Зерно мира мёртвого

Архивный раздел 7-б: инциденты, требующие пересмотра протоколов

Операция по сдерживанию «спорыньи типа Б» в 1961 году считается образцовой. План был выполнен, зоны расширены, сотни гектаров обработаны огнём. Героизм был настоящим. Сейчас, перечитывая эти отчеты, вижу: мы были слепы и не разглядели за дымом костров главного. Когда пришли туманы – все были уверены, что война идёт с той же заразой. Мы ошибались. Приняли имитацию за оригинал.

СЛУЖЕБНАЯ ЗАПИСКА № 127/с

от Директора НИИ СЦП ОУС Савченко А.П.

в Совет Министров СССР

15 апрель1959 г.

Совершенно секретно (Особая папка)

Тема: О критическом положении с грибковым поражением сельскохозяйственных культур и неотложных мерах по его сдерживанию

Настоящим докладываются результаты анализа данных по защите растений за 1957-1959 гг.

Установлено:

На территории ряда областей выявлена новая, крайне агрессивная форма гриба спорыньи, условно обозначенная как «Разновидность Б».

Данная разновидность характеризуется небывалой скоростью распространения. Радиус рассеивания её заразного начала в атмосфере достиг 1-2 км, что делает неэффективными существующие санитарно-защитные зоны.

Поражаются не только традиционные культуры (рожь, пшеница), но и картофель, свёкла, отдельные виды кустарников.

Токсикологические свойства «Разновидности Б» варьируются и не поддаются прогнозированию. Применяемые агрохимические методы обеззараживания демонстрируют низкую эффективность.

Заключение: Существующие меры борьбы с вредителем не обеспечивают его сдерживания. Возникла реальная угроза прорыва заразного начала в пригородные зоны крупных населённых пунктов с непредсказуемыми последствиями для здоровья населения и продовольственной безопасности.

Рекомендация: В целях предотвращения чрезвычайной ситуации инициировать под легендой «борьбы с особо агрессивной разновидностью спорыньи» СРОЧНОЕ расширение санитарно-защитных зон вокруг городов согласно прилагаемым расчётам (ширина от 3 до 5 км). Считать данную меру первоочередной.

Директор НИИ СЦП ОУС

[Подпись] Савченко А.П.

ПОСТАНОВЛЕНИЕ СОВЕТА МИНИСТРОВ СССР № 347-СС

«О неотложных мерах по усилению защиты населённых пунктов от карантинного объекта «Спорынья типа Б»

1 мая 1959 г.

(Опубликовано в открытой печати)

В связи с выявлением на территории ряда регионов страны высокоагрессивного карантинного штамма гриба Claviceps purpurea (Спорынья типа Б), представляющего чрезвычайную угрозу санитарно-эпидемиологическому благополучию населения, продовольственной безопасности и сельскому хозяйству, Совет Министров СССР ПОСТАНОВЛЯЕТ:

Утвердить новую минимальную ширину санитарно-защитных зон:

для городов с населением св. 1 000 000 чел. – 5 км

для городов с населением св. 100 000 чел. – 4 км

для прочих населённых пунктов – 3 км

Обязать местные Советы народных хозяйств обеспечить на указанных территориях:

Полное уничтожение древесной и кустарниковой растительности.

Проведение регулярной химической мелиорации почв.

Создание и поддержание минерализованных полос.

Возложить ответственность за исполнение данного постановления на председателей облисполкомов.

Председатель Совета Министров СССР

[Подпись]

_____________________________

Грузовик вынырнул из-за поворота у подножия холма, плавно выезжая с пустыря. Сперва под колёсами перекатывался дорожный щебень. Мелкий, серо-чёрный, укатанный в плотную корку. Щебёнка тянулась ровно, безжизненно, и лишь ветер гонял редкие вихри пыли, пахнущей остывшей золой и химической горечью. Колёса глухо шуршали по утрамбованной поверхности. Впереди, на стыке земли и неба, темнел силуэт города.

Ближе к городу щебень сменился потрескавшимся асфальтом с полустёртой разметкой, уныло тянувшимся ещё пару километров. Это была буферная зона, где город встречался с пустырём. Здесь, у самых крайних домов, бригада рабочих в промасленных робах выкорчёвывала чахлую берёзку. Двое спиливали ручной пилой второе такое же деревце – его ствол был неестественно тёмным, почти чёрным на срезе. Они работали быстро, не глядя на проезжающую машину.

