Аннапурна

Видимость уменьшается до 10 метров. Носильщики идут гуськом. Пока они двигаются с грузом, им тепло, но при остановках они начинают стучать зубами: их единственная одежда – маленькое одеяло. Я пытаюсь приспособиться к ритму походки моего носильщика, но он то и дело нарушает мои расчеты, то сокращая, то увеличивая шаг на каком-нибудь сложном месте. Я непроизвольно протягиваю руки, пытаясь помочь или уберечься от толчков. Далеко внизу, в самой глубине этого дьявольского ущелья, ревет Миристи.

К концу дня мы попадаем на площадку – ночевку пастухов, единственное ровное место до "Перевала 27 апреля". О том, чтобы в этот вечер дойти до перевала, не может быть и речи. Благоразумие требует, чтобы мы остались на ночь здесь. Единственное, о чем я прошу, – положить меня в палатку, где я мог бы лежать неподвижно.

Угрюмый рассвет. Выходим под проливным дождем. Видимость меньше 20 метров. Сегодня нам придется продолжать траверс и пересечь множество потоков. Это будет нелегко

Мне предстоит тяжелый день. Я отчетливо сознаю, что мое состояние ухудшается: сил больше нет, я абсолютно измотан.

Шац пытается подбодрить меня, уверяя, что гребень уже близко. Затем раздается торжествующий крик: Ишак, которого я едва слышу, хотя он от меня всего в нескольких метрах, орет:

– Морис, ты уже на стороне Кришны!

Я не чувствую особой радости, хотя момент важный. Проходя мимо Ишака, я вижу, что он крутит киноаппарат. Это занятие кажется мне бессмысленным, – наверное, ничего не получится, ведь света нет, а для цветного фильма, как неоднократно говорил Ишак, свет необходим.

Мы начинаем спускаться к перевалу. На каждом шагу носильщики скользят вниз по склону ногами вперед. Резкие толчки причиняют мне невыносимую боль. Невозможно поверить, но дождь льет еще сильнее. В тумане мы пытаемся найти ровное место для лагеря. Пока мои товарищи ищут площадку, носильщики продолжают спускаться к понижению в гребне, отмеченному туром.

Я ничего не понимаю: ведь было решено, что мы остановимся на перевале. Идущие первыми, очевидно, решили, что у нас хватит времени дойти до края леса, расположенного более чем в двух часах хода отсюда. Они забыли об остальных. Я протестую. Двигаться вперед было бы безумием, и, кроме того, я чувствую, что не в состоянии выдержать эту пытку еще в течение двух часов. У меня не осталось сил. Я готов отдать Богу душу. Хочу только, чтобы меня положили где-либо. Я умоляю Ишака остановить отряд и снова вернуться на площадку, которую мы только что прошли. Очень неохотно авангард возвращается, в то время как шерпы ставят на мокрой земле палатки.

Впереди последний трудный день: нам предстоит спуститься на 2000 метров к Шадзиу-Кхола и добраться до лагеря пастухов. Пройдут ли носильщики, особенно те, кто понесет пострадавших, по этим невероятно крутым склонам? Как раз в самом начале пути, после понижения в гребне, отмеченного туром, один из носильщиков поскальзывается: он катится метров пятьдесят. Сейчас он полетит на два километра вниз, прямо в реку… Нет! Ему удается зацепиться, и он лежит, распластавшись. Тюк, который он нес, катится вниз по склону, так же как и контейнер. Вот он подпрыгивает, описывает широкую дугу и скрывается в бездне. Носильщик отделался испугом, он поднимается и подходит к нам. Это тибетец из Тукучи.

Внезапно раздается ужасный крик. Я не видел, что произошло, но догадываюсь по возгласам: огромный камень сорвался в кулуаре прямо над Ляшеналем. Терраю, стоявшему рядом, удалось оттолкнуть его, но камень задел носильщика Ляшеналя. Он падает и не может защитить лицо, так как руки засунуты в карманы штормовки. Удар приходится прямо по носу. На лице большая ссадина: оно все залито кровью. Отнюдь не ободряющее начало!

Ишак, Ребюффа и Шац спускаются по большому травянистому кулуару – обиталищу сурков, обнаруженному Ребюффа при подъеме. Они останавливаются у первых деревьев, а остальная группа осторожно идет по их следам. Чтобы обнаружить, кому принадлежит тюк, упавший в Шадзиу-Кхола, они решают проверять грузы по мере того, как будут подходить носильщики.

– Мне кажется, это мой, – говорит Шац, – а я, как нарочно, первый раз в жизни сунул туда бумажник и авторучку.

Шац впивается глазами в одного из носильщиков… Он приподнимает верхний тюк и с радостью обнаруживает под ним свой рюкзак.

– Сомнений нет, – произносит Ишак, руководствующийся методом исключения, – это, конечно, рюкзак Гастона.

Ребюффа воспринимает эту новость без энтузиазма. Обратный путь для него тоже мученье: обмороженные ноги все еще дают о себе знать. Я вижу, как он печально сидит, стараясь припомнить, что он потерял. Внезапно Ишака осеняет:

– Гастон, взгляни, на чем ты сидишь!

Тот мгновенно вскакивает и читает на рюкзаке: "Г. Ребюффа".

Все кончается как в сказке: упавший рюкзак – единственный, не имевший владельца. В нем была запасная одежда.

Мы вступаем в чрезвычайно густой, непроходимый лес. Мы бредем в подводном царстве, в сырых, нездоровых джунглях, где в любой момент ждешь появления отвратительных чудовищ. Именно здесь, поднимаясь вверх, мы видели гигантские рододендроны такого великолепного красного цвета.

