Подари мне ракушку каури. Рассказы и миниатюры

* * *

Как мы встретились с Лилией, дочерью Льва Иосифовича, спустя десятилетия, отдельная история.

В первый же день для меня было столько открытий! У нее фамилия, как у Анны Аркадьевны. Неужели? Я помню, что у нее был сын, ровесник дочери Льва Иосифовича и Валентины Петровны.

Лилия смеется:

– Мы же с Петей, сыном Анны Аркадьевны, учились в одном классе, когда они жили в нашем городе. Потом встретились в университете в Ленинграде. И с тех пор вместе.

– Расскажи мне о ней, – прошу я. – И о родителях. Почему она тогда уехала?

Лилия вздыхает и продолжает свой рассказ. Анна Аркадьевна уехала потому, что у сына была серьезная аллергия, грозящая перейти в астму, и врачи советовали сменить климат. Они вернулись в Ленинград.

Валентина Петровна умерла от тяжелой болезни, когда Лилия заканчивала университет. Лев Иосифович тяжело пережил ее уход.

– Знаешь, они с мамой были душевно близки и любили друг друга. Мама говорила: «Левушка, поезжай к ней. Не мучайся. Я смогу…» Но папа остался с нами, хотя я знаю, что его чувства к Анне Аркадьевне – это то, что называют полным слиянием.

Прошло три года после… мамы. Папа приехал к Анне Аркадьевне. Мы в это время жили с ней вместе. Я не знаю, о чем они говорили, но он вернулся домой.

Мы с Петей уехали в Америку, и так получилось, что остались здесь.

Анна Аркадьевна почти полностью потеряла зрение. К нам ехать не хотела. Мы решили во время нашего отпуска уговорить ее. Летом она жила на даче с приятельницей. Из аэропорта мы сразу направились туда. Возле большого куста сирени в кресле сидела Анна Аркадьевна, а рядом… мой папа, мой постаревший папа. Он читал ей книгу, держа ее руку в своей. Мы остановились… Боялись помешать…

Так они и стали жить вместе.

Первым ушел папа. Она без него оставалась всего семь дней.

Прощаясь с Лилией, я отдаю ей два стихотворения Льва Иосифовича, которые он написал Анне Аркадьевне. Они лежали между страниц тех книг, которые она мне подарила. Там же было и письмо, которое я помню наизусть. Оно тоже теперь будет храниться у их детей.

* * *

Я ехала в аэропорт Кеннеди. Лил дождь. Мокрый ноябрь. Душно – я открыла окно. Капли дождя проникли в салон автомобиля. По моему лицу полились его струйки, когда я шептала строки из письма Льва Иосифовича:

«Когда я распускаю твои локоны, я вдыхаю солнце. Когда я касаюсь губами твоей щеки, я понимаю, что такое нежность.

Прижимаясь к тебе, я растворяюсь в тебе, и мне хочется ласкать тебя каждую минуту. Твоя невесомость чарует меня. Твоя чувственность возносит в иное измерение…

Ты сделала выбор. А мне предлагаешь до конца исполнить свой долг. «Мы не можем, – говоришь ты. – Мы не можем превратить красоту наших отношений в страдания тех, кто тоже любит. Мы не можем предать наши понятия о высоте любви. Ведь она есть, эта высота? Помнишь слова Толстого: «…чувство любви влечет к тому, чтобы отдать свое существование на пользу других существ».

Да, Аннушка, есть высота и есть чувство долга. Но как жить без тебя, которая одним взглядом очищает пространство и наполняет его трепещущей музыкой любви? Как жить без твоей нежности?

Позови меня, когда придет время…»

Прощай…

Вчера явилось обманчивое тепло, растопив снега, как печали. Но ночная стужа превратила дневную капель в ледяные гранулы, и они хрустят под ногами, как соль.

Помнишь ту февральскую метель? Ветер выбивает слезы, и они пытаются превратиться в льдинки. Но детские щеки горячи, и слезинки скатываются, как росинки с цветка. Солнце оранжево улыбается. Снег серебрится тонкими драгоценными пластинками.

Ты перелезаешь к нам через забор, и дедушка произносит: «Жаних пришел». Я вопросительно смотрю на него, но он уже спрятал улыбку в усах.

Папа с дедушкой распиливают толстый сук, что отломился от дерева. Звенит пила, извивается ее серебристое, как у большой рыбы, тело.

Мы рассматриваем на твоей варежке снежинки. Нет одинаковых – как нет одинаковых жизней.

Бабушка выносит запеченную в печи тыкву. Пар от нее поднимается струйками, а с ними – аромат. Ослепительный снег и яркая тыква…

Бабушка звонко смеется, я изумленно смотрю на нее. Почему она не ждет, пока мы войдем в дом? И какой у нее звонкий колокольчатый смех!

Теперь понимаю: она испытывала в тот день те же чувства, что и я: восхищение белоснежьем и счастье жизни. Моя казавшаяся старой бабушка была девочкой. На душе не видны морщинки – она всегда юная. Это мы торопим старость, приклеиваем ярлыки, твердим, что с возрастом ничего прекрасного не происходит. И душа послушно замолкает, огонь гаснет, радость улетает…

Танцует белесый пар из трубы сказочно-рождественского дома в белом пуху. Вздрогнула последний раз пила и замолкла. Но пространство не молчит.

– Сашка, слышишь музыку?

Ты вслед за мной поднимаешь голову вверх. В воздухе плывут прозрачные снежинки. Это они создали нежную мелодию. Ты берешь мою ладошку, и мы, окруженные вуалью звездочек, замираем от нежности, что вошла в сердце.

Оранжевый стал для меня цветом счастья. А ты – трогательным воспоминанием… Ты остался в моем оранжевом мире.

Это видение приходит каждый февраль. Мы все в тот день были счастливы, очарованные магическим снегом – чистым, искрящимся, звучащим тончайшими нотами восхищения.

Каждый раз в этот день мои близкие возвращаются ко мне. Я слышу мелодию февральской метели, созвучной с невесомостью влюбленности, смех мамы, мягкий голос папы, многозначительное дедушкино «эхе-хе-хе», вижу добрые глаза бабушки и отрываюсь от земли, держась за руку верного друга. Я вдыхаю аромат горячей тыквы цвета солнца и прикрываю глаза. Сохранить, запомнить каждую деталь и каждый звук…

В день свадьбы, в февральскую стужу, солнце отвернулось, лишь взглянув на меня. Скрылось за серой фатой, спрятало сочувственный взгляд. Поземка мела. Снежинки кололи иглами. Ветер гудел: «Не твой мужчина… Не твоя судьба…» Февраль знал, как мечты превращаются в лед, а равнодушие сковывает душу.

И стали росинки льдинками.

Холодные феврали шли чередой – молчаливые, бесстрастные. Стынь бесцветного неба оказалась не страшнее остывших слов.

Ты убегал когда-нибудь от них на край земли? Становился слепоглухонемым в своей безысходной горечи, когда музыка ранит, цветы не пахнут, а серый мир равнодушно смотрит на тебя?

Сжалились небеса. Неулыбчивое небо опустилось ниже, посыпались звездочки, заполняя поля серой тетради белыми письменами. Сложилось слово «прощай». Я должна его произнести.