Ньювейв

Быть в таком же амплуа меня почему-то не радовало. Я хотел выглядеть равным среди равных. И начал усиленно работать. Вокруг меня собрались звезды татуирования, Марио Баз, Берни Лютер и америкосы всякие, которых я ранее видел только в журналах. Наверное, я произвел благоприятное впечатление, потому что меня тут же пригласили работать в Швецию.

Летом того же года я вступил во Всемирную Ассоциацию Профессиональных Татуировщиков. В тот момент я понимал их интересы, и мне хотелось поднять свой уровень и расширить международную деятельность. В год я отправлял в конверте 25 фунтов и за это получал информативный журнал, наклейки, и всякие гаджеты. Про меня вышла статья в татуировочном журнале «Skin deep». И пошли новые контакты.

Как-то мне звонят и вновь приглашают на конвенцию, я спросонок думаю, что это Финляндия, даю утвердительный ответ. А оказывается это в Ирландию, в Белфаст. Ну и, значит, отступать некуда, поехал я в Ирландию, место на тот период оказалось довольно-таки гиблым. В одном из тату-журналов потом была рецензия на эту конвенцию про то, что кому это пришла в голову делать фестиваль в зоне военных действий? Там бомбы, терроризм – мрак.

Но я опять-таки познакомился со многими хорошими людьми. После Ирландии поехал работать во Францию, затем тату-тур по Германии устроил, поработал также на американской военной базе. И в общем-то, оттуда весь английский я свой и почерпнул. То есть сначала сленг, потом мыслеформы и обороты – американский язык очень простой.

Когда возвратился в Россию, у меня среди клиентов нарисовался Кирилл Данелия. На тот момент он проживал в Нью-Йорке. Сделал он у меня кельтов, и впоследствии на спину татуировку по дизайну одного старинного ювелира. Вскорости он мне позвонил повторно и сказал: «Игорь, у меня к тебе есть очень заманчивое предложение». Я подумал, что он скажет: хочу еще больше татуировок (смеется).

И тогда он мне сказал, что есть идея сделать в Москве татуировочную конвенцию, причем я эту идею не воспринял с таким энтузиазмом, с какой он ее преподносил. Таким образом, я оказался сопричастным к проводимой московской конвенции. На тот момент, волею случая, в Амстердаме проходила конвенция, приуроченная к открытию музея татуировки, который сделал Хенки Пенки. И на нее собрались практически все передовые на то время имена из многих стран.

М. Б. Которые имели планы на будущее посетить токийскую конвенцию и с интересом посматривали на восток.

И. К. Возможно, но на тот период случай помог скоординировать все это, и конвенция в Москве организовалась на ход ноги. Стихийно и буквально за месяц, благодаря моим контактам. Но хаос и организационная неразбериха привели к тому, что сам я в ней не проучаствовал.

В России же на тот момент тату-культура была в зачаточном состоянии. Я, в принципе, никогда не стремился нести культуру в массы, пропагандировать или что-то кому-то объяснять. Все, чего мне хотелось, это творить и работать. Поэтому я на долгий срок покинул Россию. Вернулся только в 2003 году. А в стране уже сменилось поколение, от моей татуировочной прослойки практически никого не осталось. А новое время дало новые реалии. Новые таланты и множество бездарей, студии тэту в парикмахерских и медучреждениях. Все, что мы видим и сейчас в большом количестве.

И если проводить параллели между тем, что сейчас и что было тогда – это в первую очередь изменение причины, для чего люди все это делали, мотивации. Сейчас это более широкий спектр населения. Татуировка и татуированные люди стали более социально приемлемыми А тогда именно татуирование той прослойки, которой я этого делал, – это был акт вычеркивания себя из совкового общества. Из того социума, где общество было серо, одето в одинаково тяжелые ботинки, ну вот типа фабрики «Скороход». А мы были в том обществе как разноцветные нестандартные пятна. При этом мотив флага конфедерации в том понимании – это был флаг бунтарства, хотя обитатели Купчино и жители южных штатов несколько разные люди (смеются).

