Полтергейст из березовых фотообоев

На десятом пролете силы оставляют меня с носом, а Валера ничего, бодрой походкой идет все выше и выше. Он занимался в школе легкой атлетикой. А насколько я помню, когда занимаешься легкой атлетикой, там и выдержка опять же, а также выносливость на высоте. Ты, когда занимался легкой атлетикой, в школе еще? В школе, в школе, а куда мы идем? Спрашивает Валера, но он тоже устал, это слышно по слабому хрипу из груди. Дык к соседям, выяснять за протекший потолок, мы же вот пошли за этим как раз. А, ну так пришли уже. Стоим за дверью, звонка не наблюдается. Поэтому приходится стучать. Мы стучим в эту дверь. Она такая, обитая дерматином. Какое странное слово.

Постучали еще несколько раз. Затем постучали трубкой от пылесоса. В конечном итоге поскребли по дерматину, мало ли, какие варианты возможны. Дверь, кстати говоря, оказалась не запертой. Она свободно распахнулась, когда мы ее распахнули. В квартире пахнет залежавшейся макулатурой. Такой запах сопутствовал сбору разных старых газет и книжек, которые мы собирали в школе, соревнуясь, кто больше килограмм способен принести. Мне очень нравился этот запах. А вот в этой квартире он нравится мне вдвойне. Потому что к нему примешался дух некой выпечки. Сытный такой.

У них в квартире тоже протекло, подтеки сплошные по плинтусам. От самой ванны влажные кляксы, ведущие к комнате. Мы решили сначала зайти на кухню, взглянуть, что же это так аппетитно пахнет. Но потом поняли, что это невежливо в гостях идти сразу на кухню. Соседи, мы пришли, если есть, кто живой, отзовитесь! – обозначил я наше присутствие. Но соседи не спешат с ответом. И тогда мы идем в комнату, к которой ведут бусинки мокрых следов. В самой комнате по периметру стоят стеллажи с книгами. Книги лежат на полу стопками. Стопками на полу лежат газеты. У окна в кресле сидит голая женщина. Описывать эту миловидную женщину я бы не хотел, потому что ее нагота принадлежит только ей. А в случае описания ее обнаженного тела, ее нагота станет достоянием общественности. И, возможно, ей будет неприятно.

Кажется, что соседка спит, но соседка не спит или спит с открытыми глазами. Глаза у нее поблекли. А сама она, несмотря на привлекательность тела, вызывает во мне желание ее накормить, одеть и уложить спать. Но чтобы глаза обязательно были закрытыми. Валер, смотри, у нее тоже тушь волнами на щеках, это ты зачем мазал себе так? У вас, что, культ какой-то? Надо милицию вызвать – говорит Валера, как будто не расслышав моего вопроса. Или не хочет отвечать на мой вопрос. Темнит наш Валера, ох, темнит. И мы набираем 02 перед тем, как закрыть текущие краны. Потом, перепрыгивая лужи, заходим на кухню, где так аппетитно пахнет выпечкой. Беляши, целая тарелка беляшей. Аппетитных таких. Учитывая, что мы всего лишь гости, мы едим ровно по одному беляшу и ни беляшом больше. Правда, вспоминаем о том, что в подвале наверняка голодные кошки, берем еще по паре беляшей, а затем идем спасать этих самых кошек в подвал.

Полтергейст из березовых фотообоев

Из фотообоев, где березки вылазиют черные тени. И я думаю еще о том, что это неправильно, прерывать наш вечер на полуслове. Ты почему сидишь такая спокойная, не видишь, из березовой чащи к нам лезет не пойми кто. Она говорит: это у тебя давно уже лезут, а у меня никто не лезет, ты попутал или что. Нет, ты посмотри, они уже плодятся, как будто такие щупальца теневые, вон, пошли по потолку к нам. Миша, я не намерена участвовать в этих игрищах – она мешает поварешкой гороховый суп. Говорит: сейчас придет моя мама забрать у тебя видеомагнитофон, потому что кое-кто его не вернул, как обещал. И я бы рад сказать ей, что всё у нас будет хорошо, и что магнитофон я верну. Но тут такое дело с этими сущностями из стены, что я даже и не знаю, как нам быть дальше.

