Скоро конец света

– Давай, порадуй меня.

Я потянул за крышку тюбика, и он открылся с хлопающим звуком. Затем поднес помаду к губам.

Я ведь хотел, чтобы он стал моим папой.

Когда я закончил мазюкать по рту, Толик одобрительно кивнул:

– Вот, теперь ты красивая девочка.

Меня передернуло внутренне, но я напомнил себе, что должен ему понравиться.

– Теперь поцелуй папочку, – сказал Толик.

– Куда? – не понял я.

– Вот сюда, – и он указал на свои губы.

И тогда я вспомнил. Я вспомнил, что бородатые страшные мужчины похищают детей, чтобы целовать их в губы и трогать их тела. Я вспомнил, что психологи-волонтеры говорили, что о таком просят только плохие взрослые.

Толик – плохой взрослый.

Но что я мог сделать? Я был уже заперт с ним в одной квартире.

Я посмотрел в сторону открытого окна. Третий этаж.

Потом я снова посмотрел на Толика. Он ожидал моего поцелуя, и чем дольше я мешкался, тем строже становилось его лицо.

Я снова посмотрел в сторону открытого окна.

Я отбросил помаду, рванул к окну, Толик ринулся за мной, я прыгнул на подоконник, он попытался схватить меня, но запутался в шторах и оторвал их.

Что было со шторами дальше – не знаю. Я прыгнул.

Я сломал ногу, и меня положили в больницу. Раньше я никогда не был в настоящей больнице, только в баторе, в лазарете. Со мной в палате был пацан семи лет, он почему-то лежал вместе с какой-то взрослой женщиной – у них были кровати, сдвинутые вместе. В течение дня их постоянно кто-то навещал.

Меня тоже часто навещали незнакомые люди, мужчина и две женщины в строгих костюмах, вопросы странные задавали про Толика и про мою воспиталку. Про Толика спрашивали – что он говорил, обижал ли меня, как и где трогал. Я отвечал, что он меня не трогал, и они задумчиво кивали. А про воспиталку спрашивали, отводила ли она меня раньше в гости к взрослым мужчинам. Я сказал, что не. Это правда.

Одна из женщин сказала мне, что я молодец. Не понял почему.

Пацан с соседней койки ныл, что ему скучно, а как по мне – нормально. Тихо, спокойно, еду в палату приносили, пока ешь – никто не отбирает ни хлеб, ни мясо. Когда взрослая женщина куда-то вышла, пацан тихо спросил у меня:

– А где твоя мама?

Я напрягся.

– У меня нет мамы.

– А где она?

– Нигде. Ее вообще нет.

– Как это – вообще нет? – без всякого стеснения расспрашивал он.

– Ну вот так. Я сирота. Живу в детском доме.

У мальчика рот округлился от удивления – он смешно замигал.

– То есть ты живешь совсем без никого?

– Ну не совсем, с другими детьми живу. И с воспиталками.

– Как в садике?

– Каком садике?

– В садике для детей, там тоже воспиталки, – пояснил мальчик. – А у меня есть мама, она тут со мной лежит… А как тебя зовут?

– Оливер.

Он прыснул:

– Похоже на «оливье»! А меня Сашка.

– Похоже на «какашку», – огрызнулся я в ответ.

Сашка не успел на меня обидеться, потому что в палату вернулась его мама. Мальчик сразу же вывалил на нее все, что успел узнать: что я Оливер, что я живу в детском доме, что я «совсем без никого» и меня даже никто не держит за ручку, когда делают уколы. Хотя мне пока их вообще не делали.

Но мама ему только устало ответила:

– Мальчика зовут не Оливер. Олег, да? – Она вопросительно посмотрела на меня. – Саша, наверное, не расслышал.

– Нет, Оливер! – нахмурился Сашка. – Есть такое имя, я в мультиках слышал!

– В России так детей не называют, – отвечала ему мама. – Особенно в детских домах.

Мне как будто стакан холодной воды за шиворот плеснули – захотелось съежиться от этих слов. Меня зовут Оливер, потому что я сам так захотел, потому что я как Оливер Твист. И я лучше знаю, какое имя мне подходит, – гораздо лучше, чем люди, которые сдали меня в детдом. Сашка был прав, почему его мать не верила?

Но сам я спорить с ней не стал. Я помнил, что взрослых нельзя отпугивать.

Ночью, когда засыпал, сквозь сон расслышал, как Саша шепчет маме:

– Давай заберем мальчика к себе?