И опять-таки, была мотивация татуировок в том, что в перестроечное время люди стали мутировать, а татуировки фиксировали жизненные позиции и принципы. Это как до армии был хиппи, пришел, женился и уже, как все, покупал осенью зеленые бананы и заворачивал дозревать в газету, чтобы за новогодним столом с детьми скушать (смеются). Татуировки в этом ракурсе были реакцией на заявления людей старшего усталого поколения, которые говорили: «Вы перебеситесь, будете такими же, как и мы». А тут татуировкой позиция закреплялась на всю жизнь. К тому же с «порочными татуировками» меня не взяли бы на престижную, как тогда говорилось, работу. Сейчас это для меня сувенир – флаг конфедерации, набитый в 16 лет, он до сих пор у меня и никуда не денется.

Мне всегда казалось, что татуировка никогда не являлась предметом необходимости современного общества. И люди тратили на нее исключительно лишние деньги. При этом в периоды стабильности татуировка будет развиваться в виде демонстрации жизненных успехов, а в трудные времена – уходить в андеграунд маргинальства. Подходы же будут оставаться одни и те же: индустриально-поточные и частно-индивидуальные. Сейчас наметился декоративно-прикладной подход. Он уже идет, подход к татуированию, как декорации тела. При этом прогрессирует склонность к неопримитивизму.

М. Б. Неопримитивизм – это часть рок-н-ролла и основа живой человеческой культуры в целом. Стоит напомнить что основным девизом 60-х был лозунг «назад к предкам». Позднее это легло в основу панк-бунта. А ранее в основу фолк-движений.

И. К. Вот это я как раз наблюдаю.

М. Б. Это то же самое, возврат к тому, с чего мы сами, собственно, начали, и к тому, что делали многие поколения до нас. К состоянию преодоления неудовлетворенности через молодежный бунт.

И. К. Да. Все вернется, потому что вся история развивается циклично. Бунтари никогда не переведутся.

Валера Еж

Фото 5. Маврикий Слепнев и группа "Мистер Твистер", фото Сильвии Пекоты, 1987

В. Л. Родился я 26 августа 1961 года в Белгороде, как сейчас бы сказали, в семье служащих. Мать родилась на хуторе Гремячий. Отец, царствия ему небесного, пережил войну и оккупацию и потом пошел в ремесленное. Причём его прельстило слово «сантехника», в котором ему показалось что-то про санитарные приборы, но потом выяснилось, что все сложнее. Он отучился и отслужил на флоте семь лет, и всегда этим гордился.

У меня очень хорошо отложилось в памяти по поводу оттепельных шестидесятых: прямо в центре города был парк с машинками детскими, каруселью и танцплощадочкой. Это, наверное, год 66-ой или 67-ой шел; играли там эдакие дядьки, один из них на контрабасе. Играли шлягеры тех лет, а рядом был Зеленый кинотеатр, который крутил итальянские кинофильмы. Музыка была практически из этих фильмов, немного прирокенролленные варианты. И вот такая вот «дольче вита» парковая и иностранная накладывалась на праздничные коммунистические демонстрации.

Я был школьником, но это все в память закладывалось, и некоторые песни, которые мы до сих пор исполняем, связаны с тем периодом. «У самого синего моря» звучала тогда из всех утюгов, причем звучала и оригинальная версия, исполняемая сестрами-японками, и наша отечественная версия Нины Пантелеевой на музыку на слова Дербенева. На удивление, задним числом прослушивая советскую музыку 50-60-х годов, обнаружилось, что кальки, сделанные с американских оркестровых композиций, были весьма неплохи. Прессинг послевоенный кончился, начался более теплый период, и мы жили в частном секторе. И песня «У самого синего моря» отложилась с дошкольного возраста в варианте:

У самого синего моря.
Сидел на песке дядя Боря.
А солнце светит ему прямо в глаз
Дядя Боря – водолаз.
…или Фантомас… или еще грубее.

