Возвращение блудного сына. Роман

– Нормально. А у вас?

– Хорошо. Как дети?

– Нормально.

– А на работе?

– Все в порядке.

И заканчивались одинаково:

– Приезжайте почаще.

– И вы заходите как-нибудь.

Во время кульминации разговора лицо Александра Ильича расплывалось в просительную улыбку, и он говорил главное:

– Папа, ты не мог бы мне одолжить…

Далее называлась сумма, причем оба понимали, что слово «одолжить» совсем не означает «дать в долг», а лишь смягчает просьбу.

Уже после этого он спрашивал радушно:

– Папа, ты как себя чувствуешь? А, это все ерунда, ты еще ого-го для своего возраста.

Это были короткие и редкие встречи.

С Натальей Андреевной они виделись, по-прежнему, часто. Обычно она, как хозяйка, приходила в их квартиру без приглашения, бесцеремонно прохаживалась по комнатам и целовала детей. Она с удовольствием соглашалась с ними посидеть, когда Саша с Олей выходили в гости, и часто брала их на прогулку. С Ольгой у нее образовались вежливо-сдержанные отношения. Они, действительно, были очень похожи.

Александр Ильич работал врачом-реаниматологом в одной из московских клиник. Он выходил на сутки через двое и выматывался страшно. Каждый день к нему поступали десятки умирающих людей, и редко смена проходила без новой смерти. Он давно привык к смерти, он знал ее в лицо и различал признаки ее бесстрастной, неумолимой хватки. Она, как ошейник, стягивала шею больного, человек умирал на глазах, и ничего нельзя было сделать. Обычно за дежурство она уводила за собой двух-трех человек. Он давно не радовался победам над ней и смирялся с поражениями. Он делал свою работу и, как говорили, делал ее хорошо, но каждая схватка, на кону которой стояла человеческая жизнь, опустошала до такой степени, будто кто-то пальцем ковырял его внутренности. Он не стал равнодушным, он не представлял себя героем, он сделался циником. Каждый раз, выходя наутро после смены из своей клиники, он чувствовал одновременно и возбуждение, и жуткую усталость, как после марафонского бега. Он выпивал в ближайшем баре бутылку пива и стряхивал с себя, как липкий пот, ночной кошмар работы. За сутки больные, как в адском бесконечном конвейере, поступали в отделение на каталках, перевозились в операционную, лежали в палатах и в коридоре или увозились по холодному лабиринту туда, откуда не бывает возврата. Он старался не видеть их лиц, иначе можно было сойти с ума. Но когда после автомобильной катастрофы привозили совсем молоденькую девушку, невольно выкладывался до предела, чтобы постараться спасти эту юность и красоту. Не всегда получалось.

Смерть любила поиздеваться. Как-то привезли молодого парня с циррозом печени в последней стадии. Он был пьян и возбужден.

– Доктор, вколите мне что-нибудь по-быстрому. Меня друзья ждут. Я еще не догулял сегодня.

Завтра для него не наступило. Он умер через час.

Александр Ильич добирался после работы до дома и засыпал часа на четыре. В этот день ему было трудно говорить и заниматься с детьми. Хотелось забыться на время и очнуться где-нибудь на берегу моря, где много солнца, воздуха и свободы. На следующий день становилось полегче: обычно они с Ольгой брали с собой детей и выезжали подальше от города на природу. Город ассоциировался у него с работой: он представлялся такой же бесконечной и утомительной каруселью, в которой суетились и толкались миллионы. Город был тем же конвейером, эскалатором в метро, засасывающим в свое брюхо новые и новые партии одинаковых, усталых лиц.

В последние два года Александра Ильича стала донимать навязчивая идея: вырваться из Москвы. Ему снилось солнце, река, зеленый луг, и все это сливалось в одно-единственное слово: покой. Душа его просила покоя.

Все чаще его посещали необычные, скорее, приятные сны. Они открывались ему, как отдушина, в которую он мог спрятаться и от больных, и от коллег, и от жены и даже детей. Он любил своих детей, но иногда хотелось отдохнуть и укрыться от них.

