Идентификатор

Завороженный, я смотрел и смотрел на них, потеряв ощущение реальности.

До сих пор я был уверен, что равнодушен к драгоценным камням, как и подобает мужчине. Но сейчас я понял, почему из-за них убивают.

Я любовался четкими гранями кристаллов, и во мне росло беспокойство. Я не мог теперь жить без них; и судорожно соображал, что же сказать Рите.

Мои мысли прервали вопли дверного звонка. Как не вовремя пришел Женька! В том, что это был он, я ни капли не сомневался – только Женька мог так измываться над моими ушами – давил на кнопку, пока не откроют. Хотя – когда это его приход был кстати… Проклиная нежданного гостя, я потащился к входной двери.

Женька был чрезвычайно опасным типом. Он умел запудрить мозги так, что любой шел к нему прямо в пасть, как кролик к удаву. Женька умудрялся проделывать такие фокусы со всеми, кто встречался на его пути. Люди попадались в его ловушки, и было чрезвычайно трудно отбиться от этой липучки.

Женька считался моим другом.

Он мог прийти в выходной рано утром и просидеть целый день, неся очередную околесицу. То район наш скоро затопит – дескать, река, выйдя из берегов, смоет дамбу, и нам нужно срочно продавать квартиру. То начнет впаривать какую-нибудь ерундовину, которую надо непременно купить, ибо без нее невозможно жить цивилизованному человеку.

Причем делал он это с таким убежденным видом, что под конец слушатель начинал сомневаться в собственной дееспособности и почти склонялся к принятию решения, назуженного Женькой.

Я ужасно уставал от его назойливых визитов, и все равно пускал в дом, не будучи столь догадлив, как ленинградский приятель моего сослуживца, прятавшийся от такого же докучливого, но по-настоящему ненормального друга.

Женька пришел не один – с Шурой Воробьевым, но это смягчающее обстоятельство было уничтожено тем, что на руках у Женьки сидела мерзкая болонка.

Я вообще не любитель собак. А болонки мне не нравились особенно. Они казались мне какими-то противными, даже самые белые и пушистые. Глаза у них вечно слезились, и на морде были грязные дорожки, словно этих болонок никогда не мыли.

Именно сейчас для счастья мне не хватало только болонки. В памяти еще была свежа долгая уборка после одного из Женькиных приятелей, которого он приволок с собой, и чья овчарка тут же бросилась лизать торт, что повергло меня в шок.

Непродолжительная схватка с неуемным придурком Женькой, не желающим понимать, что я не собираюсь всю оставшуюся жизнь выгребать собачью шерсть из своей квартиры, окончилась, как всегда, его полной и безоговорочной победой – по части езды по ушам ему не было равных.

Пока Шура, ошеломленный нашей привычной перебранкой, стеснительно мялся в дверях, болонка вырвалась из Женькиных рук на волю, пулей пролетела по квартире и кинулась в мое кресло.

– Хорошо, хоть камни успел спрятать, – злился я, доставая бокалы для коньяка, подаренные сто лет назад все тем же Женькой.

Даже такую сакральную вещь он умудрился опошлить – один из бокалов оказался бракованным и протекал в местах насечек. Я тогда съездил в магазин и поменял подарок на другой комплект, благо чек валялся на дне коробки.

Меня всегда поражала Женькина самоуверенность. Он не сомневался, что я дома, он не сомневался, что у меня есть коньяк. Он не сомневался, что я буду рад гостям в любом количестве и качестве, и что я должен поить их коньяком, припрятанным для себя. Мое мнение он спросить забывал, вернее, это не приходило ему в голову.

Суждение насчет того, что домашние питомцы становятся похожими на своих хозяев, Женькина собачонка подтверждала полностью. Эта паршивая скотина была абсолютна уверена, что я весь вечер сидел и грел своей задницей кресло, дожидаясь ее появления. Чтобы я не забывал, «ху из ху», она время от времени косилась на меня из-под нависших косм и кривилась, будто хотела оскалить зубы. Того и гляди цапнет.

Я благоразумно устроился за своим письменным столом, в то время как гостям осталось притулиться по бокам. Женька замахивался на мой диван – но я сказал, что всем вместе будет душевней. Нефиг делать на моем диване, я на нем сплю.

– … взять третий класс… складывать в трюм… икра… родители… арбузы… помидоры…– доносился Женькин бубнеж сквозь приятную коньячную пелену.

– … рубины… Рита… рубины… – вертелось в моей голове.

Всю ночь меня лихорадило.