Тогда у нас во дворах играли свадьбы оркестрики с контрабасами и барабанами. Битлз я услышал в 64-м году, причем, одну песню «and I loveher»; и, как я уже потом понял, тогда-то я и увлекся битломанией…

И с этим была связана одна история. Тогда было лето 64-го года и у битлов вышел новый альбом, и это был период, когда появились транзисторы. Август, родители кого-то из родственников провожали, а я крутился возле приемника и во рту держал шарик железный. Приемник был «Балтика», на котором потом сохранились зарубки про нужные волны вещания – где «Би-Би-Си», где «Голос Америки». И тут я под песню эту поперхнулся и проглотил этот шарик…

Уже крутили по какой-то волне этот диск, а вскоре в стране с верховного поста был снят Хрущев и наступила эпоха брежневизма. Я, конечно, не знал про вождей, меня это не интересовало, а все лето я проводил на хуторе Гремячий, а с полугода до четырех вовсе там жил. Быт там был особенный: вот тебе и иконы, вот тебе и природа – и я очень рад, что захватил этот этап в детстве. Дед был жив, прошедший войну, много, конечно, об этом можно рассказать, но мы, вроде, про другое…

Музыкой я даже не увлекался, просто она звучала отовсюду. Был, наверное, 66-й год, мы умудрились в семье скопить денег и купить телевизор Рубин, и я не выговаривал букву «р» тогда, и тут увидел по этому телеку, что Вадим Мулерман победил в московском музыкальном конкурсе и пел «терьям-терьярим-там-терьям»… Я урявкался с этого и так стал выговаривать «р». Так что музыка в моей жизни играла роль с детства.

Еще я помню мамины слова, года 67-68-го. Она увидела паренька на улице, у которого была прическа длиннее, чем общепринятая советская. Как у Олега Ефремова в фильме «Три тополя на Плющихе» было – девочка девочка, какая тебе я девочка? Примерно такого плана история. Мама тогда сказала: «О, какие у него битлы». То есть в сознание советского народа длинные волосы входили вместе с битломанией. Хотя не исключено, что «Битлз» многие не слушали. Мама училась в техникуме в конце 50-х и рассказывала, что видела пару стиляг даже там: с яркими носками и галстуками, набриолиненные. Когда вспоминаешь этот период, вспоминается и фильм «Деревенский детектив», когда там сидят ребята и на балалайке играют «Эй мамбо, мамбо рок». Все эти частушки «зиганшин буги, зиганшин рок»…

Мама в четырнадцать лет приехала с хутора в областной центр и с широко открытыми глазами воспринимала это все сильно. А потом получилась история, что у меня в 69-м году неведомыми путями оказалась гибкая пластинка «Битлз», которую я прокручивал на раскладном проигрывателе-чемодане «Юность». Отец, будучи чемпионом Балтийского флота по чечетке, то есть по степу, привез со службы граммофонных пластинок с фокстротами – быстрыми и медленными – а поскольку служил в «советской загранице», в Таллине, пластики были местные, которые в средней полосе найти было невозможно.

А с 69-го года все немного изменилось: помогли школьные друзья, покойный друг Лукин. Его папа служил в Венгрии, а сам он на самой западной точке Украины и приехал оттуда прозападным. Тут же научил нас, мальчишек, что фильмы про индейцев – это круто, а музыка должна быть вот такой…

Это самое начало семидесятых, и вот уже появился более серьезный интерес к музыке. Меня отдали учиться на баян, и там я увидел барабаны. И получилось так, что к баяну я был равнодушен из-за отсутствия математического склада ума; разбираться с нотами и исполнять сольфеджио мне было скучно, а в музыкальных школах тогда создавались детские ансамблики типа «Мзиури». Пацанята и девчонки играли песенки, ездили по стране, их показывали по телевизору – и это было вроде моды.

А мне барабаны запали, и я к ним прикипел. Это уже переход в старшие классы по возрасту, и сейчас такую же историю повторяет мой сын, вдруг тоже решил стать барабанщиком… И потихоньку история эта и затянула. У нас была своя «туча», место сбора обмена и покупки виниловых пластинок. Они были по всей стране и назывались по-разному: туча, толчок, толпа.