У меня быстро-быстро забилось сердце, а сон мгновенно пропал. Я начал прислушиваться.

– Саш, ты че, куда нам? – отвечала ему мама. – У нас места мало, нам даже твой шкаф некуда поставить.

– Пусть спит рядом со мной.

– Нет, так нельзя. И вообще, скоро конец света, так что какая разница?

– Какой конец света? Когда? – испуганно зашептал Сашка.

– В декабре. Племя майя предсказало… – Она негромко рассмеялась. – Ладно, не смотри так, я шучу! Не будет конца света, но мы все равно не можем забрать Олега.

– Это Оливер…

– Хоть кого – не можем.

– Ну давай заберем! – почти заныл Сашка. – Я буду о нем заботиться!

Я подумал: как о щенке или котенке разговаривают. И перестал слушать – быстро заснул.

Они меня, конечно, не забрали. Мама Сашки все от меня прятала. Перед тем как пойти на рентген, они все убирали в тумбочку, а сумку женщина забирала с собой. Глупо, будто бы я из тумбочки постесняюсь стащить. Я бы и стащил, но у них там всякая ерунда: конфеты, машинки, солдатики и кукла Барби. На фиг оно мне надо?

Через две недели мне выдали костыли и выписали из больницы. Когда вернулся, узнал, что прежнюю воспиталку уволили и даже за что-то судят. Прикольно.

Как правило, в баторе инвалидов не водилось – для них существуют специальные места. Но один все-таки обитал – Зайка. На самом деле этого пацана звали Борей, его мать работала у нас завхозом, а его держала в баторе как бы при себе, чтобы всегда был на глазах. Ну и называла его «мой зайка». За ним так и прижилось: Зайка и его мать – завхозяйка.

Завхозяйка любила красить волосы в кричащие цвета: красный, оранжевый, розовый, как будто она какая-то панк-рокерша, хотя ей уже было лет сорок. Еще у нее всегда были длинные висячие сережки почти до плеч.

Боря был скучнее. Он передвигался на инвалидном кресле и почти ничего не мог делать самостоятельно.

Благодаря тому что Боря был домашним ребенком, у него всегда можно было урвать всякие ништяки типа шоколадок, хорошего телефона, наушников и игровых приставок. Я старался с ним разговаривать пару раз в неделю, чтобы он хорошо ко мне относился и разрешал периодически поиграть во что-нибудь или послушать музыку.

Боря болел спинальной мышечной атрофией – это он мне сам рассказал. Еще сказал, что может из-за этого умереть от дыхательной недостаточности в любой момент.

– Значит, ты скоро умрешь, – заметил я, когда впервые выслушал этот рассказ.

– Ага, – кивнул Боря без особого сожаления. – Ты тоже.

– С чего это? – не понял я.

– У тебя ж СПИД.

– Я не чувствую себя умирающим.

– Я себя тоже.

Мы помолчали. Потом Боря, по-взрослому вздохнув, проговорил устало:

– Надеюсь, в декабре мы умрем все…

Я подумал, что в последнее время все только про какой-то конец света и говорят.

После того как я сломал ногу, мы с Борей оказались немного равны. У меня толком не получалось пользоваться костылями, и я мечтал об инвалидной коляске, а другие ребята смеялись над моей неуклюжестью и предлагали отжать коляску у Зайки.

Как бы то ни было, а я действительно начал больше времени проводить с Борей – он обычно торчал в библиотеке, я ковылял до нее на третий этаж, а потом мы вдвоем сидели в тишине и играли в «Супер Марио» на его приставке.

Завхозяйка заметила, что мы сблизилась, и была рада: покупала мне мороженое, помогала передвигаться на костылях, а пару раз даже прокатила по территории батора на инвалидной коляске, пересадив Борю на скамейку. Кататься мне жутко понравилось, я даже не понял: почему все люди не передвигаются на таких колясках? Можно было бы добираться в два раза быстрее куда угодно!

Но мои иллюзии разбились о необходимость вернуться в здание батора – в инвалидном кресле сделать это было невозможно. Не было пандуса. Так что завхозяйке сначала пришлось затащить по ступенькам коляску, а потом, тоже на своих руках, самого Борю, хотя он был почти с нее ростом.

– И так каждый раз? – удивленно спросил я.

– Каждый раз, где есть ступеньки, но нет пандуса, – пояснила завхозяйка. – Живем мы вообще на шестом этаже.