Однажды ему приснился странный, удивительный сон. Он вдруг увидел себя на берегу реки в неизвестном ему, но очень красивом месте. Недалеко шли какие-то незнакомые люди, потом они исчезли, и он остался один. Было светло и ярко, но не от солнца, а будто в воздухе разливался свет. На другом берегу, на холме возвышался храм. Он не стоял, а словно плыл в воздухе, как легендарный град Китеж. Его очертания были нечеткими, а от золотых куполов исходило мягкое сияние. Мягкостью, светом и теплотой было пропитано, насыщено до осязаемости все вокруг. Было спокойно и безмолвно. Александр вдруг перестал ощущать свое тело, будто продолжал жить одним сознанием. Его сознание стало безмерным, огромным и бездонным, как глаза мальчика из церковного хора. Смерть скрылась навсегда, даже само понятие конечности бытия исчезло. Сам он был уже не самим собой, а неизвестной, мягкой, созерцательной, эфемерной субстанцией, легкой, как облачко, быстрой, как мысль. Он словно сбросил кокон и превратился в бабочку, и почувствовал, как это прекрасно и бесконечно. Хотя даже это слово, как и множество других, перестало существовать. Ни начала, ни конца, ни времени не было. Все эти вдруг ставшие ненужными слова и понятия вытеснило из духа, в который облачилось сознание, одно лишь единственное слово, даже не слово, а ощущение и понимание – любовь. Любовь была повсюду. Ее не надо было слышать, видеть и осязать, но все обострившиеся органы чувств вкушали ее и знали – это любовь. Объяснить это ощущение было невозможно, да и не нужно было ничего никому объяснять. Все стало ненужным, неважным, лишь глубокая чистота и необъятная любовь стали единственным и бесспорным, вечным, живым и невидимым, как Бог.

Сколько секунд, часов или столетий продолжалось это его состояние неизвестно, но неожиданно дух опять обернулся сознанием, а сознание обрело плоть и ощутило себя. Первое, с чего он начал, это со спора с самим собой.

– Вернуться!

– Зачем? Ты прикоснулся к вечности.

– Не знаю, хочу вернуться.

Он возвратился и проснулся.

Вначале смутное, затем сфокусировавшееся в голове желание уехать из Москвы, зрело медленно, в мыслях, в разговорах с женой, потом показалось возможным и осуществимым и, наконец, сформировалось в реальность после решившего дело разговора с Натальей Андреевной.

Александр Ильич Головин сам не понимал, как так получалось, но все важные решения в жизни и поступки, которые резко меняли его существование и направляли в новое русло, он принимал либо по настоянию, либо с ведома, либо под влиянием своей тети. При этом он считал себя совершенно независимым и самостоятельным в решениях человеком. Непонятно, была ли в этом со стороны Натальи Андреевны какая-то хитрость или интуитивное проявление любви к племяннику, желание подтолкнуть его на жизненных перекрестках к выбору правильной, по ее мнению, дороги, или чувство собственности, не позволяющее не то что оторвать, но даже отодвинуть от себя то, что она считала своим. Последнее обстоятельство, скорее всего, преобладало. В Наталье Андреевне всегда было очень велико чувство собственности на то, чем она хотела бы обладать, и, получив желаемое, уже никогда с этим не расставалась. Она и Сашей руководила исподволь, умнО, но так, как виделось ей самой, как человеком раз и навсегда ставшим ее частью, лепила и формовала свое детище по собственному разумению для его же блага. Саша за долгие годы привык советоваться с ней, но эти, казалось, пустяковые, ничего не значащие советы всегда падали, как семена в ожидающую их по весне почву, и прорастали в голове будто бы сами собой. И хотя Саша всегда о себе думал, как о человеке неординарном и независимом, он всю жизнь оказывался подвластным чужому мнению и чужой воле: будь то тетя или жена. И хотя в последние годы, из-за довольно натянутых отношений между Ольгой и Натальей Андреевной при внешней их любезности и показной добросердечности, они с тетей встречались реже, в переломные, ответственные моменты судьбы Александр, как и раньше, бежал за поддержкой именно к Наталье Андреевне.

Тетя приняла его ласково и приветливо, как всегда.

– Значит, решили уехать из Москвы, – подвела она итог сбивчивому Сашиному рассказу.

