Черные бабочки

– Пойдем, – говорю ей.

Потому что вдобавок ко всему мы еще и опоздаем. Другие, наверное, уже прибыли в школу, чтобы сказать учителю, что я напал на них без причины. Это снова будет моя вина, как всегда. Разве что Соланж что-то скажет, потому что учитель ее любит. У Соланж всегда хорошие оценки, она всегда приходит вовремя, ее никогда не наказывают. Ее передник всегда безупречен, как и тетради, как и туфли. Даже кляксы она не ставит. Когда я говорю, что мы похожи, это не совсем правда, на самом деле.

– Нам пора.

Я начинаю идти, а потом жду ее. Немного как с прирученным животным. Нежно. Без резких движений. Мне кажется, что если я двинусь, если буду говорить слишком громко или скажу что-то, что ее заденет, она улетит и исчезнет в облаках, с развевающимися по ветру волосами.

Она берет портфель, возвращает мой носовой платок – забрызганный грязью, но мне все равно, я горжусь тем, что она им воспользовалась, – и идет рядом молча. Это странно чувствовать ее так близко, слышать шум ее шагов, которые хрустят по гравию, вдыхать запах ее волос и мокрой одежды. У меня даже немного кружится голова.

Я хотел бы, чтобы этот момент длился всю мою жизнь.

Снова начинается дождь, мелкий, легкий дождик. Пахнет землей, мхом, скошенной травой, и там, в поле, пастух в черной шляпе собирает в стадо овец. У меня уже начинается легкая дрожь в животе от мысли, что будет, когда мы придем. И тогда, внезапно, не задумываясь, я протягиваю ей руку. Ей требуется немного времени, чтобы заметить, – или, может быть, она специально так сделала – потом она поворачивается ко мне и смотрит в глаза. Ее взгляд наполнен многим, всем тем, что она не говорит словами, и у меня пробегают мурашки. Она сомневается, мне хорошо видно, что сомневается, и я понимаю ее, потому что тоже никому не доверяю. Если бы я был на ее месте, тоже бы не взял руку такого парня. Шум наших шагов эхом разносится по лужам, ветер начинает дуть сильнее, и она смотрит прямо вперед, как будто меня рядом нет. Но я чувствую, как ее пальцы слегка касаются моих и осторожно скользят по моей ладони. Я крепко сжимаю ее руку. Кожа мягкая, немного прохладная, промокшая от дождя, и мне кажется, что маленькое сердце бьется в ее запястье. Мое сердце бьется так сильно, что головокружение усиливается, но я улыбаюсь, потому что это самый прекрасный день в моей жизни.

Она все еще молчит.

Ничего страшного. Она заговорит со мной. Я знаю, что она заговорит со мной. Когда будет готова. Когда захочет.

А у меня еще вся жизнь впереди.

Ставни закрыты. Как всегда. Они больше не открываются или открываются мимолетно, в те часы, когда улица еще спит, чтобы впустить немного воздуха, немного лучей рассвета во мрак. Они потеряли свой цвет, остался только тускло-серый, и петли, застывшие от ржавчины, сливаются с фасадом. Время прошлось по ним, и дождь, и снег, словно артроз. Однажды, возможно скоро, они перестанут сопротивляться, и этот дом станет могилой.

И все же нужно вернуться.

Каждый день, из школы, со слишком тяжелым портфелем и грузом на сердце. Подниматься по главной улице, не сводя глаз со своих туфель, игнорировать взгляды. Забыть, что она та, с кем никто не разговаривает. Рыжая. Внебрачная. Дочь другого. Та, перед кем плюют на землю, как бы изгоняя зло. Та, которую никуда не приглашают, которая никому не подруга, та, кому отдают сдачу, не касаясь руки. Она чувствует себя грязной, и в то же время каждый раз, возвращаясь из школы, она моется, трет себя мочалкой, выскребает грязь даже из-под ногтей. Но это чувство прилипает и остается на коже.