– А лифт?

Она вздохнула:

– В лифт не помещается коляска.

В какой-то момент я понял, что мы дообщались с Борей до того, что я начал испытывать к нему неравнодушие. Иногда мне даже хотелось плакать, когда я понимал, что он скоро умрет. И всякий раз злился, когда в очередной раз слушал рассказы завхозяйки о том, что в городе ничего не приспособлено для таких людей, как Боря.

Я спрашивал у завхозяйки, можно ли вылечить Борину болезнь, но она сказала, что такое еще не умеют лечить.

А потом завхозяйка предложила меня усыновить. Так и спросила: хочешь, мол, я тебя усыновлю. Мы тогда на скамейке мороженое ели, и я чуть не подавился от неожиданности.

Откашлявшись, я сказал:

– Хочу, конечно…

Завхозяйка мне нравилась. У нее были прикольные сережки, и она не обращала внимания на мою заразную кровь.

Но после этого разговора между мной и Борей что-то пошло не так. Он перестал давать мне играть в приставку, не делился шоколадками и всегда выруливал своей коляской в другую сторону, завидев меня в конце коридора. А мне на этих кривых костылях было невозможно угнаться за ним – оставалось только непонимающе смотреть вслед.

Завхозяйку я вообще больше не встречал. Казалось, что она сидит в своем кабинете и никогда оттуда не выходит, чтобы случайно не столкнуться со мной.

Ну и ладно. Ну и пожалуйста. Как будто я кого-то тянул за язык и просил меня усыновлять! Вовсе даже не просил! Не очень-то и хотелось…

Прошел почти месяц, и мне уже даже разрешили передвигаться без костылей, а завхозяйка так и не вспомнила о своем намерении забрать меня в семью.

Лишь заново научившись бегать, я в конце концов смог догнать Борину коляску, когда он в очередной раз выруливал от меня, и строго спросил его:

– Почему ты больше не дружишь со мной?

– Потому что моя мама – это только моя мама, – бросил он мне в лицо.

Вот так вот. А я думал, что мы как братья.

В батор приехали волонтеры-парикмахеры – обычно именно они нас стригли, всех одинаково: мальчиков обстригали так, что у всех головы становились по форме как футбольные мячи, а девочкам только подравнивали кончики волос, поэтому у всех девчонок были длинные волосы. У меня – голова-футбольный-мяч. Я ненавидел эти стрижки.

В тот день я улизнул от этой процедуры. Обошел парикмахершу, незаметно выдернул у нее ножницы из поясной сумки и ушел в девчачий туалет. В туалете для мальчиков почему-то не было зеркала, а мне оно как раз было нужно – я решил, что могу все сделать сам.

Поднял прядь волос и уже хотел чикнуть по ней ножницами, как рука дернулась – я услышал, что кто-то слил воду в одной из кабинок. Замер в напряжении – вдруг кто-то из воспиталок, нянек или администрации? Тогда наорут, прогонят и обзовут извращенцем.

Но из кабинки вышла незнакомая женщина с сумкой на плече. Она встала у соседнего умывальника, справа от меня, и начала мыть руки. Я скосил на нее взгляд, прочитал на застежке сумки: Dior. Где-то я это слышал.

У женщины были длинные ногти со светло-розовым лаком. Какие-то золотые сережки, колечки на пальцах – прямо все атрибуты нагламуренной курицы, но при этом на курицу она была не похожа. Это хорошо. Я ненавидел нагламуренных куриц – все старшие девчонки в баторе вели себя как они.

Закончив мыть руки, женщина посмотрела на меня, и тогда я увидел, что она не очень старая – ну ей лет тридцать пять, наверное. А то я сначала подумал, что она сорокалетняя старуха.

– Что ты делаешь? – спросила она, задержав взгляд на ножницах.

– Хотел подстричься, – честно сказал я.

– Почему сам?

– Мне не нравится, как стригут волонтеры.

– Почему? – нахмурилась женщина.

Я вздохнул:

– Потому что башка потом как футбольный мяч.

С полминуты она оглядывала меня с головы до ног, а потом с ног до головы, а потом опять с головы до ног. И внезапно предложила:

– Давай я тебя подстригу.

Я удивился:

– Вы умеете?

– Нет, – просто ответила она. – Но я хотя бы вижу тебя со стороны.