Ещё чуть дальше асфальт сменился свежим, тёмным, с яркими белыми полосами только что нанесённой разделительной полосы. Грузовик неспешно миновал кварталы типовых пятиэтажек, и город распахнулся – широкие проспекты, аккуратные, вымытые до блеска витрины, алые флаги. Воздух пах весной, свежей краской и… едва уловимым, но въедливым оттенком гари.

По обе стороны проспекта, на идеально вымеренных расстояниях друг от друга, стояли ели. Пушистые, разлапистые, они возвышались над тротуарами, отбрасывая на асфальт кружевные тени. Между их тёмно-зелёных крон открывался вид на аккуратные парки с молодыми липами, чьи нежные кроны сливались в единое бледно-зелёное кружево. Нигде не было видно взрослых, высоких деревьев – ни в парках, ни во дворах. Местные жители давно привыкли к этому порядку вещей и уже не помнили, когда в последний раз видели могучий вековой дуб или раскидистый клён. Так было всегда – с самого детства, с самого их рождения. Город был молодым, плановым, и такая вечная юность казалась естественной. Лишь самые высокие ели, те, что стояли ближе к окраинам, казалось, были слегка припорошены сединой.

Грузовик плавно катил по проспекту, его тень скользила по фасадам зданий из стекла и бетона, мимо газетных киосков с плакатами «Даёшь пятилетку в 3 года!» и «Догоним и перегоним!», мимо бочки с квасом, у которой собралась небольшая очередь из мужиков в рабочих спецовках. На пешеходном переходе грузовик притормозил, пропуская группу детишек в одинаковой школьной форме. Они шли парами, держась за руки и размахивая маленькими красными флажками, а две молодые женщины в синих форменных платьях, сопровождающие, с улыбками подгоняли отстающих. Из открытых окон донеслись обрывки популярной радиопередачи.

Город был воплощением мечты о новом мире – чистым, светлым. Рост его был плановым, будущее – предсказуемым и ясным, как чертёж. И никто в этом чётком ритме новостроек и партийных лозунгов не видел тени, которая ползла к городу с окружающих полей, не слышал неумолимого шороха приближающейся беды, для которой не было ни планов, ни чертежей.

Именно от этого города, с утра пораньше, отъехал бортовой ЗИЛ. Машина была старой, проржавевшей, и её двигатель с надрывом ревел, с трудом справляясь с тяжёлым грузом. От вибрации дребезжали доски на бортах, а брезентовый тент хлопал на ветру. Кузов, оборудованный откидными скамейками, был забит под завязку: два десятка студентов, их вещмешки, лопаты, канистры с бензином для огнемётов и соляркой для тракторной техники. Воздух был густым и тяжёлым – пахло бензином, пылью и молодостью, той особой беззаботностью, что бывает только в двадцать лет.

Погрузку сопровождало бормотание мрачного кладовщика, который, не глядя в глаза, вручал каждому свёрток. Внутри – грубые брезентовые робы, насквозь пропахшие казённым мылом, серые респираторы-«лепестки» и трёхдневный аварийный паёк в брезентовом мешке: галеты, тушёнка, концентрат каши.

– Средства индивидуальной защиты. Карантинный объект. Сдать по возвращении, – бубнил он, ставя в ведомости галочки. Никто не вслушивался.

Из всей суматохи погрузки ярче всего запомнился курьёз: долговязый парень с физфакультета, зазевавшись, споткнулся о ящик с консервами «Завтрак туриста». Банки с грохотом покатились по асфальту, и всю группу задержали на десять минут, пока студенты не собрали все разлетевшиеся жестянки.

И вот теперь они ехали. На лобовом стекле кабины болтался жёлтый пропуск с надписью «Карантинная зона», а за бортами мелькали родные улицы, которые с каждым поворотом всё больше были похожи на чужой, совсем не знакомый город.

Орали песни, перекрывая грохот мотора и свист ветра в потрёпанных брезентовых пологах:

Смеялись. Девушка в ярко-красной кофте, Катя, заводила и душа компании, звонче всех выводила куплет. Рядом с ней парень по имени Игорь, краснея, пытался подобрать аккорды на старой гитаре, доставшейся от брата. Кто-то уже делился бутербродами, кто-то, прикрыв глаза кепкой, пытался вздремнуть, раскачиваясь в такт ухабам.

