господин доктор, твоему разуму решить не под силу. Твой слабый ум все пытается провести границу между жизнью и смертью, а «тля», тем временем, играется нарисованными им линиями, заглядывает ему в рот, отводит его глаза, парализует его конечности… Доктор, оставь ты свой разум в покое, просто скажи смерти: «Здравствуй!» Так и ты сможешь, наконец, отдохнуть.

Помедленнее, господин доктор. Раз уж ты решил всерьез поразмыслить о том, что ест «тлю» и что поедаемо ею, то задумайся лучше о вещах, которые она никогда не разъест. Возьмем, к примеру, твои глаза. Они погибнут от «тли», но ни увиденные ими картины, ни схваченный ими свет не падут жертвами разложения. Глаза пропадут, но не пропадет образ; уйдет зрение, но не уйдет свет.

А уши? Твои уши истлеют в прах, но звуки, ими принятые, продолжат свое существование, прямо как воздух, когда-то волновавший твои сгнившие легкие. От твоей крови, питавшей мысль, чувство и движение, не останется и следа, чего не скажешь о самих мыслях, чувствах и движениях. «Тля» постепенно изничтожает дерево и насекомое, скалу и корову, но она бессильна перед лицом той воли, из которой произошли новые, ни на что не похожие деревья, насекомые, скалы и коровы.

Ты, глупый доктор, недавно дописал огромный труд о суфиях-арабах. Где же те суфии сегодня? Правильно, их давным-давно съела «тля», а вот их бессмертные мысли по-прежнему лениво плещутся в твоей голове. Опять же, кумиры, песни которых ты слушаешь, поворачивая рычажок своего небольшого проигрывателя, безнадежно истлели, как истлеет и сам этот аппарат, но вовек не истлеют их великолепные голоса. Кто знает, быть может, ты, некто ал-?Аскари, тоже являешься неким механизмом, просто более интересным и сложным, чем этот проигрыватель? Ведь ты отправляешь в никуда мысли, голоса и образы, при этом сам получая их из ниоткуда… Механизм этот с легкостью рассыплется в пыль, но голоса, мысли и образы, что суть ты сам, останутся на пока что непустой Земле.

Вещи исчезают, но что-то в них не исчезает никогда. Это «что-то» – нетварная и бессмертная воля к созиданию и уничтожению сущего. Ты вот боишься часа, что вычеркнет тебя из бытия, как будто тебя никогда и не бывало. Но страшно не это, а то, что ты продолжишь жить, принимать и отдавать звуки, образы и мысли, не имея права на остановку. Чувствовать себя частицей водоворота, из которого тебе никогда не выбраться, – это ли не ужасно? Растаять, развеяться, быть стертым, как стираются водяные письмена!..

Ах, если бы все было настолько просто!

Во что я ступил? Я практически себя не узнаю. Тот Муса ал-?Аскари, что заснул незадолго до полуночи, – это кто-то другой, отличный от проснувшегося ровно в полночь Мусы ал-?Аскари. Тот Муса ни о чем серьезном даже не желал слышать, а этот только и делает, что задает вопросы о жизни и смерти и ожесточенно, с остервенением думает. Он не может спрятаться от своих мыслей, что неудержимо рвутся вперед, отказываясь выжидать или, тем более, стоять. Его мысли – охотничьи псы, напавшие на след дичи и потому самоотверженно продирающиеся сквозь заросли, кустарники и скалы; их носы уже неотличимы от самой пыльной земли, их языки, забывшие вкус воды, свисают из полуоткрытых пастей… Эти «псы» не отступят, пока не найдут жертву и не укажут на нее хозяину…

Чуткие ноздри моих мыслей уловили запах очень редкой, если не сказать экзотической, добычи. Я его не слышал до тех пор, пока голос не приказал мне проститься с «Последним днем». Моя мысль очень долго сладко спала и пробудилась вместе со мной сегодня, в полночь. И вот, я теперь продираюсь сквозь заросли, кустарники и скалы, спеша увидеть свою жертву. Я уверен в том, что она существует, ибо чую ее запах… Разве что очень хочется спросить: где же пряталась моя цель ранее? Почему я начал догадываться о ее существовании только сейчас? Насколько я помню, ее не было в воздухе, которым я дышал, в воде, которую я пил, в еде, которую я поглощал без разбору, как не было ее и во всем, что я когда-либо видел, слышал или осязал. Она дрожала в одном из многочисленных карманов моего естества, который мне еще не доводилось выворачивать.

Да и сам я – огромный карман, скрывающий другие карманы, что, в свою очередь, прячут мириады маленьких кармашков. В каждом из них лежат клад и тайна, ведущая к еще большей тайне. Этим я похож на жемчужину, которая, хоть и состоит из слоев перламутра, имеет своим центром невидимую песчинку – тайну своего бытия. Так я чувствую себя в эту минуту, и этого чувства я не испытывал сроду.