Она взяла у меня ножницы и встала рядом со мной с таким видом, будто всю жизнь только и делает, что стрижет детей в неподходящих для этого условиях.

– Наклонись над раковиной, помоем голову, как в настоящей парикмахерской.

– Нам никогда не мыли голову, – сказал я, но послушно наклонился.

– А в настоящих парикмахерских – моют, – ответила незнакомка и включила воду.

Я почувствовал поток прохладной воды и поежился. Женщина спросила, сделать ли воду теплее, а я зачем-то сказал: «Нет», но вода все равно стала теплой.

У нее были аккуратные мягкие руки, и на секунду мне показалось, что я дома и рядом со мной мама. Я никогда не был дома и никогда не видел маму, но это ощущение пришло ко мне, как будто я мог его вспомнить или узнать.

От неудобной позы немного затекала шея, но все равно хотелось, чтобы эти окружающие меня забота и безопасность длились вечно.

Наконец женщина сказала выпрямляться (сделав это, я почувствовал, как за шиворот побежали струйки воды, и снова поежился), достала из своей сумки расческу и причесала меня. Потом взялась за ножницы.

– Как тебя зовут? – спросила она. В этот момент в раковину упала первая срезанная прядь.

– Оливер. А вас?

– Анна.

Ножницы еще пару раз чикнули в тишине. Она не сказала, что у меня странное имя.

– Вы пришли за ребенком? – спросил я.

Анна, кажется, смутилась:

– Да, уже не первый год пытаемся добиться права усыновления.

– Почему так долго?

– Много всякой бумажной волокиты. Мы с мужем иностранцы – для нас все гораздо сложнее.

– А из какой вы страны?

– Из Америки.

Я выдохнул:

– Вау…

Что я знал про Америку? То, что видел в фильмах: куча аттракционов, еды, сладостей, у каждой семьи свой дом и собака. Не жизнь, а сказка!

– Я думал, в Америке говорят на ненашем, – сказал я.

Анна кивнула:

– Верно, на английском. Просто я родилась здесь, в России. Училась в Америке и замуж там вышла.

– А на кого вы там учились?

– Я учительница. Преподаю математику.

– Можно было бы и в России выучиться на учительницу, – заметил я.

Анна улыбнулась:

– Можно, конечно. Но мне хотелось в Америке.

Мы помолчали. Только ножницы в тишине: чик… чик…

Потом она спросила:

– А ты кем хочешь стать?

Я пожал плечами:

– Да это не имеет значения.

Она удивилась:

– Почему?

– Я умственно отсталый. У меня дебильность. Меня никуда не возьмут. Только на сантехника или маляра.

В зеркале я увидел, как у Анны округлились глаза.

– Ты не шутишь?!

– Нет, – спокойно ответил я.

– Это какая-то ошибка! Быть такого не может…

Я снова пожал плечами.

Анна так и стригла меня, с такими большими удивленными глазами – было забавно. Только почему-то она замолчала.

Лишь закончив, Анна сказала:

– Ну вот… Смотри… – говорила она тише, чем до этого.

Я покрутил головой перед зеркалом. Получилось очень даже хорошо – и коротко, и при этом я не стал похож на футбольный мяч.

– Здорово! – искренне обрадовался я.

Но Анна только грустно улыбнулась. Может, она подумала, что плохо меня подстригла? Для убедительности я еще раз повторил:

– Правда, очень хорошо.

Она убрала расческу, включила воду, смыла с раковины мои волосы. Я неловко стоял рядом.

Потом она посмотрела на себя в зеркало. И я тоже посмотрел в зеркало – на нее. Мы встретились взглядами, и Анна сказала:

– Когда, пронзительнее свиста, я слышу английский язык, – я вижу Оливера Твиста над кипами конторских книг.

Лицо у нее при этом осталось грустным каким-то. Хотя стихи хорошие – мне понравились.

– Чьи это? – спросил я.

– Мандельштам.

Почему-то, сказав это, она быстро-быстро засобиралась и ушла. Спохватившись, я решил выскочить на крыльцо, чтобы посмотреть ей вслед.

Но крыльцо было занято. Она на нем курила. Плакала и курила. Вокруг шел дождь. Когда закончила курить, пошла прямо так – без плаща и зонтика. Хотя зонтик, мне кажется, у нее был.

На следующий день Анна снова приехала в батор. Она сразу пошла к администрации, а через время вызвали меня – сказали, что она хочет со мной пообщаться. Я пожал плечами: пусть пообщается, если хочет. Я тогда еще не понимал зачем.

