Сага Овердрайв

– Завтра потепление обещают, слышал? – говорил Ник. Затягивался, всматриваясь в нос ботинка, и продолжал: – Да, так оно и есть – осень задержится еще ненадолго. Это, наверно, глобальное потепление. Так говорят. Знаешь, мы живем в слишком старом краю, от которого все устали, и сама земля просит покоя, хочет избавиться от вечной мерзлоты… скоро все превратится в осень, понимаешь? Бесконечную осень. Как же я мечтаю о бесконечной осени! Зимой в Мегаполисе не с кем согреться… пусть уж лучше будет предчувствие трагедии, чем вечная спячка. Как это прекрасно: будем отмерять двенадцать месяцев осени, а потом снова, и снова, и снова! А листья привезут к нам на паромах с континента, я готов оплатить их вместе с налогами! Да, пускай свалят их в кучу, завалят листьями все дороги; только представь эти цвета: огненно-желтый, кроваво-красный – да здравствуют краски жизни! Прекрасно, разве нет?

Ник жестикулировал рукой с зажатой между пальцами сигаретой, и разбуженный пепел осыпался и таял в темноте. Юн молчал. Поймав безразличный взгляд Юна, Ник осекся.

– Ты прости, я странный, сам знаю. Просто я так рад, что тебя встретил, – сказал Ник, бросив на Юна странный, нежный взгляд. – Меня всегда тянет открыться, вывалить все сразу, всю свою душу показать человеку, который мне нравится. А ты мне нравишься, Юн, есть в тебе что-то… особенное. Знаешь, ты и я – это ведь было круто! Мы с тобой могли бы собрать группу.

Юн только кивнул в ответ. Ник продолжал рассматривать его – пристально, долго. Подвинулся на шаг вдоль кирпичной стены, улыбнулся. В тишине было слышно, как муха бьется о стекло.

– Вот черт, – вдруг сказал Ник и нервно качнул головой, – дай я тебя обниму!

Юн не успел отстраниться, как Ник прижался к его груди. Юн не любил прикосновения. Но нет, это было не простое объятие. Нечто другое. Внезапно – руки сомкнулись за спиной; пальцы на лопатках; теплое, нет, горячее дыхание. Юн пытался сдержаться: нельзя было позволить себе поморщиться или нахмуриться, нельзя было позволить себе слететь с катушек и сжать кулаки. «Вспомни о звуке, умерь свой гнев».

Неловкость, неприятность. Запах туалетной воды. Еще кажется, какой-то запах. Взгляд механической обезьянки… Да, а еще ведь это кольцо на пальце, цвета радуги! «Каждый Охотник Желает Знать…» И Юн догадался, вернее, он мог лишь предполагать. Весь этот набор ничего не значащих фактов. И все же. Некая картина сложилась. Причины стали чуть яснее.

«Для гомика – он неплохо стучит, – прошептал тигр у Юна в голове. И потом прорычал чуть громче: – Но мы могли бы выбить ему зубы! Мы могли бы разбить ему лицо, повалить на землю, пинать ногами до тех пор, пока он не потеряет сознание…»

– Мы не станем этого делать, – пробормотал Юн.

Ник испуганно разжал руки и отступил на шаг. Юн продолжал стоять, не двигаясь, напряженно раздавив догоревшую сигарету пальцами. Фонарь мигнул, спугнув муху.

– Прости, – тихо сказал Ник, опустив глаза. И добавил, уставившись под ноги: – Забудь, не знаю, что на меня нашло.

Юн молчал. Он плотно сжал губы, его щеки горели. Длинные тени дрогнули; нервы на взводе – дрожащие от прикосновения, натянутые, как канаты, струны.

– Это не повторится, – забормотал Ник. – Серьезно, только музыка, обещаю. Давай забудем, давай начнем с самого начала, давай будем играть, только играть, прости, музыка – и больше ничего, я ничего такого не хотел, это все ошибка, давай играть вместе…

Ник качал головой и шептал извинения себе под нос, словно читал заклинание. Юн подумал, что теперь он выглядит жалко. Ярость неожиданно отступила, и, сделав над собой усилие, Юн кивнул. Он бросил под ноги окурок и растоптал его.

– Хорошо.

Юн хотел, чтобы Ник перестал извиняться.

Ник затих, поднял глаза и рассеянно улыбнулся. В это мгновение ему хотелось раствориться на месте, исчезнуть навсегда, сжечь все доказательства своего существования, лечь в гроб, скрестив на груди барабанные палочки. Вместо этого он глупо улыбнулся и снова опустил голову.

Они простояли в неприятном молчании несколько минут. Юн хмуро искал что-то в темном небе. «А где-то на другом конце света сейчас рассвет, – почему-то подумал Ник, боясь пошевелиться. – Как же я себя ненавижу. Провалиться бы сейчас под землю, уползти куда-нибудь, в Австралию, земляным червяком… как жаль, что наша вечная мерзлота меня так просто не отпустит; нет, при попытке побега я буду пойман в клетку из костей погребенных инеистых великанов, предвещающих конец времен; и буду извергнут горячим гейзером – обратно в ледяную пустыню, на землю несчастных воинственных предков, потому что никому не сбежать с холодного острова, и никому не раскопать свое счастье в древних, как сама вечность, льдах…»

– Повезло кому-то родиться в теплом краю, – вдруг сказал Ник – кажется, просто для того, чтобы что-то сказать. – Там, где теплое море, где растут оливковые деревья, где зреет виноград… Например, в Италии.

Юн повернулся и посмотрел на него с недоумением.

