Мазиловские были

И вот тут я, помню, озлился уже натурально:

– О как! Ну, во-первых, отмазываться, а тем более переводиться на «пед», я не собираюсь. Какой я после этого был бы мужик? Во-вторых, это означало бы поставить крест на всей дальнейшей карьере. Мне ведь, кроме как под погон, после вуза, извини, податься некуда. Родители, как ты знаешь, у меня по медицине. Родня тоже никакого отношения к сферам, где применяется язык, не имеет. Устраивать меня некому – ни дедушки в ЦК, ни папы во «Внешторге», ни дяди в МИДе, ни тети в Совмине у меня нет. Не в «Интурист» же, блин, идти в халдеи или на какую-нибудь таможню – “Sir, open Your case, please![2 - англ. – Господин, откройте ваш чемодан, пожалуйста!]”

– Не заводись, Майкл!

Куда там! Меня уже несло вовсю, и я продолжил «гонку»:

– А в-третьих, и в самых главных, я так понимаю – в качестве мужа, значит, я не интересен. Тебе, вишь, перспективного «ботаника» подавай. А я только как «бычок-первопроходец» нужен что ли?

– Нет, не то, не то ты говоришь, honey, – попыталась сгладить Светка, – ты не так всё понял.

– Да как раз всё, что надо, понял! И очень хорошо! – меня уже было не остановить. – Мне такие расклады не в кайф! Ясно!?

Светка заморгала глазами. Она явно рассчитывала на что-то другое…

– Тебе неинтересно мое предложение? – она была готова натурально расплакаться.

– Хм, – усмехнулся я, – что-то много стало в последнее время всякого рода «предложений». Мне тут намедни уже сделали одно…

– Что ты имеешь в виду?

– Не важно! – махнул я рукой. – Это я так, к слову. Свет, вот скажи, а что ты себе думала, говоря мне всё это?

– А разве ты этого не хочешь, Майкл? – Светка опять часто заморгала, не замечая, что я снова «завелся» на ее слова.

– Вот, блин, она думала, что меня прям осчастливит пересыпом! Тоже мне – «приз»! Знаешь, что, honey, – передразнил я подругу, – иди-ка ты в тохет вместе со своим «предложением» и со своим умным женихом! Счастья вам! Мазл тов!

– Что-что, куда? – переспросила моргающая Светка.

– У женишка спроси! – огрызнулся я. – Он тебе переведет!

Я долил весь остававшийся коньяк себе и залпом выпил. Затем, кинув в рот лимонный ломтик, встал из-за столика и поспешил к выходу.

В дверях всё же оглянулся. За столиком, уткнувшись себе в локоть, содрогалась в рыданиях Светка… У меня защемило в груди – невообразимая жалость к ней охватила меня в тот момент. Но я решительно открыл дверь на улицу…

…Вечером Светка мне позвонила. (Видимо, уже отошла от эмоций).

– Майкл, извини меня, пожалуйста, за сегодняшнее, – начала она, – и забудь наш разговор. Его не было. Хорошо?

Я тоже ни одной голосовой ноткой не выдал оставшегося неприятного осадка.

– Хорошо, Свет. И ты меня извини, если наговорил чего лишнего и обидного в сердцах.

– У нас роспись через три недели, пятнадцатого, в «Грибоедовском» в два часа. Потом традиционный объезд города на машине, Борис «Чайки» заказал, потом в пять вечера банкет.

– Где отмечать-то будете?

– В «Украине». Там у отца метрдотель знакомый. Хотели в «Филях», но там бармен – дядя Марат, помнишь его, конечно, в отпуске, или еще где…

– Хорошо, что не у нас в «Филях», а то бы все стекла у Марата побил, – пошутил я.

– Да ладно, – усмехнулась Света. – Тебе приглашение присылать или так придешь, honey? Ты же, как никак, друг детства…

– Нет, извини Свет, не приду. Во-первых, пятнадцатого я занят – у меня тренировка. А во-вторых… Ну не важно, что во-вторых…

– Ясно, – отозвалась она, и помедлив, вдруг спросила, – хочешь, я всё отменю?