Мы прогуливались по территории батора, и она задавала вопросы, по которым я начал догадываться, что она, наверное, подумывает меня забрать. Все как обычно: чем занимаешься, что любишь…

– Я люблю играть в «Змейку», – ответил я.

– А это что?

– Игра на телефоне, – и я вытащил свою старую «Нокию» из кармана.

Анна немного удивилась:

– У тебя такой телефон?..

– Какой «такой»?

– Такой… Старый.

Я хмыкнул:

– Что в баторе дают, тем и пользуюсь.

Анна нахмурилась:

– В баторе? Ты так называешь детский дом?

– Все так называют. От слова «инкубатор».

Мы прошли целый круг в молчании. Анна думала о чем-то своем, а я размышлял, стоит ли мне пытаться самому подбирать темы для разговора, или это она должна делать как моя потенциальная мама.

Пока я думал, она спросила первой:

– Почему ты называешь себя Оливером?

– Потому что меня так зовут. В честь Оливера Твиста.

– Ты читал?

– Да. У нас в библиотеке есть.

– И тебе кажется, что ты похож на Оливера?

– Да, – кивнул я. – Он все время скитался один. Я тоже один.

Она посмотрела на меня с каким-то неясным восторгом. Но мигом ее взгляд потух и сменился другим – жестким, почти пустым. Я знал, что это значит.

Так все смотрели. Светлана Сидоровна так смотрела, когда я с ходу решал задачи по математике. А воспиталки – когда подсказывал им ответы в кроссвордах. Сначала взрослые понимали, что я умный, а потом вспоминали, что дебил.

Когда наша прогулка подошла к концу, мы остановились у крыльца, Анна вытащила из сумки яркую упаковку каких-то длинных разноцветных трубочек. Протянула мне:

– Держи.

Я взял презент в руки.

– Это что?

– Что-то типа тянущихся конфет.

– Это съедобно? – удивился я.

Анна засмеялась:

– Конечно!

Впервые за весь день она улыбнулась.

Мы попрощались. Я дождался, пока она скроется за калиткой, и только потом поднялся в здание батора.

Едва шагнул за порог, как упаковку с конфетами выбили у меня из рук, а самого повалили и придавили ногой к полу. Это были Баха с Цапой и два их прихвостня. Они потрясли конфетами у меня над головой, противно спрашивая друг у друга:

– Ну, что тут у нас?!

– Конфе-е-е-еты!

– Конфеты от сисястой американки!

У меня не получалось задрать голову, чтобы посмотреть на них, но по хлопающему звуку я понял, что они открыли упаковку и начали делить конфеты между собой.

Ботинок, прижимавший меня к полу, сместился и легонько, для привлечения внимания, пнул в ребра.

– Э, слыш, – пробасил обладатель ботинка. – Все, что тебе эта телка будет приносить, – отдаешь нам, ясно?

– Ясно… – выдавил я.

Они отпустили меня и пошли дальше по коридору, обсуждая Анну: что-то про сиськи, задницу и что бы они с ней сделали, будь у них такая возможность.

Я поднялся и, посмотрев по сторонам, отряхнулся. Нашел на полу случайно выпавшую конфету – подобрал и съел. За моими действиями лениво следил из будки полупьяный баторский охранник.

В следующую встречу, которая состоялась через два дня, Анна подарила мне телефон без кнопок. Он был раза в три больше, чем моя «Нокиа», едва влезал в карман и неудобно лежал в руке. В баторе такие телефоны были только у влиятельных старших, хотя спонсоры и волонтеры часто дарили технику. Они приезжали на машинах с какими-нибудь надписями типа «Помоги ребенку» или «Сделай счастливым малыша», всех гладили по головам и раздавали дорогущие вещи. А когда их машины отъезжали от здания батора, старшаки отбирали у нас новую технику, потому что большинство из нас торчали им денег. За что? Ни за что – долги они просто выдумывали. Могли предложить конфету за обедом, а потом оказывалось, что ты должен за нее сто рублей. Один раз я так за сто рублей продал четвертый айфон.

И вот Анна стояла передо мной в белом сарафане с желтыми подсолнухами, похожая на дамочку из американских фильмов про счастливую жизнь, показывала этот огромный телефон и смотрела на меня с немым, но очень радостным вопросом: мол, ну как тебе?!

– Спасибо, – сдержанно ответил я, уже представляя, как его заберут.