У нас была туча, она же балка, поскольку между Белгородом и Харьковом было такое место, полустанок Казачья лопань, и там проходили меломанские толпения. Особо скрытно это все не происходило, полуподпольно, власти это все не трогали. Периодически шерстили и гоняли – советская власть, при всех ее агрессивных припадках, понимала, что удовлетворить товарный голод была не в состоянии, поэтому позволяла такую самодеятельность. И так было по всей стране, а в Харькове многие ребята общались с моряками-одесситами, которые ходили в загранку. Поток контрабанды, не антисоветчины в виде книжек, шел постоянно. Джинсики, кофточки, пластиночки, по стоимости порядка 70–80 рублей, и все это ручейками растекалось по стране. Можно было нарваться, конечно, на пользованные диски, замазанные до блеска маслом и одеколоном, можно на пластинку хора советской армии с наклеенным иностранным лейблом – все это было таким мелким приключенческим бизнесом. За который иногда прихватывали и даже присаживали, но, тем не менее, бизнес этот существовал. Сколько я жил в Белгороде, помню, всю эту ситуацию особенно не прикручивали, вплоть до конца семидесятых. Закручивали больше за валюту и тут пострадало много из людей богемы и эстрады. Конкретно пострадал Масляков, получив конкретный срок; Долинский, который участвовал в «Кабачке 13 стульев», актер, игравший Иванушку в советских сказках. У меня был знакомый, который служил в конторе, и, когда показывали фильм о Павле Корчагине, где играл Конкин, этот дядя рассказывал, что лауреата премии Ленинского комсомола какие-то знакомые втянули в какую-то заварушку, связанную с валютой. Это к тому, что в семидесятых валютная тема была на слуху не только в столице.

У нас с этим делом было поспокойней; самые продвинутые в плане доставания были ресторанные лабухи. Доставали все, что касаемо музыки; инструменты скупались у югославов и поляков, это был достаточно распространенный бизнес. Как и сам шоу-бизнес, как тогда называлась, эстрада. Ездило огромное количество групп, как соцлагерных, так и советских: Лилия Иванова из Болгарии, Джорджи Марьянович, «Пудис» «Puhdys»… в общем, все крутилось; я был юн и комсомол никто еще не отменял. В тогдашней жизни мне нравились и танцы, и кабаки, причем любого уровня, хоть привокзальные. Везде играли хорошие музыканты, съевшие собаку на популярных репертуарах. У нас была своя история обмена между белгородскими и харьковскими музыкантами, ребята-лабухи менялись городами.

Слова андеграунд у нас не было в ходу, тем не менее Харьков был достаточно вольным городом. В ресторанах звучала «фирменная музыка», в школах мы могли играть то, что хотели, в кабаках заказывали музыку представители торговли, в представлении семидесятых это был добротный западный рок. Придискованность появилась к концу десятилетия, а так, пожалуйста, игрался Стиви Вандер, снимался в ноль, в копейку. Я перезнакомился с ними со всеми и узнал про все репертуары от свадебных до танцплощадочных. Такой был бекграунд советской действительности.

М. Б. В семидесятых уже активно существовала система хиппи, которая была достаточно активна на Украине, в том же Харькове или в Крыму. А у вас?

В. Л. А про неформальное иное. Битломаны, которые были, они не были системными. У нас были просто модные, прихиппованные люди. Джинсы, маечки, волосы – те же фарцовщики держали такой стиль. Система была западнее, во Львове, Крыму, а у нас в городке системных не было, но системный пипл был проездом, как раз через Харьков в Крым. Перемещения автостопом никто не отменял…

А мы собрали ансамблик, в котором участвовало три Валеры, и в Белгороде 78-го года решили поиграть в модный бенд. И получилось так, что мы стали играть панк.

Никто ничего не знал про «Sex Pistols», но надо было сделать альтернативу длинноволосью, клешам и огурцам, поэтому постригли себе короткие ежики; я был в убитой китайской кожаной куртке, и штаны у нас были пошиты до колена с зипперами-молниями внизу, чтоб их хоть как-то можно было натянуть. На ногах лыжные ботинки, на штанах висели цепуры и везде понатыкали булавок. Интуитивно, желание выглядеть не так как все привело вот к такому незамысловатому эпилогу. Которое было свойственно и западной молодежи, которую достала мода 70-х. Молодые пацаны, один из которых сейчас живет в Канаде, шил неплохие кепочки, почти бейсболки из кожи. А музыка была смешная, был бас, барабаны и гитара. Так вот, не слышав панка, мы делали из песен советской эстрады, типа «тополиный пух», минималистичные жесткие импровизации.