– Да нет, Свет, чего уж тут отменять, раз ты всё обдумала и решила. Еще раз – совет вам да любовь. Правда, рад за тебя, и совершенно искренне поздравляю. Чего мне твою жизнь и судьбу ломать, если я в себе не уверен? Всё равно быть тебе женихом, во всяком случаем, в обозримом будущем не смог бы… К тому же, еще раз извини и не обижайся, пожалуйста, я к тебе очень хорошо и с нежностью отношусь, но чисто по-дружески, понимаешь…

– Понимаю, – ответила Света, – не продолжай. А что у тебя, кстати, с Еленой Юрьевной – синхронисткой, любовь-морковь или так, несерьезно?

– Вот, блин, ничего не скрыть в альма-матер, прямо как у бабушки в деревне! Все, ядрена шишка, всё знают! Я вот, только не знаю…

– Да ладно, не заводись опять. Это я ведь так, к слову, – вздохнула Светка и вдруг прибавила. – Я теперь знаю, какое будет у меня платье на бракосочетании… Ладно, пока… И тебе счастливо, honey!

И она положила трубку, показав, что разговор, а, может быть, и нечто большее, закончен.

…Все три недели перед Светкиной росписью чтобы я ни делал, постоянно мыслями сбивался о Светке, чего прежде со мной никогда не случалось. Но ни я, ни она больше друг другу не позвонили. Пятнадцатого, в субботу, я был, конечно, не занят, и в указанное ей время подъехал к «Грибоедовскому» загсу. Надев неприметный прикид, и надвинув на глаза отцовскую кепку-«яшинку», я «по-шпионски» растворился в толпе гостей многочисленных брачующихся.

В два с чем-то, на ступенях показалась «моя» пара. Светкин жених мне не понравился. Было в нем что-то чужеродное, «инопланетное» и отталкивающее, как в юных спецшкольниках. Он несколько комично смотрелся в явно не по плечу широкополом костюме. («Еще бы лапсердак со штраймлом напялил, шлимазл!» – ревниво подумал я тогда). Был он ниже Светки на пол головы. И так высокая Светка зачем-то надела еще и каблуки! (Нарочно?). Платье ее было черным с искрящимися блестками, совсем как у Джулии Лэмберт…

8

…Прошло несколько лет. В один теплый осенний вечер я засиделся у себя в редакционном кабинете в здании, за архитектурные формы прозванного в народе «телевизором». Оно, как и многое в Москве, появилось к Олимпиаде-80 на углу Герцена (тогда еще не переименованной обратно в Большую Никитскую) и Тверского бульвара. Как и все дежурные по отделам, считывал речь Горбачева, присланную из ЦК…

Уже несколько месяцев я работал в ТАССе, весьма престижной по советским временам конторе. В стране вовсю бушевала перестройка, которая, правда, еще не вступила в свою завершающую стадию, поэтому об «общечеловеческих ценностях» и «суверенитете республик» пока не говорили. В ходу были другие фразы: вслед за «перестройкой, ускорением и гласностью» заблажили о «демократизации партийной жизни» и «возвращении к ленинизму». «Больше социализма, товарищи!» – вещал с трибуны плешивый меченный генсек, духовный отец распада, будущий «главный немец» и обер-предатель…

Видимо, для того, чтобы этого самого «горбачевского социализма» стало совсем много, всё более маразматические формы приобретала ширившаяся антиалкогольная кампания. Массово вырубали виноградники, уничтожали ликеро-водочные заводы, закрывали питейный заведения. С утра в винные лавки выстраивались огромные очереди…

Как следствие (ведь на «алкогольных деньгах» держался большой сегмент экономики) – прилавки постепенно пустели, возникал тотальный дефицит. Из продажи стали исчезать то одни, то другие виды промтоваров, табак, еда… Из-за дефицита рвались устойчивые хозяйственные цепочки, предприятия начинали простаивать, пошли первые увольнения «лишних» людей… Спустя сорок лет после войны возвращались к карточной системе. Для благозвучия, впрочем, карточки обозвали «талонами».

О близких кардинальных переменах в жизни общества свидетельствовали разворачивающиеся дискуссии об истории, экономике, культуре, послабление цензуры, появление фактически оппозиционных власти (хотя ею же и учрежденных!) либеральных изданий типа «Огонька», «Московских новостей», начавших лихо очернять всё, что было дорого нескольким поколениям советских людей, разрешение алии – еврейской эмиграции, дозволение новых форм хозяйствования в виде кооперативов, хозрасчета и подряда. Пошли разговоры о выборах на альтернативной основе, начались брожение и разброд на окраинах, которые были готовы полыхнуть огнем…

Я уже давно закончил институт. После выпуска, ввиду «не-сложившихся обстоятельств» с «целевкой», выбил свободное распределение, и через несколько месяцев проверок, оказался в одной из войсковых частей. Там, «отточив перо» в отраслевой армейской газете и печатном органе МВО «Красный воин», двинул дальше по «писательской» линии.

