Электрический бал

Чего он хотел, так это стать лучшим в том, что делает. А делал он вот что…

Каждое утро он покидал свой особняк в западной части Сен-Луи и отправлялся на север Парижа. Там, в небольшой съёмной квартирке, он наконец мог позволить себе стать тем, кем он являлся.

Он вешал на крючок цилиндр, скидывал фрак, расстёгивал алмазные запонки, вынимал из кармана золотые часы, снимал шёлковую сорочку. Словом, разоблачался. Сдёргивал личину, которую на него навесило общество, семья и происхождение.

Вместо этого он надевал дырявую шинель с подшитым изнутри тряпичным горбом. Взъерошивал волосы, уложенные цирюльником только полчаса назад, мазал лицо отборной парижской грязью, которую имел при себе в коробке из-под монпансье. И во всём этом облачении спускался на площадь Клиши к десяткам таких же, как он, попрошаек.

И да, не удивляйтесь, некоторые из тех, кому вы подаёте у церкви, сами в состоянии подать кому угодно. Но Бернард отличался от них всех. Будучи наследником крупной оружейной мануфактуры, он, очевидно, в деньгах нуждался ещё меньше остальных. Его интересовало другое.

Ещё юношей он узрел иллюзорность окружающего мира. Понял бессмысленность светских ритуалов и фальшь общественных правил. Молодость он посвятил следованию пылким политическим учениям. А к тридцати годам, разочаровавшись и в них, осознал, что ничего из себя так и не представляет.

И тут ему пришла стоящая мысль – стать лучшим хоть в чём-то. И не ради славы. Он просто захотел попробовать, какое оно на вкус – совершенство.

Одного желания мало, говорят они. Какая отвратительная ложь! Её проповедуют неудачники, которые только и умеют ходить протоптанными тропами. «Невозможно!» – кричат они и трясут пыльными аргументами. Но одного желания, мсье, одного горячего и искреннего желания, более чем достаточно! Ведь именно желания крутят жернова этого мира. И наш Бернард догадался об этом.

Когда он облачился в ветошь, он впервые в жизни почувствовал, что находится на своём месте.

Площадь с ним делили настоящие профессионалы. Липовые священники с бездонными запасами проповедей. Вечно беременные проститутки с провалившимися от сифилиса носами. Безумные старухи, держащие в сучковатых руках свёртки с полуживыми младенцами, покупаемыми у тех же проституток, когда те разрешались от бремени за ближайшей помойкой. Обезображенные неведомыми болезнями старики. Голые дети со съеденными оспой лицами – те самые, которые чудом выживали в свёртках безумных старух. Ветераны всех войн и революций, потерявшие части тел, но не где-нибудь на высотах Шпихерн-Форбах, а уснув зимой в осквернённом ими же сугробе. Всем находилось место под монументом маршалу Монсею.

По сравнению с ними Бернард был белым лебедем, приземлившимся на поверхность пруда, покрытого трупами и фекалиями. Как он ни пачкал грязью лицо, как ни сгибался под тяжестью своего мнимого горба, ничто не могло скрыть от прохожих его стать, его не знавшие труда руки и не замутнённый выпивкой взгляд. Внимание всегда доставалось другим. Более тщедушным, жалким и изувеченным.

Долгое время он клял судьбу, что ему довелось родиться в богатстве и достатке. Но потом понял, что дело в другом. Что достичь совершенства невозможно, действуя вполсилы. Необходимо чем-то пожертвовать.

И решение пришло внезапно. Так бывает со всеми стоящими идеями. Долгое время идеи зреют в сознании и существуют лишь аморфными призвуками будущей сути. Потом они конденсируются в светящееся озарение и пробивают толстую кожу предрассудков, являя своё пугающее великолепие миру!

Дюпре оглядел стены комнаты, будто узрев это самое великолепие, о котором говорил. Поль повернул голову, но не увидел ничего, кроме грязноватых обоев.

Иностранец стряхнул наросший пепел и заговорил низким голосом, поворачивая гипнотические глаза на Поля:

– Так, тёплым осенним вечером, Бернард Мармонтель, богатый промышленник и завидный холостяк, закрылся в кабинете один на один с раскалённой в пламени камина пилой.

Перепуганная страшными криками прислуга долго не могла выбить подпёртую секретером дубовую дверь. А когда им это всё-таки удалось, внутри их ждали лишь окровавленное лезвие пилы, обгоревшая в камине конечность и распахнутое настежь окно, занавески которого трепал пахнущий гнилыми листьями ветер.

Наутро Бернард гордо демонстрировал населению площади кровоточащий обрубок на том месте, где ещё вчера была его правая рука. Он больше никогда не вернулся в поместье. Презрев компромисс, он наконец стал тем, кем всегда хотел быть. Так началось его шествие на вершину этой сломанной лестницы.

Дюпре надолго задумался, попыхивая сигарой. Поль почувствовал, что это его шанс перейти побыстрее к делу. Но как только он раскрыл рот, иностранец выдохнул ему в лицо гигантское облако дыма. Отчего Поль до слёз закашлялся.

Дюпре с улыбкой наблюдал за страданиями князя. Глаза его как-то нехорошо блестели. Наконец он продолжил:

– Когда через пару лет я встретил его у подножия церкви Мадлен, он передвигался на деревянной дощечке с колёсиками, отталкиваясь левой рукой – единственной оставшейся конечностью, – и умолял перепуганных прохожих отрезать и её. Вот как сильно манил его вкус совершенства! Я единственный, кто понял его замысел, проникся к нему уважением и исполнил его желание. Бернард сделался самым несчастным из всех калек, которыми кишел, да и сейчас кишит, Париж.

Однако поддерживать в себе жизнь в таком состоянии, как вы понимаете, ему стало проблематично, поэтому я взял его в услужение. Тогда же он стал именоваться Бернард I. И пусть тело его ждало ещё множество болезненных перерождений, а к имени всё прибавлялись и прибавлялись палочки, это не изменило сути его стремлений.

Примечания