Расскажи мне, мама, о любви…

Бабушка сердито закурила очередную сигарету и на мамино робкое замечание, что Коля, в общем, хороший, только иногда от пьянки как зверь делается, резко ответила:

– А на зверя есть рогатина!

Постепенно у нас в доме все наладилось. Отец смирился, что "Катька в подоле принесет скоро", и даже вопрос, что теперь скажут его друзья, больше не имел никакого значения.

– Какие еще друзья? – грозно спросила бабушка, – пьянь твоя из рюмочных?

– Ты, мать, это зря… Они тебя, знаешь, как уважают? Вот Петровна, говорят, это – человек! И во дворе так все думают.

Бабушку, действительно, многие побаивались. Она не лезла за словом в карман, вмешивалась в скандальные ситуации и разборки, выступая в роли какого-то третейского судьи. Петровна – так обычно называли ее во дворе – являлась самым настоящим авторитетом, и мне заранее было стыдно оттого, что внучка такого уважаемого человека скоро опозорит семью, родив в пятнадцать лет ребенка без мужа. Но наша Петровна так не считала. Она несколько раз повторила, что рождение человека никогда еще позором не было. И не будет.

И если кто посмеет хоть как-то высмеять меня или слово дурное сказать, то он будет иметь дело с ней лично.

Бабушка забрала мои документы из школы, где я училась, и мы отнесли их в школу вечернюю, куда меня с радостью приняли, едва завидев оценки. Было решено, что учиться я буду до Нового года, а дальше видно будет. Ведь роды для пятнадцатилетней девочки испытание слишком серьезное. Во дворе обо мне ходили разные слухи, но никто ничего толком не знал. Остаток лета я провела с бабушкой в деревне и почти ни с кем не общалась. Да и не больно-то хотелось, если честно. У меня скоро должна была начаться совершенно другая жизнь, к которой я и готовилась потихоньку. Страшно мне не было нисколько. Поддержка родных сделала свое дело – я не боялась материнства, даже такого раннего. Детей я любила всегда, а своих двоюродных братишек просто обожала до безумия. После гибели семьи тети Светы я тосковала по ним по всем, но веселые мальчишки-близнецы стали для меня на всю жизнь незаживающей раной. Первое время после трагедии я как будто окаменела и горе переносила с большим трудом вместе с Кнопкой. Бедная такса выла несколько дней подряд, а потом почти год сидела в коридоре у входной двери, и в ее несчастных глазах читался один вопрос: когда?

На городском кладбище бабушка поставила памятник  погибшим родным. Могила была большая, и наша Петровна взяла с нас троих слово – похоронить ее именно в этой могиле. Это мое завещание вам, строго сказала бабушка. Вместе с ней я часто ездила на могилу, в которой никто не лежал. Там я рассказывала шепотом свои новости тете Свете и братишкам, глядя на их общую семейную фотографию. Когда бабушка узнала о моей беременности, то запретила мне посещать кладбище. Первое полугодие я закончила на "отлично".  В вечерней школе учиться было намного легче, чем в обычной. В классе у меня появились две новые подружки, с которыми я иногда ходила гулять. В третьей четверти я не проучилась ни одного дня. После новогодних каникул меня положили в роддом, в отделение патологии, и вскоре я родила девочку.

– Два килограмма шестьсот граммов, сорок девять сантиметров, – повторяла я про себя как молитву, желая поскорей увидеть дочку. Мое сокровище принесли вечером, и сердобольная медсестра помогала мне справиться с первым кормлением. Через неделю нас выписывали домой, и у меня больно сжалось сердце – у моей дочурки никогда не будет папы. Малышку передали на руки моему отцу, и впервые за долгие годы я увидела, что у него увлажнились глаза.

Мама и бабушка взволнованно топтались рядом, требуя держать ребенка пониже – они никак не могли наглядеться на личико в бело-розовом кулечке.

Дома меня ждал красиво накрытый стол, торт со свечами, новые мягкие игрушки.

– С днем рождения, Катюша, – Петровна троекратно поцеловала меня, – будь здорова и  счастлива!

– Буду, бабуля, – бодро ответила я и присела за стол. В этот день мне исполнилось шестнадцать лет.