– Живешь как в раю: у них там всегда тепло, и всегда красивая еда и красивые, живые песни, – начал объяснять Ник. – А главное – живешь на полуострове: хочешь – купайся в море, хочешь – пей вино на ступенях залитых солнцем руин… а хочешь – беги прочь с полуострова, и никто тебя не остановит: ни шторм, ни холодные скалы, ни береговая полиция…

Юн ничего не ответил.

– Интересно, а какая у них там осень?

Ник мечтательно посмотрел в мутно-черное небо.

– Наверное, она – цвета красного винограда, цвета старых кожаных сандалий, цвета накаляющегося рассвета над теплым морем… или наоборот – цвета последнего закатного луча, догорающего на потрескавшемся боку глиняной вазы…

3

Ида отсчитывала деньги и говорила:

– Купи два набора разноцветных керамических чашек с блюдцами. Пусть будут невысокие и широкие – эти более устойчивые.

Она вложила помятые купюры с запахом шоколада Майе в ладонь.

– Тут слишком много, – сказала Майя.

Ида улыбнулась.

– Если что-то останется, возьми себе.

Майя качнула головой.

– Мне не нужно, – соврала она.

Майя видела, как плохо идут дела в кофейне, и знала даже о конкретных цифрах в бесконечных счетах. Вместе с Идой они садились за бумаги дважды в неделю, когда приезжал грузовичок с продуктами, до поздней ночи считали, подчеркивали и обводили суммы, склонившись над чашками с остывшим чаем – сами они пили из побитых. Двойные черточки – для «плюса», как говорила Ида; красные окружности – для «минуса». Все чаще приходилось рисовать окружности. И красные круги плыли перед глазами, и стол трясся – реже, но даже ночью – и надкусанная цветная керамика прыгала, как живая; и все происходящее было больше похоже на чаепитие в гостях у Безумного Шляпника. «Однажды я закажу самый дорогой коктейль в том баре, потерянном в переулке за центральной площадью, – думала Майя, вспоминая в такие моменты об улыбке исчезающего кота на неровной подвальной стене. – Я буду сидеть за столиком под корнями деревьев, свисающих с потолка; не зная ни голода, ни боли; буду отстраненной и уставшей от роскоши. Да, однажды! И пусть пока я только заключаю цифры в красные кружки, я хочу верить, что этот день обязательно настанет».

Майя не могла взять деньги у Иды. И даже не потому, что тогда была бы обязана, и не потому, что считала это выше своего достоинства. Она не могла взять деньги потому, что их все равно бы не хватило для исполнения ее неясного, как мираж, желания. Майя не могла представить его целиком, а тем более описать, но все же – как странно – на прочее она не была согласна. «В деньгах слишком много пошлости. К тому же, мне пришлось бы думать, как их потратить».

– Ты работаешь у меня уже три недели, – сказала Ида, качнув головой. – Но может быть, мне нечем будет выплачивать тебе первую зарплату.

– Я знаю, – кивнула Майя.

Они помолчали, вспомнив красные круги, от вида которых хотелось тереть глаза.

– Почему ты не хочешь позвонить по тому номеру? – тихо спросила Ида. – Ты ничего не теряешь.

– По какому номеру?

– Ты знаешь, о чем я. – Ида посмотрела Майе в глаза. – Почему ты не позвонишь по номеру на красивой визитке? В то модельное агентство. Мне кажется, ты могла бы попробовать.

Майя зажмурилась – почему-то ей так захотелось. Чтобы не слушать Иду. Иногда, в детстве, когда была совсем маленькой, Майя зажмуривалась и думала: «Не хочу ничего слышать. Я закрою глаза, и все исчезнет. Люди перестанут говорить со мной». И в голове всегда играла какая-нибудь незнакомая мелодия…

Вдруг перед глазами появились и поплыли эти изящные серебристые буквы на черном фоне, и Майя испугалась. Испугалась того, что действительно решится позвонить по этому красивому выпуклому номеру, а потом придет в тусклое помещение, забитое длинноногими моделями, и – получит отказ. Столько минут она, спрятавшись, проводила наедине с этим таинственным клочком бумаги, касалась пальцем со стершимся черным лаком дорогой бумаги, от которой, казалось, даже пахло чем-то далеким и несбыточным, и боялась задать себе главный вопрос. Вернее, что-то шептало этот вопрос ей в ухо, но Майя зажмуривалась, как теперь, и не хотела ничего слышать. Этот голос говорил ей: «Что если ты «одна из» а не «самая-самая»?

Что будет, если этот голос знал о ней больше, чем она сама? Если Майя позвонит, и если ей скажут «нет», то весь мираж, все ее будущее, всякая надежда тут же исчезнет! Майя ужасно боялась, что однажды ей придется вернуться в тот жуткий, вечно дождливый и туманный город. Нет, тогда она точно никогда уже больше не окажется в том баре, затерянном в переулке за центральной площадью и не закажет самый дорогой и изысканный коктейль, ради которого можно было бы согласиться умереть в тот же вечер…

Майя зажмурилась, но Ида продолжала говорить.

– Сделай мне одолжение, оставь сдачу себе, но потрать ее не на себя, – настаивала Ида.

Майя посмотрела на нее с удивлением.

– Хотя бы ради моего интереса – купи что-нибудь из одежды. Позвони по этому номеру на визитке. Ничего ведь не случится, если ты им не подойдешь?

Майя не стала отвечать. Она пожалела, что рассказала Иде о серебристо-черной визитной карточке из бара. Может быть, все дело было в том, что Ида умела слушать. Она знала уже обо всем: о странных видениях Майи, в которых непременно присутствовал ее отец, о двух сплошных полосах на дороге, о желании чувствовать падение, но не падать окончательно; даже о том вечере, когда у Майи случился приступ и она решила проверить реальность своего брата ножом на кухне. Выслушав эту историю, Ида нахмурилась и качнула головой, но промолчала – хотя бы не стала осуждать, как все остальные.