Все, кроме Эттырке, приехавшего из Чукотки. Он сидел, прислонившись к брезентовому пологу, и тихо подыгрывал на маленьком, медном варгане, едва слышный вибрирующий звук которого терялся в общем гуле. Плоская, безлесая равнина за бортом казалась ему чуждой и неуютной.

Солнце уже стояло высоко, когда ЗИЛ, потративший несколько часов на объезд холма, выполз на пустынную грунтовую дорогу. И тут, за поворотом, песня оборвалась на полуслове, словно кто-то в мире выключил звук. Гитара у Игоря издала фальшивый, обрывающийся звук. Катин голос замер, будто ей перехватило дыхание. В наступившей тишине стал слышен только неровный гул мотора.

То, что открылось взгляду, было не похоже ни на что. Гигантская, уходящая до самого горизонта равнина чёрного щебня и выжженной глины. Ни деревца, ни кустика, ни единого намёка на жизнь. Только бесконечная, мёртвая пустошь. Воздух стал тяжёлым и едким, пропахшим химической горечью и палёной землёй.

Ещё минуту назад кузов звенел от смеха и музыки, а теперь… Теперь было только вязкое молчание, в котором слышалось лишь прерывистое дыхание и где-то сзади тихое: «Что за…»

Эттырке поднялся, сунул варган в карман и осмотрел пустырь с привычным, охотничьим вниманием, будто выслеживал зверя по едва заметному следу.

– Что это? – крикнула Алёна, девушка с густой каштановой косой, вглядываясь в эту жуть.

– Чего? – переспросил шофёр, на мгновение оторвав взгляд от дороги. Его взгляд скользнул по привставшим студентам, по их шокированным лицам, и он тут же всё понял.

– Это против новой спорыньи, – равнодушно бросил он, не оборачиваясь. Его лицо было скрыто кепкой. – По радио говорили ещё в прошлом месяце, постановление правительства вышло. Да и в газетах писали: разновидность, мол, ядрёная, какого-то нового типа Б. Споры на километры летят. Вот и расширяют. Раньше полоска была, а теперь – вот.

Студенты, привстав, молча смотрели на мёртвую землю. Они родились и выросли в этом городе. Они помнили узкую, в несколько сотен метров, полосу щебня, за которой начинались дачи, сосняки и поля душистой клубники. Теперь сосняков не было. Теперь была только эта безжизненная пустыня, создание которой потребовало титанических, невообразимых усилий и ресурсов.

Веселье испарилось мгновенно. Катя, девушка в ярко-красной кофте, до этого звонче всех певшая, бессильно опустилась на ящик. Игорь, парень с гитарой, беспомощно провёл по струнам, издав дребезжащий звук. Эттырке, не отрываясь, смотрел на пустырь. Его лицо оставалось невозмутимым, но в глазах читалось глубокое, почти профессиональное недоумение следопыта: он умел читать следы зверя в бескрайней тундре по сломанной ветке, по следу на снегу, а здесь же – не было ничего живого. И эта пустота, лишённая даже намёка на жизнь, вызывала в нём глухое, необъяснимое беспокойство.

– Да что вы все вскочили, сядьте обратно, не раскачивайте. – беззлобно заворчал водитель, Игнат Семёнович. – Успеете ещё наглядеться, нам ещё далёко ехать.

Через некоторое время ЗИЛ свернул на разбитый просёлок, начал пробираться между полей. Здесь земля ещё была живой, но уже больной. Здоровые, зелёные посевы причудливо и жутко соседствовали с угольно-чёрными проплешинами, где пшеница уже была выжжена. Кое-где колосья стояли скрюченные, неестественно тёмные – видимо, сюда ещё не успели добраться обходчики с огнемётами. Вместо утренней свежести воздух теперь был насыщен сладковато-горьким запахом гари и едким химическим шлейфом, от которого першило в горле.

Сзади кто-то из студентов глухо кашлянул. Алёна, сморщившись от вони, с раздражением перекинула мешавшую косу за спину, нащупала в рюкзаке свёрток и, порвав упаковку, прилепила серый «лепесток» к лицу.

ЗИЛ трясся по просёлку ещё долго, пока наконец не заглох с глухим стуком у покосившегося бревенчатого дома на краю крошечной деревушки. Был час дня, время обеденного затишья, но деревня казалась вымершей: ни голосов, ни лая собак, только ветер шелестел сухой листвой на посеревших от пепла деревьях.