Чего затих, подай парочку лаврушек там – она, кажется, совсем не волнуется о нашей судьбе. Что с нее взять, с такой материалистки, учительницы старших классов. Там, в старших классах, поди, вырабатывается иммунитет к подобного рода приколам. А то, что у нас полтергейст это нормально и ничего не значит. Я подаю ей лаврушку, а тени от берез набухают, как крошки хлеба в кефире. Они уже не щупальца, по сути, они уже переплетенные пепельные языки. Много-много языков, равномерно бегущих от самых верхушек деревьев. Ты чё мне даешь, я же просила лаврушку, а не мяту! – кидает она мяту в меня. А мята не успевает приземлиться на пол, потому что на половине пути к полу она возгорается. И спустя мгновение на пол опускается пепел. Ты видела?! – вскрикиваю. Она поворачивается и смотрит на меня, совсем как на дебила. Видела что? Ладно, сама возьму – берет листики из шкафчика.

Берет она эти листики, а над головой у нее нависает другая голова. Некий, как будто бы контур, у которого разинута пасть прямо над ее рыжей макушкой. Хочется сказать ей: звони, нахрен, в милицию. Но на деле я впадаю в ступор, такое у меня уже было, когда я бежал от стаи собак, а потом в меня стрелял солью сторож на кукурузном поле. Хочешь закричать, но можешь только беззвучно пускать ртом пузыри. И я стою, такая камбала, и мычу ей, чтобы она уходила. И она понимает, тут что-то не так. Ты чего, все нормально у тебя? Видишь, я сама взяла, не волнуйся. Контур головы втягивается кастрюлей, но тени по-прежнему на потолке и на стенах. Меня хватает на то, чтобы прошептать сбивчиво: бежим. Беру ее за рукав халата и тяну в сторону коридора. Она не сопротивляется, похвально с ее стороны. Нам надо свалить по-быстрому, да и всего. Тут стоит уже вопрос жизни и смерти, а не какие-то бытовые глупости.

В прихожей падают вещи. Наши лыжи с антресолей, полка с одеждой, прочие штуки. Она обеспокоена тоже, еще бы, надо было верить в меня с самого начала нашей совместной жизни, теперь не плачь, что не успеем. В кладовке включается пылесос, а он не должен включаться, потому как этот пылесос еще восьмидесятых годов и в тех же восьмидесятых он и сломался. Миша, что же это такое делается? – включает она причитающую старую бабку. Давай еще попричитай, только этого нам для счастья и не хватает. Мы маневрируем между падающих предметов, но все равно оказываемся отрезанными от входной двери. Давай к окну! – даю ей четкие инструкции по дальнейшим действиям. Там же четвертый этаж, разобьемся! – протестует, теряя тапочек. Протестовать в другом месте будешь, к окну давай, пересидим на карнизе. В дверь раздается звонок и все остальные звуки резко стихают.

Зачем она звонит, если у нее есть ключи? Это твоя мать, похоже – говорю. Похоже. Не мать, а Ксения – поспешно исправляет меня. Заходит Ксения. К чему тогда было звонить в дверь, если открываешь в следующую секунду ключами. Может быть, это чувство такта? Да, нет, там нету чувства такта. В любом случае Ксения нам не помешала бы. Мы обычно ничем особенным не занимаемся. Здравствуйте, Ксюша – улыбаюсь ее матери. В данном случае я действительно рад ее видеть. А что вы здесь учинили? – пялит Ксения на нас свои глазки. Даа, в свои сорок пять Ксения выглядит очень привлекательно. Порой мне кажется, эта ее привлекательность и раскрепощенное поведение в мою сторону толкнут меня на романтические действия. А это не очень красиво по отношению, сами знаете, к кому. Ксения снимает свой плащ, в правой руке у нее сложенный зонтик. Она не знает, куда это все добро положить, осматривает заваленную вещами прихожую. Сгружает зонтик и плащ на тумбочку.

