Пока горит свет

– Тебе повезло, маячница… На этот раз.

Они скрылись в ночи и дожде так же быстро, как и появились.

Билли, тяжело дыша, подошёл к ней. Его рука дрожала.– Нина… Ты… цела? Они тебя не…?

Она не смогла ответить. Всё напряжение, весь ужас вырвались наружу одним-единственным, сдавленным всхлипом. Она затряслась, прислонившись к стене, и закрыла лицо руками. Это была не истерика. Это была нервная разрядка после слишком долгого, слишком одинокого напряжения.

Билли осторожно, как раньше, положил ей руку на плечо.– Я… я видел их лодку у причала. Побежал за подмогой… – он говорил тихо, запинаясь. – Больше они не придут. Обещаю.

Нина опустила руки. Её лицо было мокрым, но глаза – сухими и очень тёмными. Она смотрела на выбитую дверь, на следы грязи на полу, на испуганное, но решительное лицо Билли. И в этот момент она поняла простую и страшную истину.

Её крепость пала. Её стены оказались ненадёжны. Марк был не просто гостем. Он был частью обороны. Молчаливым, суровым стражем, самим присутствием которого отбивал охоту у всякой нечисти подходить к её порогу.

И, глядя в испуганное лицо Билли, она поняла и другое. Он спас её. Но он не мог заменить ту тихую, уверенную силу, что жила в этом доме два месяца и которую она сама, своими руками, вытолкнула за дверь.

Утро после нападения было серым и стылым. Нина не спала. Каждый скрип дома, каждый шорох ветра заставлял её вздрагивать. Выбитая дверь была кое-как заставлена комодом, но ощущение безопасности, выстраиваемое годами, было разбито вдребезги. Она чувствовала себя как ракушка без створок – уязвимой и беззащитной перед любым хищником.

Мысли путались, но одна крутилась навязчиво, как больной зуб: «Так больше продолжаться не может. Одна – я мишень». И тогда она вспомнила про старуху, что жила на отшибе деревни, в старой избушке, у самой кромки леса. Её называли ведьмой не из-за колдовства, а из-за пугающей проницательности. Говорили, она видит суть людей и знает лекарства от любых ран, в том числе и душевных.

Нина пошла, не раздумывая. Ей нужен был не магический эликсир, а совет. Якорь. Решение.

Избушка и впрямь казалась нежилой: покосившаяся, с замшелой крышей. Но из трубы курился дымок. Нина, преодолевая смутную робость, постучала.

– Входи, маячница, – раздался из-за двери хриплый голос, прежде чем она успела убрать руку.

Внутри пахло травами, дымом и сушёными ягодами. Старуха сидела у печки, вязая что-то из грубой шерсти. Её лицо было испещрено морщинами, как старая карта, но глаза – яркие, пронзительные – смотрели на Нину с таким знанием, что у той похолодело внутри.

– Присаживайся, дитятко, – кивнула старуха на табурет. – Ветер в твоей душе такой сильный, что аж до меня долетел.

Нина молча села, сжимая руки на коленях. И вдруг, сама не ожидая, выложила всё. Не подробно, обрывочно. Об одиночестве. О страхе. О нападении. И о двух мужчинах – об одном, что уплыл, разбив ей сердце когда-то, и о другом, что уплыл, разбив его сейчас. И о третьем – о Билли, который был как брат, но который вчера спас её.

Старуха слушала, не перебивая, её спицы мерно постукивали. Когда Нина замолчала, в избушке повисло тяжёлое молчание.

– Проблема твоя не в дверях, а в фундаменте, – наконец сказала ведьма. – Ты строила свою жизнь на песке страха. Боялась новой боли – и получила её в двойном размере. Боялась, что тебя оставят – и самой пришлось стать той, что оставляет.

Она отложила вязание и посмотрела на Нину прямо.

– Вот тебе притча, дитятко. Шла женщина по пустыне, и на неё напали разбойники. Отобрали всё, даже воду. А потом нашли они родник, да такой мелкий, что воду можно было ладонями черпать. И стали они пить, а женщина стоит, жаждой измучена, но боится подойти – вдруг прогонят, вдруг ударят. И умерла она в десяти шагах от спасения. От гордости своей и от страха.

Старуха сделала паузу, давая словам просочиться в сознание.

– Ты как та женщина, Нина. Ты смотришь на бурную реку, что течёт далеко, и боишься к ней подойти, потому что она глубокая и может унести. А под ногами у тебя – мелкий, но верный родник. И ты умираешь от жажды, хотя спасение в двух шагах.

– Билли? – тихо спросила Нина, и сердце её сжалось от понимания.

– Он, – кивнула старуха. – Он не обожжёт страстью. Не унесёт в океан страданий. Он – как тот родник. Верный. Постоянный. Он здесь. Он любит тебя. И он защитит. Не так, как тот, прежний, с бурей в глазах. Но защитит как умеет. Своей преданностью. Своим присутствием.

Нина слушала, и в душе её поднимался протест. Билли? Как брат… Мысли о нём не заставляли сердце биться чаще, не зажигали внутри огня. Но старуха говорила так убедительно, а страх от вчерашней ночи был так силён…

– Выйди за него, – тихо, но настойчиво сказала ведьма. – Построй свой дом на камне верности, а не на зыбком песке страсти. Страсть горит и сгорает. А верность – греет. Тебе нужен покой, дитятко. А не новая буря.

Нина сидела, не двигаясь. Слова ведьмы падали на благодатную почву отчаяния. Выйти за Билли. Обрести безопасность. Гавань. Запереть дверь от всех бурь, включая те, что бушевали в её собственном сердце. Предать память о Марке. Предать саму себя.

Она подняла на старуху взгляд, в котором смешались боль, страх и робкая, вымученная решимость.

– А… а любовь? – прошептала она.

Старуха усмехнулась, беззвучно, одними уголками губ.

– Любовь, детка, как маяк. Все смотрят на его свет, но никто не думает о том, сколько угля нужно сжечь, чтобы он горел. Уголь – это верность. Терпение. Работа. Выбери того, с кем будешь уголь подкидывать, а не того, на чей яркий свет ты смотрела, стоя на холодном ветру.

Нина вышла из избушки с тяжёлой головой и каменным сердцем. Решение, страшное и неверное, но такое соблазнительное в своей простоте, начало пускать в ней корни. Она смотрела на дорогу, ведущую к деревне, к дому Билли, и думала, что, возможно, счастье – это не огонь в крови, а просто тихая пристань. Даже если в этой пристани твоё сердце уснёт навсегда.