Хорошо, наверное, быть сиротой.

Каждый раз, когда ее называют «эй ты», она молчит, повторяя свое имя в тишине, чтобы не забыть, чтобы не раствориться, как петли, в этом разлагающемся доме. Соланж. Соланж. Соланж. Только она произносит это имя. Мать не зовет ее по имени, она вообще больше не зовет, только роняет несколько слов, проходя мимо. Иди в свою комнату. Не шуми. Заплети волосы. В школе она – всего лишь фамилия, как и все остальные, и на улице она никто. Она смотрит на свое имя, написанное пером на обложке ее тетрадей, закрывает глаза и повторяет.

Соланж.

Когда она была младше, другие голоса присоединялись к ней, гномы, феи, русалки, лешие, но годы проходят, и постепенно остался только ее голос, потому что она выросла и больше в них не верит. Был еще кот, которого она так любила, что ей казалось, словно он ей отвечает. Кот, у которого не было имени, но он умер – закидали камнями местные мальчишки.

Они положили его перед дверью, твердым, как кусок картона, со все еще открытыми глазами. С тех пор, сколько она себя помнит, это единственное воспоминание, которое доводит ее до слез.

Гостиная пуста, заброшена с давних пор. Поглощенная мраком, пылью, старыми модными журналами, последний из которых датируется до войны. Под светом крючковой люстры мебель, покрытая белыми простынями, похожа на призраков. Соланж прячется здесь, тихо закрывая за собой дверь, чтобы учить уроки в безопасности, словно она одна на пустынном острове, в потерянной хижине. Закрывая глаза, она почти могла бы забыть, что с другой стороны двери, в коридоре, пахнущем влагой, раздаются шаги незнакомца. Одного из тех мужчин, которые паркуют грузовики у двери, которых ее мать приглашает на второй этаж, забрав в карман помятую купюру. Они оставляют за собой след, проникающий сквозь двери, облако едкого пота, холодного дыма сигарет и дешевого вина. С годами стены пропитались этим запахом, который скручивает желудок и остается, защищенный закрытыми ставнями, как будто они, эти мужчины, отказываются уходить. Как будто они все сидят здесь, в гостиной, в своих тяжелых ботинках, с кепками и усами. Она хотела бы прогнать их образ из головы, но запах слишком силен, и она погружается в учебу, надеясь, что география унесет ее за пределы карт, в страны, где ветер дует над пшеничными полями.

На лестнице слышен спор, раздаются крики, оскорбления, и как всегда, когда голос повышается, сердце Соланж начинает биться быстрее. Ей знакомы эти крики. Она никогда не забудет тот день, когда нашла свою мать, свернувшуюся калачиком в коридоре, с разбитой губой от ударов и нетрезвым взглядом. На полу лежали помятые купюры, и этот запах, сильнее, чем когда-либо, витал вокруг. Мать прерывисто плакала, как будто ее тело вырывалось из-под контроля. Соланж стояла, не сводя с нее глаз, не решаясь сделать шаг, потому что трудно утешить плачущего. Время шло. Секунды, минуты. Потом она осторожно приблизилась. Протянула руку, чтобы войти в ее мир, но встретила только пустой взгляд, полный боли и усталости. Взгляд, проходящий сквозь нее. Ее рука так и осталась висеть в воздухе. Долго. Все то время, пока слезы высыхали. Это было почти больно. Тогда она положила руку на плечо матери, отдавая ей всю нежность, надеясь, что, возможно, где-то из глубины своего разбитого мира она почувствует тепло.

– Это твоя вина.

Соланж отдернулась, словно и ее ударили прямо в лицо.

– Это твоя вина.