Следующим этапом стал ТАСС, еще тот, кондовый, советский. По протекции друзей меня приняли в Главную редакцию союзной информации, и я пока не понял, нравится мне там или нет. Неспешно вникал в суть редакционного процесса, пытался постичь хитросплетения тамошней творческо-производственной жизни, старался разобраться в характерах коллег и рабочих нюансах. Кто с кем водит дружбу, кто под кем ходит, кто кого куда или кому толкает, и прочую белиберду и бессмыслицу…

А заодно прикидывал шансы на какую-нибудь перспективную командировку, постепенно приходя к выводу, что «приличных» стран и городов в обозримом будущем не светит. Во-первых, для этого надо было бы перевестись в профильную Главную редакцию иностранной информации, во-вторых – срочно жениться или вступить в продолжавшую, несмотря не перемены, рулить партию.

Однако знакомые «гриишники» просветили, что и от их редакции для неблатных и не большезвездных «подкрышников» маячили разве что Ближний или Средний Восток, или Черная Африка. Та-ак, блата нет, больших звезд тоже. Значит, как минимум, надо стать партийным или женатым?

Записываться в коммунисты по идеологическим соображениям не хотелось. Ну вот никак не мог я принять душой, какую политику партия на протяжении большей своей истории вела по отношению к вере и верующим! А нацменьшинства? Разве может быть целый народ «контрреволюционным» или «вражеским»?! Правильно ли, что за предательство или малодушие немногих коллективная ответственность ложится на всех? И всех – женщин, детишек, стариков – выгоняют из домов, сажают в теплушки и везут в голые степи или в тайгу? А разве допустимо для «лишения противника тыла» во время партизанских рейдов сжигать целые деревни, как, скажем, в Карелии, обрекая их жителей на верную гибель в зимнюю стужу?

Жениться в принципе было бы можно, но, как на грех, никакой подходящей кандидатуры на тот момент на горизонте не наблюдалось. С моей же тогдашней пассией – упомянутой выше Еленой Юрьевной, преподавательницей из колледжа (она была постарше меня на несколько лет), отношения в силу самых разных причин постепенно заходили в тупик. Да и не поехала бы никогда, проработав много лет в Нью-Йорке, эта красивая, умная, ухоженная и утонченная женщина из дипломатической семьи, к тому же с малолетней дочерью от первого брака, туда, где война и кровь, грязь и антисанитария, тяготы и лишения, а подчас и реально дырявая крыша над головой…

Впрочем, и у меня ехать в условные Аден, Адис-Абебу или даже в какую-нибудь Уагадугу, особого желания не возникало. Ведь мои прогнозы относительно языковых стажировок в «веселых странах» полностью сбылись: больше десятка однокурсников не вернулись оттуда, или вернулись, так скажем, с большими потерями. Кто-то подорвался на мине, кого-то подстрелил снайпер, кого-то убили на боевых, кто-то сорвался в пропасть на горном «серпантине», кто-то утонул в океане, кто-то сгорел от тропических лихорадок, кому-то для спасения от потрав оттяпали пол желудка, кому-то ампутировали конечности. Самые трагикомичные случаи произошли в Мозамбике. Там одного бедолагу, боявшегося океанских акул, а посему залезшего купаться в реку, крокодил едва не утащил на дно. Другому повезло меньше – бегемот откусил ему ногу…

Да что там! Я и сам два с лишним месяца после возвращения в Москву провалялся в бреду и собственном дерьме, отхаркивая кровью неизвестную южную заразу. Выжил – чудом! (Спасла мама, доставшая нужные заграничные лекарства и упросившая врачей позволить ей быть рядом). Валялся в больничке, а не в госпитале, потому как по всем бумагам, естественно, числился гражданским, и меня по-быстрому и по-тихому отправили на родину. В самом деле, ну а чего портить статистику по боевым и санитарным потерям? А в Союзе-то, мало ли кто чем болеет? С тамошнего гражданского начальства и спрос…