Я – мама! Для меня эти слова не сразу стали понятны в полной мере. Осознание того, что у меня есть ребенок, за которого я отвечаю в жизни, приходило постепенно. Я очень хотела быть хорошей мамой и старалась изо всех сил. Я возилась с дочкой день и ночь, почти не спуская ее с рук, рассказывала ей сказки, показывала звезды на небе и делала, наверное, еще много подобных глупостей.

– О-хо-хонюшки, – вздыхала бабушка, глядя на меня, – правду говорят, что первый ребенок – последняя кукла.

Учиться мне не очень хотелось, но наша строгая Петровна бдительно контролировала этот вопрос. Она сходила несколько раз к директору школы, и та вникла в нашу сложную ситуацию – мне установили что-то вроде свободного посещения. Только обязательные контрольные и проверочные работы я должна была писать в классе, как все. Отличницей я больше не была, но и ни одной тройки не получила. Учеба всегда мне давалась легко, несмотря ни на что.  Весной я часто вывозила дочку в коляске на улицу, и мы долго гуляли по нашему двору и близлежащему скверу. Прохожие с любопытством оглядывали нас и, скорее всего, думали, что я катаю свою сестренку. Роды меня нисколько не изменили, к моему огорчению. Я никогда не была красавицей, скорее наоборот: долговязая, с чересчур худыми руками и ногами. Нос у меня был длинноват, губы слишком тонкие. Наверное, с  помощью косметики и макияжа, которые иногда творят чудеса, я смогла бы выглядеть намного лучше. Но мне не у кого было учиться этому. Моя мама почти не пользовалась косметикой, а бабушка в своем возрасте вообще не думала об этом. Я видела, что из гадкого утенка не получилось прекрасного лебедя, хотя все говорили, что  я похорошела после рождения дочки. Я делала вид, что верю. Дворовые старушки ласково улыбались мне при встрече, делали комплименты, желали всего хорошего мне и дочке. Я искренне улыбалась в ответ и радовалась, что люди меня не осуждают. Но однажды, затолкав коляску со спящей дочкой в подъезд, мне пришлось вернуться – с коляски упала игрушка.

– Ходит, как будто все хорошо, – прошамкал чем-то голос, – все теперь, пятно на всю жизнь, сама себе посадила, позорище!

– И не говори, – радостно подхватил кто-то, – кому нужна кобыла с чужим жеребенком?

Застыв на месте, я слушала, как меня обсуждают бабушки-соседки, как им приятно видеть "эту одиночку, у которой ни рожи ни кожи, а теперь еще и с дитем! так и будет одна маяться всю жизнь…" Проснувшаяся Ленка улыбалась мне, и я, сглатывая слезы, взяла дочку на руки и осторожно прижала к себе.

Поднимаясь на свой второй этаж, я подумала, что кобыла с чужим жеребенком была бы всем в радость, а не нужны друг другу только люди. И если раньше я надеялась, что мне еще может встретиться человек, который полюбит меня и примет  Ленку, а именно так часто говорила бабушка, то теперь я была убеждена в том, что такого просто не может быть. Кобыла с чужим жеребенком…

Вот так в шестнадцать лет я узнала цену своей жизни и поклялась, что мне, кроме доченьки, никто не нужен. Никто и никогда! А она будет счастливой, моя Ленка, еще как будет! И опровергнет народную глупость – "Не родись красивой…"

Хороша, как ангел небесный – так сказала про Ленку Петровна, и оспорить этого было нельзя. Еще в роддоме я услышала впервые – "какая куколка родилась у этой малолетки", а потом быстро бегущее время только доказывало сказанное кем-то из медперсонала. Моя дочка была не просто хорошенькой и симпатичной, как все малыши. Она была красавицей в прямом и полном смысле слова – большие голубые глаза, очень черные ресницы, светлые волосы колечками. К пяти годам это был очаровательный ребенок, на которого часто обращали внимание даже незнакомые люди. Наши старушки, которые прочно подсадили меня на комплекс "кобылы с чужим жеребенком", были вынуждены признать Ленку первой красавицей не только в нашем дворе, но и далеко за его пределами. Мои родители и бабушка души не чаяли в Ленке, а я любила ее до безумия и однажды поняла – жизнь дочери  дороже мне моей собственной.