Мама, поможешь нам убраться, мы потом все расскажем – говорит она своей матери. Я согласно киваю. Ксения нам говорит: куда я денусь, луковички вы мои. Скидывает свои резиновые сапоги. Женщины идут на кухню, чтобы выключить суп и наметить план дальнейших работ по уборке. А я замечаю над головой ее мамы еще одну голову. У меня ступор, ну, вы знаете. Но голова, вернее силуэт всасывается в голову Ксении. Она поворачивается ко мне и хитро подмигивает, уходит за дочкой на кухню. И я понимаю, нужно выйти на улицу, самое время подышать свежим воздухом и прийти в себя от этой семейной жизни и полтергейстов.

И тогда мы пошли смотреть щеночков

Меня приглашает патлатый господин посмотреть щеночка у него дома. Но я понимаю, что эта неказистая уловка признак недалекого ума. Дяденька, у вас, похоже, ум заходит за ролики или вроде того. Кто же так заманивает к себе домой – говорю ему, а сам высмаркиваюсь в свою шапку, самую любимую со Спартаком, оттого и высмаркиваюсь, чтобы эта шапка не досталась ребятам из коррекционного класса. Да, у нас, когда стали совмещать группы продленного дня, так начало моросить и обстановка в коллективе накалилась. Они тоже в седьмом классе так-то учатся, но почти всем им по 16 лет. Да, они же отсталые – я как-то раз так сказал, а меня потом Жанна Ивановна наругала, сказала: они просто дети с особенностями. (И бьют они по-особенному, конечно). Мы где живем-то, в тюрьме или что вообще? В носок мыло пихать, умудрились додуматься. Вот тогда на потрескавшемся кафеле в школьном туалете я понял, что бьют они по-особенному.

А у меня, знаешь, каких щеночков Герда родила, закачаешься! – трет этот шнырь сейчас на заднем дворе книжного магаза. Я очень люблю разные книги, главное, чтобы они были про жизнь. Сейчас нашел одну такую на задворках нашего книжного, там, бывает, что оставляют бесхозные на картонных ящиках. Книга называется Борис Ельцин: от заката до рассвета. Взял её и хотел пойти домой, у меня дома эклеры ещё со вчерашнего дня остались. С кефиром их навернуть, милое дело. А тут этот дядька цепляется. На пальто у него значок звезды, а рядом значок пацифизма. Это у тебя, дядя, тяга к гомосексуализму, что ли? – спрашиваю его, а сам шажками в сторону своего дома отступаю. А вот оскорблять, молодой человек, не надо, я же с душой – говорит он очень жалостливо и смешливо, потому что его ШЭ в слове душой выходит похожей на дырявый смеситель. И я отвечаю, лишь бы он не расплакался еще: пойдем, покажешь щеночков. Может, от этого человеку легче станет, а от меня не убудет.

Отвратительная погода в доме у Валентина, этот дядька так представился мне. В подъезде пахнет разварившимися клецками. Они, кстати, лежат у батареи, а сверху блестит бульон. А кошка, рыжая в черную крапинку, слизывает эти склизкие медузы. Вроде бы цвет у стен такой же, как в нашем доме, но, как посмотришь на них, так наваливается непонятная грусть. Да, те же две полосы, верхняя, это побелка, низ – скисшая синева. Мы поднимаемся с Валентином по лестнице. И к лестнице у меня нареканий нет, обычная лестница. Сейчас таких щенков покажу, пришли – тараторит Валентин и звенит ключами, открывая свою дверь. Из глубины квартиры выходит женщина в розовых лосинах с половником наперевес. О, Валя, у тебя сегодня юный гость – говорит тётка и лыбится всем своим полупустым ртом. А за моей спиной закрывается дверь, и нервно щелкает замок.