Группа называлась «Плоскостопие», Флэтфуд; у нас был логотип с трехпалой ногой в честь того, что в группе играло три Валеры. Костюмчики пятидесятых еще раздобывали у своих отцов в гардеробах, с узкими лацканами. Галстучки узкие, остроносые ботинки… Только уже в армии, по телевидению ФРГ, я увидел группу «Jam», которая была одета точно так же. Интуитивная смешная история перехода из одной эстетики, которую я для себя называл эпоха волосатой музыки, в эстетику музыки коротких стрижек, панка и ньювейва. Были у нас знакомые, которые играли Сантану и Блэкмора по нотам и задом наперед, а потом пришли другие. Тогда же я узнал термин рокабилли, по польской лицензионной пластинке на британский оригинал «Matchbox». Волна традиционного рокенролла семидесятых. В. А.ерике вся эта история канула в лету, кроме разве что Карла Перкинса, а британцы ее подхватили. Теддибойзовские прикиды, а потом неорокабилли пошло, но у меня случилась армия – и это отдельная история.

Попал я служить в Германию, не зная еще сам термин рокабилли, и поскольку служил в роте связи, у нас стоял в «красном уголке» телевизор, но при этом все программы на нем были заблокированы. Можно было смотреть только один центральный и один не центральный, ГДР-овский канал. Но в определенные штучки вставлялись отвертки, и так получалось, что даже из спальни можно было ловить вражеское. Полк стоял на границе с ФРГ, среди нас служили немцы-пограничники в количестве тридцати человек, и там я насмотрелся разного, будучи «молодым», комментируя для «дедов» современные направления в музыке. По ФРГ-шному телевидению крутилась масса всего и именно в этот период 79-81-х годов пошла валом видеокультура: по телеку показывали «Boumtown rats», «Clash» и Шейкина Стивенса; тогда же я увидел первые два клипа «Stray cats». И вот это все легло на душу. Немцы были тоже восприимчивые к рокабилли, у них Питер Крауз выступал с шестидесятых, но явного проявления я тогда не заметил. Я тогда узнал про «Waltones», и то что пошла волна неорокабилли, и прирокабилленного ньювейва и постпанка.

Нарвался я на это тогда, но пригодилось мне все спустя почти четыре года. Солдатская служба в Германии – это отдельная песня. Тем более в ныне несуществующий ГДР. Служба есть служба, много там не разгуляешься и не увидишь, но я, попав из провинциального городка за границу, умудрился играть в гарнизоне в ансамбле при доме офицеров, и мы еще катались к немцам в рамках программы Дружба. Или в училища и в воинские части Магдебурга или других городов, где делались вечера для старших классов. Танцы были и в гарнизоне, где отрывались офицеры с женами и вольнонаемные женщины. Приходили туда в основном наши, но все модно одетые. Джинсы от «Милтонса» до «Ливайса», ботиночки которые, недавно были еще на платформе, уже обрели каблучок.

М. Б. Расскажи про войсковые тренды. Я имею в виду армейскую униформу и рукоделие.

В. Л. Офицеры молодые отличались от немецких только тем, что были короче и аккуратнее пострижены. Одежда немцев была практически одного образца. В гарнизонные магазины завозили одни и те же курточки и джинсики. И ты правильно заметил, что оригинальность находилась в зоне рукоделия и связана с терминами «дембель» и «дембельнуться».