– Вот что я тебе скажу. Селитесь-ка вы у меня. С родителями вам будет тесно, хотя твой отец, как я знаю, новый дом строит. Мой дом на Волге ты знаешь, места на всех хватит, да и я там только летом бываю.

В этом Наталья Андреевна лукавила. Жила она в своих огромных каменных владениях на берегу Волги после выхода на пенсию с ранней весны до поздней осени, а в последнее время почти постоянно. Но права была в том, что комнат в доме было предостаточно и для детей, и для Саши с Ольгой. Было в нем и отопление, и вода, и прочие удобства, в общем, всё, что нужно для жизни.

– Ты поезжай для начала один, подготовь комнаты и найди работу. Хотя я думаю, с работой у тебя проблем не будет. Врачи везде нужны.

Так решился вопрос с переездом.

V

Оторвавшись на время от семьи, очутившись один в большом доме, Александр Ильич почувствовал свободу. Родителей от него отделяло десять километров, но это было так же далеко, как и до Москвы. Повидав их по приезду, он больше о них не вспоминал. Его Рено последней модели стучало копытами, а соскучившееся тело рвалось в бой, на волю, на просторы приключений. Он ощущал себя мальчишкой, сбежавшим из школы, или молодым иноком, оказавшимся вдруг за пределами монастырских стен. На прежнем месте работы он рассчитался, и денег было достаточно, чтобы не чувствовать себя ущемленным в исполнении желаний.

Но прежде надо было найти новую работу. Это, действительно, оказалось не так сложно. Хотя первая попытка была неудачной. Когда главный врач близлежащей больницы, суровый мужчина с каменным лицом, просмотрел бумаги, подтверждающие, что он много лет работал в московской клинике, лицо его подобрело:

– Я готов платить вам даже больше, чем любому другому врачу в нашей больнице, – и назвал такую мизерную сумму, что Александр чуть не рассмеялся ему в лицо.

Вскоре выяснилось, что стоит отъехать двадцать километров, и окажешься уже в другой области. Зарплаты там были в четыре раза выше. «Наверное, меньше воруют», – подумал Саша и договорился о выходе на работу через две недели. Приняли его с распростертыми объятиями, и это, в самом деле, было неожиданно и приятно после московского высокомерия начальников.

«Сделал дело, гуляй смело», – сказал сам себе Александр и в первый свободный день отправился на прогулку по знакомым с детства местам, в которых давно не был, а потом в ресторан. Он чувствовал себя завоевателем и победителем. Он словно сбросил с себя забрало и доспехи и, наконец, освободился от их тяжести.

Александр Ильич был привлекательным мужчиной, черты его лица были будто выточены резцом из камня, а приобретенная за московскую жизнь привычка смотреть на собеседника несколько насмешливо и снисходительно придавала ему некоторую загадочность. Он знал, что нравится женщинам, а чувство раскрепощенности и бесприглядности придавало ему уверенность.

В ресторане он заказал с видом знатока холодную семгу и красную икру на закуску, телячью голень с гречневой кашей на горячее и триста грамм водки. После ужина он довольно откинулся на спинку стула, закурил и огляделся.

За соседним столиком сидела довольно миловидная девушка и, казалось, ждала. Причем было понятно, что она ждет не какого-то конкретного человека, а просто пребывает в ожидании. Александр, как охотничий пес, почуявший дичь, принялся бесцеремонно ее разглядывать. Она несколько раз поднималась с места и проходила через зал, потом возвращалась, но скорее, видимо, для того, чтобы показать себя сзади. Два ее полушария натянулись на юбку, как барабан, и перекатывались колобками, словно приглашая погладить их ладонью. Иногда, будто случайно натыкаясь взглядом на Александра, она вопрошающе глядела на него несколько секунд и отворачивалась. Сашу эта бессловесная игра забавляла. Он неторопливо допил водку, рассчитался с официантом, подошел к ее столику и, наклонившись к самому ее лицу, спросил:

– Вы позволите?

Она молча кивнула, и он присел рядом. Собственно, все было сказано до этого взглядами, все было решено, и говорить больше было не о чем. Но приличия ради он все-таки завел разговор.

– Вы живете в этом городе?

– Нет, приехала на экскурсию.

– Я так и думал.