– Тебе не нравится?

Я услышал нотки разочарования, поэтому бодро ответил:

– Конечно, нравится!

Мне не хотелось ее обидеть. Я боялся, что она может не захотеть меня усыновлять, хотя она еще ни разу этого и не обещала.

В тот раз она приехала ненадолго. Передала подарок, спросила про дела, потрепала по волосам и пообещала, что завтра снова приедет. Я хотел попросить не привозить с собой подарков, но постеснялся.

После ее визита меня вызвала к себе воспиталка. Это помогло пройти через весь коридор мимо старшаков нетронутым – им оставалось только провожать меня недобрыми взглядами.

А воспиталка зачем-то принялась расспрашивать про Анну: что она мне говорила, что дарила, чего пообещала…

– Да ничего не обещала, – пожал я плечами.

– А подарки дарила?

– Дарила.

– Ты думаешь, она хочет взять тебя к себе? – криво усмехнулась воспиталка.

– Я не знаю.

– Не обольщайся. Она просто играет с тобой, как с куклой, пока ей не надоест… Что ты на меня так смотришь? Я говорю тебе как есть, чтобы потом это не стало для тебя трагедией. Все эти усыновители из Америки такие.

Я удивился:

– А почему они такие?

– Какая страна – такие и граждане.

– А какая страна?

– Подлая и жестокая. Если хочешь знать, таких, как ты, там вообще нет. Их усыпляют при рождении.

– Каких «таких»? – не понял я.

– Ну дебилов, умственно отсталых, инвалидов. Это в России вас учат, кормят, одевают за счет государства. А в Америке – нет. Кто будет за это платить? А за твои лекарства? Государство там ни копейки не дает своему народу. Понятно?

– Понятно, – буркнул я.

– Ну все, иди. И не мечтай, что она тебя заберет. Для твоего же блага предупреждаю!

Я не успел обдумать то, что она мне сообщила. Потому что едва снова вышел в коридор, как на меня накинулись со всех сторон, человек пять – я даже не успел разглядеть их лица, но понимал, что это шестерки Бахи и Цапы. Они принялись выдергивать из моего кармана мобильник. Я не очень-то и сопротивлялся, потому что знал, чего ждать от всех этих визитов с подарками. Но, отобрав телефон, они не угомонились.

– Что, тупая американка хочет тебя к себе взять?! – выкрикнул мне в лицо один из них.

Толкнув меня в плечо (каждый по очереди), они в конце концов оставили меня в покое. А я подумал: жаль, что я не родился в Америке. Лучше бы меня усыпили.

В игровой стоял телевизор, похожий на старый пузатый ящик. Если бы я не бывал в домах других людей, где телевизоры не толще моего указательного пальца и всегда висят на стене, я бы и не догадывался, что у нас какой-то старый допотопный телик.

Когда было свободное время, нам разрешали его смотреть, но ребята просили включать всякую фигню типа каналов с клипами, где играла тупая приедающаяся музыка.

В тот день музыкальный канал не работал, поэтому нам включили другой – с фильмами. Всем сразу же стало скучно, пацаны пошли воевать за единственный компьютер, а девчонки – торчать на улицу. Смотреть фильм остался только я.

На самом деле я сначала тоже хотел пойти на улицу, но заметил на экране человека, похожего на некоторых баторских детей: он вел себя то заторможенно, то суетливо, напоминал пятилетнего, хотя выглядел на сорок, и даже казался глупым. Находился он в специальном месте, где у него была своя комната, а весь персонал общался с ним очень вежливо.

Я оглянулся на воспиталку – она тоже сидела в игровой и флегматично читала книгу.

– Он дебил? – спросил я у нее.

Она подняла ленивый взгляд на экран телевизора, затем медленно опустила его обратно в книгу и кивнула.

– А где он находится?

– В специальной лечебнице для дебилов.

– И он там всю жизнь? С рождения?

Она зевнула:

– Да, наверное…

Нахмурившись, я снова посмотрел на экран. Мужчина, который вел себя странно, забрался в кабриолет и о чем-то спорил с молодым парнем.

– А что это за страна? – снова повернулся я к воспиталке.

Она опять лениво глянула на телевизор.

– Америка вроде…

– Но там же дебилов усыпляют при рождении, – напомнил я.

– Ну, видимо, не всех… Но большинство.

– А зачем им специальные места для них, если большинство усыпляют?