Все эти годы мать ничего не говорила. Только полезные наставления. Сделай уроки. Оставь маму в покое. Ты опоздаешь. И вдруг слова летели, как ливневый дождь, пропитанные гневом, так быстро, что некоторые терялись в потоке. Это был крик души, долгий крик гнева. И одна и та же фраза повторялась снова и снова, словно били по клавишам расстроенного фортепиано: «это твоя вина». Маленькая дочка – это тяжело, это мешает далеко улететь. Это мешает возродиться. Уйти куда-то еще, забыть, залечить свои раны. Продавать вязаные шапки, находить работу. Это оковы, рот, который нужно кормить, портфель, который нужно наполнять, и эти чертовы фартуки, которые нужно стирать, гладить, подшивать снова и снова, не видя конца и края. Это вечное угрызение совести. Это взгляд других, стыд, который не исчезает. Никто не хочет дочку без отца. Никто. Это позорное пятно, отпечаток каторжника. И это приковывает здесь, навсегда, в этом доме, застывшем в пыли, за закрытыми ставнями.

На лестнице раздается крик.

Очень громкий.

Соланж прижимает руки к ушам, прежде чем снова погрузиться в книгу по географии. Как будто ничего не происходит за дверью. Как будто все хорошо. Ей особенно нравится эта книга с желтоватыми страницами, которая, возможно, принадлежала поколениям школьников до нее. Ученикам, которые выросли, покинули деревню, которые, возможно, отправились в Амазонию, Атлас или Гранд-Каньон. И она тоже когда-нибудь уедет. Далеко. Очень далеко. Но не одна. Она больше не одна. Она чувствует это, она знает.

Он протянул ей руку.

4

Вчера мне исполнилось пятнадцать лет. Всем плевать, в первую очередь мне, но Соланж купила торт со свечкой, и я задул, загадав желание, которое оставлю при себе, иначе оно не сбудется. Было бы жаль. Ведь я намерен жениться на ней когда-нибудь, с кольцом и со всем прочим, когда мы станем совершеннолетними. У нас будут деньги, свой дом и, возможно, автомобиль. Я никогда не говорил ей об этом, потому что было бы странно, но, конечно же, это случится. Иначе и быть не может. Мы никогда не расстанемся, всегда будем вместе. Я уже представляю себя в голубом лавандовом костюме, с черным галстуком и туфлями такими блестящими, что в них можно будет увидеть свое отражение, и я спрошу ее, да или нет. Она скажет «да». Я очень надеюсь. И мы будем смеяться, вспоминая, как сначала она не разговаривала со мной, как я болтал сам с собой и смеялся над своими же шутками. Все будет казаться нам далеким прошлым. И глупым. Но мы будем гордиться, потому что оказались сильнее всех. Никто не смог нас разлучить: ни люди, ни школа, ни священники, ни даже ее сумасшедшая мать, которая никогда не хотела меня видеть. Я даже не помню, сколько раз я перелезал через ограду, сколько раз она спускалась ко мне, скользя по желобу. Мы встречались за гаражом после закрытия, среди старых шин, или на мостике, где я первый раз заговорил с ней. Мы курили, немного. Ну, в основном я. Мы рассказывали друг другу все. Даже мелочи. И когда меня опять перевели в другую школу, я украл велосипед и спрятал в лесу, чтобы встречаться с ней после уроков. Я приезжал вспотевший, но все равно приезжал, и она смеялась, видя меня красного как рак. Она говорила, что я выгляжу как дьявол. По-настоящему дьявол. Единственное, что я мог делать, – это быстро крутить педали и верить, что ничто не сможет нас разлучить.