– Ефим Кузьмич! – крикнул шофёр куда-то во двор ближайшего дома, высунувшись в окошко кабины.

– До Ивановки сегодня поедешь, чтоль? Вроде собирался давеча. Ежели да, так айда, подвезу. Как раз по пути.

Из калитки, поскрипывавшей на единственной живой петле, вышел дед. Лет восьмидесяти, не меньше. Сухонький, как щепка, в стёганой безрукавке, несмотря на изнуряющую жару. Лицо его было похоже на старую, испещрённую морщинами карту, но глаза – светлые, ясные, видевшие насквозь.

– Здорово, Семёныч. – Дед прищурился, глядя на грузовик. – А ты-то зачем в Ивановку? Случилось чего?

– Там у них на отшибе старый клин почернел. Свои-то замаялись, подмогу просили. Председатель даже в райцентр сигналил, людей запрашивал. Ну, вот вам и люди… – он бросил быстрый взгляд на студентов и отвёл глаза.

– Свежие силы. Городу видней, кого прислать… – вздохнул устало и мотнул головой в сторону кузова. – Забирайся, подброшу как раз.

Дедок привычным, ловким движением вскарабкался в кузов и устроился на бортике, кивнув студентам.

Пока шофёр и дед перебрасывались словами, скрипнула калитка соседнего дома. Приоткрыв её ровно настолько, чтобы просунуть голову, выглянула девочка лет семи. Она не смотрела на студентов и деда, её взгляд сразу ухватился за кабину, будто ждала кого.

– Дядя Игнат! – пискнула она, и её лицо озарилось короткой, робкой надеждой. Она выскочила на улицу, как была, босая, в тоненьком платьице, выцветшем до бледно-голубого.

Подбежав к кабине, девчушка радостно подпрыгнула на одной ноге.

Шофёр высунулся, протянул ей небольшой свёрток в газете.

– Держи, Катька. Мамке отдай.

Из-за плетня, вытирая руки об засаленный фартук, вышла худая женщина. Увидев шофёра, она слабо, устало улыбнулась.

– Спасибо, Семёныч. Выручаешь.

– Да ладно, Марин… – шофёр мотнул головой в сторону поля за околицей. – Ну, как у вас? Спокойно?

Женщина сразу стала серьёзной, повела плечом в ту же сторону.

– Тьфу-тьфу, слава Богу, пронесло… Было намедни два очажка у леса, с ладошку каждый. Так мужики сразу – серой да известью, и спалили. Пока чисто. Каждый день обходим, каждую травинку смотрим. Живём, как на пороховой бочке. Чуть зазеваешься – всё, пиши пропало.

Шофёр кивнул, его взгляд скользнул по понурым лицам студентов в кузове.

– Ну, держитесь там… А я ребят на недельку к вам в совхоз везу. Будут помогать.

Женщина кивнула, без радости, и, взяв дочь за руку, потянула её обратно во двор.

Шофёр, проводив взглядом мать и дочь, покачал головой. Затем резко, рывком дёрнул стартер, мотор с рёвом чихнул и ожил. ЗИЛ, с трудом поймав передачу, тронулся. Дед Ефим, удобнее устроившись в кузове и чуть потеснив студентов, хрипло, больше для себя, произнёс:

– Каждый день обходят… Каждую травинку… А оно всё равно лезет. Тише воды, ниже травы. Не вывести, только сдерживать.

Машина, подпрыгивая на колдобинах, выбралась на пригорок. И все, кто был в кузове, снова замерли, увидев долину внизу.

Это было не сплошное пепелище. Это было большое, когда-то живое поле, но уже изъеденное, будто оспой. Повсюду, среди ещё зелёного, но уже низкого и хиреющего хлеба, зияли уродливые проплешины – от нескольких квадратных метров до целой полосы – где колосья потемнели и скрючились. На глаз, примерно треть поля была поражена. Местами, словно погребальные костры, дымились небольшие, аккуратные кучки – видимо, с утра уже начали работу, дожигая вчерашнее.

– Глянь, Ефим Кузьмич, – сказал шофёр, – вон тот участок у леса… В прошлом году вроде очистили. Опять полезло. Не иначе, живучее стало.