За окном сверкали молнии, косой ливень бил в стекла. Старые рамы дребезжали, с подоконника капала вода. Влажный воздух наполнил комнату запахом земли и пыльных листьев. Совсем как в детстве, в ветхом облупившемся садовом домике с застекленной террасой, увитой девичьим виноградом.

Мне даже показалось, что я лежу там, в темноте, на черном кожаном диване. Под головой у меня не подушка, а валик спинки, обитый гвоздиками по довоенной моде – прежние хозяева были, скорее всего, интеллигенцией той поры – и обстановка, и книги на резной этажерке говорили об этом.

Я любил этот запах – запах старых изданий и кожаной обивки, особенно сильный во время дождя, я любил этот домик с его трогательной старомодной, подчеркнуто городской обстановкой.

Я ужасно любил дождь, а во время грозы пребывал в состоянии, близком к эйфории. К ней примешивалось необъяснимое чувство обреченности. Грохот небес напоминал о моей необыкновенной малости и незащищенности перед враждебным миром, а продуваемые ветром дощатые стены дачного домика усиливали впечатление.

Но сейчас все мои мысли занимали камни.

Время то тащилось, словно разбитая телега, то сжималось в одно мгновенье.

Еле дождавшись утра, я полетел на работу стрелой, а не поплелся нехотя, как делал обычно.

Перепрыгивая через лужи, добежал до остановки. Меня немного знобило, не то от сырости после ночной грозы, не то от волнения.

Из-за поворота показался трамвай. Похоже, набит до отказа – ничего не поделаешь, ждать следующего я не могу. Надо оказаться в лаборатории до прихода остальных.

Я выдохнул и попытался втиснуться внутрь вместе с другими свисавшими с подножки, но безуспешно. Вдруг чьи-то сильные руки вцепились в мой зад и стали толкать вверх.

Не ожидая такого участия, я обернулся, готовый дать отпор. Девушка, судя по виду, деревенская, ничуть не смутившись, подбодрила меня:

– Ну давай, давай! – и снова стала беспардонно мять мою пятую точку.

Вероятно, в их деревне не принято особо церемониться. Должно быть, ей часто приходилось массировать мужские ягодицы, поднаторела она в этом деле.

– Давай, давай!

Двери с трудом закрылись, нещадно сминая не только одежду, но и самих пассажиров.

В трамвае меня, как всегда, толкали и спрашивали, «вылазию ли я на следующей». Отвечал, что «не вылазию». Вот и моя остановка наконец.

Посторонний человек, пройдя по длинным коридорам нашей Академии Наук и заглянув поочередно во все помещения, все лаборатории, не обнаружил бы особой разницы. Везде люди с сосредоточенными лицами изо всех сил создавали видимость научной ценности их пребывания на работе.

Но небольшие отличия все-таки имели место.

В нашем институте спирт отхлебывали из мензурок, в институте биологии в отделе растений его запивали крепким чаем, заваренным в лабораторной посуде симпатичными практикантками, а в отделе физики и математики глушили литрами, просто черпая из фляг.

Чем занимались люди, считающие дрозофил, никто не знает – потому как вонь в лаборатории, где работала Марина, не располагала к дружеским беседам. Химики хотя бы включали вытяжной шкаф. К тому же Марина начала встречаться с Виталиком, и для меня была практически потеряна.

Марину я заприметил еще в детском саду. Она выделялась среди остальных детей старшей группы – красавица опередила меня в появлении на белый свет на целых три года.

На мой взгляд, ей чрезвычайно повезло с внешностью. Именно такой я представлял себе Снежную Королеву, которая обещала Каю, то есть мне, коньки, вернее, конфетки, если я не выдам воспитательницам ее самоволки через дыру в заборе за дальней верандой. Куда отлучалась Маринка на прогулках, до сих пор остается тайной.

С тех пор Марина не сильно изменилась. Она, разумеется, стала еще выше и красивее, но характер остался прежним.

То, что гордячка предпочла Виталика, естественно, задело мое самолюбие. Но в глубине души я чувствовал, что ничего хорошего с ней у меня бы не вышло.

Ледяной холод и отвратительный запах метилмеркаптана в главном корпусе, где располагалась наша лаборатория, резко контрастировали с чудесным летним воздухом улицы, усиливая впечатление бесконечной протяженности моего пути по коридору с убитым паркетом.

Я решил не привлекать внимания и посидеть на работе, выдвигая и задвигая ящики письменного стола, а после обеда смыться.

Еще не дойдя до нашей комнаты, я увидел, что дверь приоткрыта. Кто это тут в такую рань? Наши до десяти на работе не появлялись.

Войдя, увидел своего приятеля Витю из отдела физики и математики. Как он смог проникнуть в кабинет, кто дал ему ключ?