Ну, и где твои щенки, уважаемый – сглатываю потяжелевшую слюну. И мне кажется, что падение этой слюны слышат все соседи в этом доме. Так они там, в ванной, там тепло им, ты пойди, посмотри – снимает пальто Валентин, а под пальто у него толстовка с черепом на весь перед. Вот и пацифизм, вот я влип – думаю, а сам говорю ему: а ты знаешь, как Лев Толстой связан с толстовкой? Женщина эта еще тут вертится: какой начитанный мальчик, ну, проходите, сначала суп или щеночков посмотришь? Суп будешь? – поглаживает меня по голове Валентин. А я ловлю страшную панику и прыгаю от него в сторону, натыкаясь на женщину. Тетечка вскрикивает, цепляется мне в плечи. Корова! – отчаянно кричу со страху, и заряжаю в голову книжкой. Она падает на пол. Сзади Валентин чем-то тычет мне в шею. Он тоже падает, они оба на полу всего лишь мгновенье. Этого времени достаточно, я бегу в открытую комнату. Захлопываю дверь, а там шпингалет. Шею сводит, на ней что-то липкое.

Эти дятлы долбятся в дверь. А дверь вся такая хлипкая. На моей шее кровь, а в комнате этой висят два вымпела. И кровь цветом, как эти вымпелы. Это хороший знак, если бы она была цвета гранатового сока, тогда караул. Еще тут много книг, а у окна полиэтиленовые свертки, не знаю, сколько, но количества хватит, чтобы я с разбегу прыгнул в окошко, наступив на них, как на ступеньки. Что только делается, а вроде бы обыкновенный лох Валентин. Щеночков-то не посмотрел – подвывает женщина и, кажется, смеется. В это мгновение прилетает топор. Он проходит над моей головой. И я бегу к подоконнику, наступая на свертки. Пинаю стеклину, она с радостным звоном куда-то туда осыпается. За спиной разлетается древесина. И я прыгаю в снег.

По-праздничному переливаются своевременные сирены. Интересно, это скорая или милиция? Сильные руки. Очень цепкие руки. Нежные руки, наверное, женские. Это еще что такое? Укол. Перестаньте. Помехи. Вам не мешало бы настроить радио, а то играет какая-то абракадабра. А еще у вас дует в окно, нестерпимо дует. Так и до ангины недалеко, между прочим. Я открываю глаза, меня куда-то везут в машине, за окном пролетает проспект, книжный, мой дом. На светофоре встали машины. А где-то совсем рядом заскулили собаки. Надо же предупредить маму – пытаюсь привстать, но меня спешно укладывают назад руки, цепкие руки.

Буратино для бабушки

Ты опять развалил советский союз – говорит мне бабушка с полотенцем на голове, больше одежды на ней нету. А полотенце такое с утятами, и они напоминают ту детскую песню про «танец маленьких утят». Бабуль, ты чего, ты опять, что ли с обострением своим, давай мы ляжем спать, а завтра будем строить союз вместе. Она недовольно морщит губы, которые, стоит заметить, сейчас накрашены. Она красит их, когда ей кажется, что красного цвета не хватает в нашей жизни. Но вымпел на стене категорически не согласен с этим суждением, на нем нацеплены всякие разные значки: звезды, комбайн, Ленин, буквы ВЛКСМ. Я притушил красный торшер, и повел бабушку в ее комнату спать.

Она не хочет спать совершенно. Миша, у нас кончились яйца – говорит она, когда я надеваю на нее розовую ночную рубашку. Миша, купи домой лимонад, я хочу лимонад – говорит она, когда я кутаю ее в одеяло. Миша, ты собираешься идти в магазин? – смотрит жалостливо. А на часах уже показывается полночь. Там, на циферблате щурится китайский котенок в кимоно. Бабуль, ну, тогда спи скорее, а когда я приду, тогда и попьешь своего лимонада. Тогда бери Буратино – говорит. Куплю-куплю. А ты точно купишь – проявляет недоверие бабушка. Конечно, а как же, я тебя не обманываю – успокаиваю. Как не обманываешь, а кто сто рублей вчера у меня вытащил? Так это у тебя опять из собеса враги вытащили – шучу я. А, ну, ладно, тогда купи мне Буратино и яйца – у нее начинают слипаться глаза. Ажиотаж проходит. Иду одеваться, чтобы пойти в универсам 24 часа.