– Ага. Как вчера. И как позавчера, – старик хрипло отозвался, не отрывая взгляда от поля. – Там, у канавы, земля сырая, она это любит. Я ж говорил Семёнухину в прошлом годе – копай глубже дренаж. Никуда оно не девается, Семёныч. Только сдерживать. Каждый год по чуть-чуть подъедает. Как ржавчина.

– Фу, как гарью воняет, – сморщилась Алёна, инстинктивно прижимая к носу серый «лепесток».

– А ты думала, на пикник едем? – из кабины донёсся голос шофёра. – Это ж не вчера жгли – сегодня с утра уже работа кипит. Обычное дело. Каждый день одно и то же. Ужо привыкните.

Слова шофёра, прозвучавшие с той же интонацией, с какой говорят «завтра дождь будет», повисли в воздухе. Привыкнуть к этому? Алёна сжала свой «лепесток» так, что пальцы побелели.

Дед Ефим медленно, с наслаждением раскурил самокрутку и повернулся к студентам. Его взгляд был тяжёлым, отрешённым.

– У меня, пацаном, когда эта немочь впервые на поле саваном легла, никаких этих «карантинных объектов» и в помине не было. Вышел как-то утром – а пшеница словно сажей посыпана. И стоит над полем тишина мёртвая, ни шмеля, ни птицы. Потом, уже к обеду, прискакали из города эти, как их… жандармы, – хмыкнул он, будто вспоминая что-то нелепое. – По-вашему, милиция. А с ними барин один, в пенсне. Учёный. Посмотрел, понюхал колос – и говорит: «Сжечь. Всё до тла».

Ефим Кузьмич замолчал, затянулся. Дымок поплыл по ветру. – Как выли тогда бабы… Волком выли. Хлеб-то на корню погубили. Голод потом был. Многие в город подались, на заводы. Кто смог.

В кузове повисла гнетущая тишина, нарушаемая только рёвом мотора. Парень в мятой футболке перестал раскачиваться и замер, испуганно прижавшись к борту. Две девушки, до этого шептавшиеся о чём-то своём, притихли, широко раскрыв глаза.

Эттырке, до этого неподвижно наблюдавший за пейзажем, вдруг резко зажмурился. Его плечи напряглись. Чуть отдышавшись и успокоившись, он медленно достал из кармана варган, посмотрел на него, как на единственную понятную в этом мире вещь, и крепко, до побеления костяшек, сжал в кулаке.

– Жандармы? – недоверчиво переспросил Степан, парень в очках. – Дед, да ты, наверное, ещё при царе родился.

– При нём и родился, – не улыбаясь, ответил старик. – И немочь эту при нём же впервые и увидел. А вы думали, она вчера появилась?

Он помолчал, его взгляд снова ушёл вдаль, скользя по уродливым серым пятнам на ещё живых полях.

– Сперва зараза эта только рожь да пшеницу брала. Потом – овёс. Потом – картошку, свёклу… Теперь, гляжу, и до яблонь в саду добирается. Редиска, слышь, пока держится. Крепкая она.

– Ничего себе, – протянул Степан и задумался. – Значит, эта дрянь ещё при царе была? А нам на собрании говорили, что это буржуи заграничные вывели новую гадость, чтоб нас потравить.

– Буржуи… – хрипло фыркнул старик, и в его глазах мелькнула горькая усмешка. – Мне, пацану, тот барин в пенсне, тоже про заграничных сказывал. Мол, порча эта заморская. А потом, при вашей власти, другие учёные приезжали. Один, помню, тщедушный такой, в очках, всё бубнил, мол, зараза – она как живая, меняется, подстраивается. Так наш парторг, здоровенный мужик, на него как накинулся – орал, что учёный баламутит народ буржуазной лженаукой, а делу помогает не болтовня, а ударный труд и дисциплина. Ну и трудились… – Дед мотнул головой в сторону чёрных проплешин. – Как видишь.

Он помолчал, затянулся, выпустил струйку дыма в сторону поля.

– Эх, молодежь… – хрипло вздохнул дед, и его взгляд, скользнув по их испуганным, недоумевающим лицам, на миг задержался на Алёне. – Совсем ещё дети…

И это слово, брошенное дряхлым, усталым дедом, стало последней каплей. Алёна, до этого сидевшая, сгорбившись и уставившись в пол кузова, резко подняла голову. Глаза её застилала влажная пелена, но слёзы не текли – будто застыли внутри комом злости и тошноты.