Могу рассказать об осенней моде, поскольку увольнялся осенью. Бралась шинель: если земляки приходили, то ты менялся на новую, чтоб ни у кого не отнимать, она укорачивалась и ушивалась донельзя, в облип. И вот ее начесывали так, что она становилась пушистой. Шапка. У шапки сшивались все швы – и получалась папаха. Шапку доводили, натянув на банку; затем выгибалась правильно кокарда. Была немецкая такая интересная тушь, которой подкрашивали цигейковую шапку до состояния переливающегося меха «снежный барс» или «мескиканский тушкан», как в «12 стульях» Ильфа и Петрова. Издалека это действительно выглядело эффектно. Обязательно отращивались длинные челки, чтоб шапка сидела на затылке. В сапогах увольняться было не положено, поэтому все уходили в ботинках. У ботинок вырезался кант по подошве, а каблук набивался и обтачивался. В носки вставляли штучки-дрючки, чтоб они становились более остроносые. Утюгами формовались только носки сапог, которые яловые и на «гармошке». Сапоги тоже подбивали, отглаживали, но дембелизовались все-таки в ботинках. Во всем существовала своя технология, рецепты и свои мастера на все руки. Брюки тоже ушивались, но не до состояния галифе. Если ты ходил в повседневке, то у нас был ПШ – полушерстяной китель и полугалифе, как бриджи. Но это все двойным швом ушивалось в талию, под воротник вшивался кембрик, оплетка от кабелечков, с которой снималась трубочка, чтобы воротник стоял стоечкой. Ремешок сильно начищался, но носился приспущенным, а шапка заламывалась на затылок. Подтяжки, очень они ценились, и кто ездил в отпуск, обязательно их привозил. В семидесятых были еще такие придурошные свитерочки с V-образным вырезом, которые были популярны у костюмных модов. Вот их тоже надевали поверх рубашек и под мундир. Все это было не положено по Уставу, но на «дедов» смотрели сквозь пальцы.

Тапочки, казарменный фешн. Идешь по каразме в домашних тапочках, как у скинхеда, о которых тоже никто тогда не знал: свисают неодетые подтяжки, и ты идешь принять вечерний моцион. По-домашнему. Дембельские альбомы… Это, конечно, культ, но я не стал его делать, потому что это мне нафиг было не нужно. Но все ребята сделали. Первогодки, художники и мастера, были не загружены ничем, кроме изготовления этих альбомов. Сидели и ночами делали эти местные произведения искусств. Там находились через земляков-увольняшек какие-то куски бархата и бумаги, все это было трогательно… Делались и татуировки, но меня это не сильно интересовало, как и армейский фешн.

Вот Миша Кузнецов, из Люберец, который там потом ходил в авторитете, он спрашивал, а что не делаешь, так и пойдешь? Давай я тебе сделаю все. И вот он сделал вставки в погоны, выгнул, на клею, чтоб они стояли полукруглыми, буквы СА; у них обрезались ножки крепежные, плотный картон или лучше пластмасса под погон вставлялась, и подклеивалось так, чтоб они сидели на плечах, как влитые. Вот это он сделал, и я ему, кончено, благодарен. Чемоданы из нашей части, конечно, все были в немецких наклейках, с женскими лицами. Гитары оформлялись примерно так же. Либо города, либо женщины. От этой моды было деться некуда, ибо это армия.

Тогда же по дембелю меня приглядел Синяков из особого отдела, полковой особист, которому была поставлена задача подбирать кадры для высшей школы КГБ. И вот он ко мне подошел и спросил: «Ну что, ты к себе в Белгород поедешь? Давай лучше в Москву.»

Я подумал и согласился. Брежневские времена, Олимпиада… О грядущем крахе СССР еще никто даже и не подозревал. Мысли были тогда такие – институт, строить свою жизнь дальше, а тут такое предложение… Москва, к тому же у меня пример дяди был, уважаемый мной человек, который тоже работал в конторе. И вот так получилось, что у меня для поступления не хватало каких-то данных, с этим было строго, стажа работы на производстве не хватало. И я вернулся в Белгород и вижу такую картину. Где была музыка живая, пришли дискотеки. Крутилась музыка, показывались слайды и диджеи рассказывали о том, кто выступает. А для живых музыкантов места практически не осталось – и я тогда определился окончательно. Доработал стаж токарем и в июне 82-го года приехал в Москву и поступил в Высшую Школу КГБ.