И, если понадобится, я смогу убить за нее. Дочка росла любознательной, схватывала все на лету и что-то новое запоминала настолько быстро, что нам оставалось удивляться. В пять лет она читала по слогам, но здесь я опережала ее – в свои пять я читала уже хорошо. Волей-неволей, но дома Ленку то и дело сравнивали со мной, и мне это не было приятно, не знаю, почему. По многим "показателям", по мнению Петровны и мамы, я находилась "впереди" дочки.

Бесспорно было одно – ее красота, и здесь моя Ленка опережала большинство своих сверстниц во дворе, в детском садике, в деревне, куда она ездила с нами с удовольствием. А обо мне и говорить было нечего – гадкий утенок и близко не мог сравниться с подрастающим прекрасным лебедем.

Дома у нас стало получше. Отец работал много и почти не отдыхал – не ходил в отпуск и часто брал подработки, а на его стройке это только приветствовалось.

Мама работала иногда без выходных, ведь в кондитерском цехе никогда не бывает лишних людей. Отношения у моих родителей стали хорошими, и все благодаря появлению внучки. Отец выпивал, но намного меньше, и почти не ругался с мамой. Ей это казалось настоящим счастьем, особенно когда по вечерам он звал ее  посмотреть телевизор – им обоим нравился КВН. Они смотрели эту передачу, отец громко смеялся, а мама улыбалась, и они грызли семечки. Такое семейное счастье казалось мне непонятным, но каким оно должно быть на самом деле, я не знала. Когда мы чего-то не знаем, нас вполне устраивает то, что есть. Эта истина открылась мне недавно и стала каким-то жизненным правилом.

Я только что закончила торгово-экономический институт и подыскивала себе место работы. Выбор был – страшные времена безработицы и всеобщего хаоса миновали, но бабушка убедила меня сначала отдохнуть как следует в деревне:

– Леночке свежий воздух нужен да продукты настоящие. И ты, Катерина, отдохнешь хоть немного. Смотри, высохла вся, с экзаменами твоими. Кроме ребенка, ничего видишь, ничего не хочешь. Разве это жизнь?

Я напрасно убеждала бабушку, что живу хорошо, дочка подрастает, вот в школу в этом году уже пойдет. Вырастет, выучится, замуж выйдет.

– Катерина, – ахнула бабушка, – ты говоришь, как будто тебе лет пятьдесят. Ну, или сорок! Ты молодая девушка, двадцать три года всего, тебе о личном думать надо. Ты еще встретишь свое счастье. Я обняла мою любимую Петровну и сказала ей на ухо, что счастье у меня есть. Вот оно, моя красавица-доченька. И ничего мне больше в жизни не надо, никакого другого счастья! У меня все есть.

Бабушка только вздохнула в ответ. Переехали мы в деревню быстро, и в тот же день вечером уже покупали домашние продукты у соседей, державших большое хозяйство. Деревенские молоко, масло, сыр, сметана, творог не идут ни в какое сравнение с продуктами в магазинах городских, и мы возвращались домой веселые, в предвкушении шикарного ужина. Отпирая калитку, я обратила внимание на дочку. Она была грустная, а на ее густых ресницах висели непролившиеся слезы.

– Ты что, Ленок? – ласково спросила я, – что случилось?

– Собачку жалко, мамочка, – прошептала дочь, – ей так плохо там, тесно, ни поиграть, ни побегать…

Я поняла, о чем говорила Ленка. У соседей, от которых мы только что вернулись, во дворе была привязана собака. Огромное лохматое чудовище, ростом не меньше самой Ленки, сидело на привязи. Толстая цепь длиной чуть больше метра и большая будка – вот и все, что имелось у псины для жизни и отдыха. Когда мы вошли во двор, собака кидалась во все стороны, но слишком короткая цепь не давала ей сделать это по-настоящему. После окрика хозяина пес присмирел, но, продолжая стоять, грозно рычал и смотрел на нас подозрительно. Вот о чем переживала сейчас моя дочь.

– Не надо плакать, Леночка, – успокаивала я девочку,  – Вулкана кормят хорошо, любят, видишь, какой он ухоженный.

Петровна, узнав, в чем дело, заметила:

– Иии, милая, нашла о чем печалиться! Он другой жизни не знает, и эта ему кажется нормальной. Так что не плачь и не грусти, с собачкой все в порядке!