Дед Ефим внимательно посмотрел на неё, и в его старческих глазах мелькнуло нечто большее, чем просто жалость – узнавание.

– Моего отца после того первого пала, с горя, в запой потянуло. Думал – всё бессмысленно. – Он тяжело вздохнул. – А выходит, детки, мы тут не просто урожай спасаем. Мы – щит, чтоб та зараза дальше не пошла.

Дед умолк, но Алёна не опустила взгляд. Она смотрела прямо на деда, но в её глазах не было ни злости, ни вызова – только бессилие, как будто она вдруг состарилась на десять лет за эти десять минут.

Степан сидел неподвижно, но его пальцы нервно перебирали прядь волос, будто он пытался решить в уме нерешаемую задачу. Рыжеволосая Таня уткнулась лицом в колени и замерла. Долговязый студент с физфака, тот самый, что уронил ящик с консервами, застыл в странной, неудобной позе – он собирался встать, но замер на полпути, одна рука опиралась о борт, другая бессильно свисала. В его глазах читался не страх, а полная, растерянная пустота, как у человека, который забыл, что хотел сделать. А Эттырке, не разжимая сведённых судорогой пальцев, медленно поднял руку и прижал медную пластинку варгана ко лбу, то ли пытаясь охладить разум, то ли впитать в себя хоть крупицу здравого смысла из этого знакомого, холодного металла.

– Пятьдесят лет… – тихо, больше самому себе, сказал Степан. – Это ж наша страна с этой штукой всё время, с революции и до полёта спутников, воюет?

– Воюет, – хрипло бросил дед, и его слово повисло в воздухе. Он не стал смотреть на Степана, его взгляд вновь ушёл к уродливым проплешинам полей за бортом. – И проигрывает. Тихо так. По чуть-чуть. Вот и вас, зелёных, на самый край кинули. Где та старая зараза сидит, которую мы жжём, жжём, а она из пепла снова прорастает.

Его слова, как тот самый пепел, осели в кузове, впитались в брезент и кожу. Больше никто не говорил.

Машина ещё с полчаса тряслась по просёлку, пока наконец вдали не показалась Ивановка. ЗИЛ, подпрыгивая, въехал в деревню – несколько десятков покосившихся изб по обеим сторонам пыльной улицы – и остановился. Мотор заглох, и на студентов обрушилась оглушительная, давящая тишина, нарушаемая лишь потрескиванием остывающего металла и далёким, едким запахом гари.

С калитки ближайшего дома сдёрнули щеколду, и на улицу вышел мужик. Невысокий, коренастый, с лицом, выгоревшим на солнце до цвета обожжённой глины. Он шёл неспешно, но в его медленной походке чувствовалась уверенность человека, который здесь главный.

– Ну, приехали? – его голос был хриплым, как напильник. – Я Василич, ваш царь и бог на неделю. Быстро разгрузились, свалили вещи в клуб – он вон там, с краю, длинный сарай. Через двадцать минут, всем составом, здесь же. Староста группы, ты где? Ко мне подойди чуть попозжа. Покажу, где что, и как с огнём обращаться, чтоб самим не сгореть. Все всё поняли?

В ответ раздалось нестройное, усталое «Ага… Понял…». Кто-то тут же, вздохнув, потянулся за своим рюкзаком. Студенты молча, устало начали вылезать из кузова. Алёна тихо, так, чтобы слышала только её подруга, шепнула: «Ну, началось…»

Двое парней, не глядя друг на друга, начали спускать на землю тяжёлые канистры. Шофёр, тем временем, вышел из кабины.

– Василич, держи папку от агронома. Там карта участков и расписание на неделю. Молоковоз вам продукты завезёт завтра к обеду. На первые дни своего хватит. Ребят через семь дней, в понедельник, заберу.

Бригадир молча кивнул, приняв папку. Он даже не взглянул на неё – привычным жестом сунул под мышку. Такая папка у него была далеко не первая. И не последняя.

Дед Ефим спрыгнул на землю, легко, как мальчишка.

– Ладно, орлы. Удачи! – сказал он, оглядев растущую гору припасов. – И смотрите – противогазы не снимайте, слышите? Совсем. А то наглотаетесь этого дыма – голова кружиться начнёт, тошнить будет, будто с перепоя. Потом не очухаетесь.