Соланж и я – как двухголовое создание. Вот, например, я точно знаю, о чем она сейчас думает. Она думает, что мадам Дюшемен – старая злобная старуха. Что ее волосы выглядят как гроздья винограда. Что ей стоило бы подстричься секатором, вместо того чтобы приходить и надоедать нам за двадцать минут до закрытия. И что ее мнение о музыке молодежи не важно. Что она знает о музыке, эта старая карга? Она провела всю жизнь здесь, в Монтре-сюр-Мер, танцуя под аккордеон на танцевальных вечерах. Это не мешает ей разглагольствовать на тему твиста, когда мы натягиваем на ее голову с бигуди пластмассовую шапку. Музыка для выродков, танец дикарей. В такие моменты я начинаю задаваться вопросом, что мы здесь вообще делаем, а потом вспоминаю, что мы сами хотели эту работу. Мы возложили на нее все наши надежды. У меня даже есть то самое объявление, сложенное в кошельке: «Ищу помощницу парикмахера, предоставляется жилье и питание, рекомендации приветствуются, обращаться к г-же Кремье».

Мадам Кремье было нелегко уговорить, потому что у нас не было рекомендаций. Но никто не может устоять перед невинным видом Соланж, и мадам взяла нас обоих. Ее – на помощь парикмахеру, меня – подметать.

– Альберт! Ты не видишь, волосы повсюду? Я плачу тебе не за то, чтобы в облаках витать!

Она мне ни за что не платит, ни за витание в облаках, ни за что-то другое, но так как она меня кормит, а Соланж обучается мастерству, я делаю вид, что не расслышал.

– Простите, мадам.

– В следующий раз пойдешь за дверь. Понял?

– Да, мадам.

– Ну и в самом деле. Я стараюсь изо всех сил, даю вам работу… Ведь не всем выпадает такая возможность!

– Знаю, мадам.

– Не только знать нужно.

Я опускаю глаза, обычно это успокаивает ее.

И позволяю ей высказать все, что она может сказать о неблагодарности молодежи.

Наклонившись над раковиной для мытья головы, держа в руках волосы мадам Дюшемен, Соланж подмигивает мне, и я стараюсь не улыбаться. Если бы она знала, эта толстушка Кремье, что мы говорим о ней за спиной… Не уверен, что ей хотелось бы видеть, как Соланж хохочет, когда я передразниваю ее с подушкой на животе. Не говоря уже о ножницах, которые она специально заказала откуда-то, но почта их так и не доставила. Соланж украла их, эти ножницы, чтобы позлить мадам Кремье, а еще потому, что мы в конце концов откроем свой салон. Не думайте, что инструменты для парикмахера дешевы. Особенно хорошие. Не просто так хозяйка отправляет жалобу за жалобой, чтобы почта их вернула.

Однажды, когда нам все это надоест, мы скажем ей в лицо, что весь салон уродливый: зеленые стены, розовая мебель, шахматный пол, поддельные цветы. Это не американский стиль, как она думает, а просто уродство. А пока что я прохожусь метлой по углам, закоулкам, потому что она будет все проверять, как и всегда, когда она меня бранит, а мне не нужна еще одна нравоучительная беседа.

Одного раза в день вполне достаточно.

А так как ей это никогда не надоедает, она еще и добавляет, что детям «как мы» палец протяни, а они руку оторвут.

– Пятнадцать лет – это возраст глупости, – бормочет мадам Дюшемен, которую никто за язык не тянул.

– Ой! И не говорите. Эти двое сводят меня с ума.

Да, пятнадцать лет, говорят, это возраст глупости. Но, если честно, я считаю нас довольно умными. Мы уже накопили немного денег, пару профессиональных ножниц, множество планов на будущее и довольно успешный метод, как получать хорошие чаевые, не попадаясь. Знаю таких, кто с двадцатью годами опыта менее успешен.

В отместку мадам Дюшемен не оставляет ни копейки. Уходит походкой старого кудрявого пуделя, а хозяйка нас бранит за то, что мы не попрощались. Да, именно это делает салон красоты успешным. Приветствие. Улыбка. Особенно улыбка. И разговор, и вежливость. Парикмахер – это не просто парикмахер, это доверенное лицо. Нужно знать все, помнить, спрашивать, как муж, лучше ли ему, сдал ли младший экзамен, была ли починена крыша. Пока мы этого не поймем, ничего не поймем, и вообще, мы ни на что не годимся.