Вступаем под знаменитую "триумфальную арку" – естественный свод из цветов.

Идущие впереди носильщики остановились. Почему бы и нет? Общий привал, и вскоре трещат костры.

Удо считает, что самая трудная часть пути впереди. Он хочет во что бы то ни стало продолжать движение. Он делает мне новые инъекции морфия и спиртокамфоры. Я настолько худ, что уколы причиняют мне резкую боль. На какое-то мгновение я теряю сознание.

Ловлю на себе взгляды шерпов и носильщиков. Какое зрелище я, должно быть, представляю! В их глазах – новое выражение, не виданное мною прежде. Жалость ли это, или печаль, или сочувственное безразличие? Перед выходом шерпы кладут мне на колени гирлянду самых красивых цветов, какие только они смогли найти. Этот жест меня глубоко трогает. С этой минуты в продолжение всего длинного

перехода при малейшей возможности шерпы не забывали положить около меня цветы.

Начинается спуск сквозь мертвые джунгли. Шерпы идут впереди. Сильными взмахами своих кукри[106 - Изогнутый кинжал, национальное непальское оружие] они рубят стволы бамбука и ветви, преграждающие путь. Земля размокла. Все скользят – едва ли найдется хоть один, кто не упал бы в этот день. Кузи, Ишак, Удо, Шац и Террай уходят вперед для разведки. Нуаель, согласно плану, все время впереди на один переход, а Ребюффа остается со мной и Ляшеналем. Уколы Удо оказываются весьма эффективными: я совершенно измучен, но уже не чувствую такой боли и большую часть времени дремлю, полузакрыв глаза. Ляшеналь следует за мной по пятам. Последний участок перед рекой особенно крут. На мой взгляд, у меня не больше одного шанса из тысячи спуститься живым. Фактически склон почти отвесный, а узкая тропка пересекает его под углом; носильщикам приходится цепляться за деревья, растущие вдоль тропы.

Мой носильщик не знает, что делать: он не может двинуться ни вперед, ни назад. Наконец он прижимается животом к стене и продвигается боком шаг за шагом. Мое сиденье буквально висит над бездной. Шерпы то и дело втыкают ледорубы в мокрую землю и отчаянно налегают на них, пытаясь помочь моему носильщику. Я мучительно чувствую малейший толчок. С ужасом смотрю я на несущуюся подо мной Шадзиу-Кхола, в которую я могу упасть каждую секунду. Если носильщик поскользнется, спасения нет: возможно, ему самому удастся остановиться, но кто сможет задержать меня? У меня уже нет сил бороться со страхом. Теперь я знаю, что такое настоящий страх. Ляшеналь также терроризирован. К счастью, его руки свободны и время от времени он может помогать себе. Каждый шаг, приближая нас к цели, приносит облегчение. Однако перед концом нас ждет последнее испытание. На протяжении шести метров тропинка, уже едва заметная, совершенно исчезает. Вдоль скалы вьется маленькая расщелина, в которую иногда удается засунуть ногу. Мой носильщик, проявляя величайшее мужество, продолжает идти вперед. Я не могу выразить своего восхищения этими людьми, которые не колеблясь выполняют столь опасную работу. Он передвигается боком, цепляясь за малейшие неровности, в то время как другие помогают ему правильно поставить ногу.

Наконец-то мы добираемся до Шадзиу-Кхола. Нам предстоит переправляться вброд через этот поток, вздувшийся от муссонных дождей. Вслед за мной Ляшеналь прошел опасный участок. Несмотря на весь свой страх, он, кажется, вполне владеет собой, тогда как я – просто жалкая развалина. Стоя плечом к плечу и поддерживая друг друга, носильщики успешно сопротивляются силе потока. Мы поднимаемся метров на сто по благоухающим зарослям, и там, вдалеке, я вижу место ночевки пастухов.

Перед тем как сделать это последнее усилие, носильщики останавливаются, но через несколько минут я прошу своего носильщика дойти до лагеря как можно быстрее. У подножия скальной стены мне кажется, что он неправильно выбрал направление – по дороге сюда мы траверсировали этот склон, но сопровождающие нас шерпы идут уверенно. Мы выходим на такой крутой травянистый склон, что вынуждены применить технику, используемую обычно на льду. Шерпы упорствуют, и мы продолжаем путь, переходя к самому настоящему лазанию. Мои нервы не выдерживают, и я кричу Ишаку, чтобы он вмешался, иначе мы сорвемся, но носильщики упрямятся. Теперь мы под карнизом, нависающим над вертикальной стеной. Скалы разрушенные. Сидя на спине носильщика на метр от скалы, я вижу под собой самую глубину ущелья. Шерпы взволнованы. Они говорят мне, что носильщик не может повернуть назад – он должен двигаться вперед. Больше я вынести не в состоянии и зову на помощь… Однако счастье улыбается мне уже давно.

Через несколько шагов идти становится легче. Мы вновь оказываемся на траве и находим тропу, по которой и следовало двигаться с самого начала. Учтя наш опыт, Ляшеналь выбирает этот путь. Мы доходим до лагеря как раз в тот момент, когда кончается дождь.

Оказавшись в палатке, я не хочу ничего, кроме тишины и покоя… У меня едва хватает сил, чтобы говорить, но я шепчу Удо, что самое трудное теперь позади – вплоть до Лете хорошая тропа. Мне вспоминаются лиственничные леса около деревни и красивые луга, усеянные гранитными валунами. Эти лужайки напоминают мне долину Шамони. В течение всего обратного пути эта роща представлялась мне гостеприимным и полным поэзии убежищем! Как мне хотелось бы побыть здесь подольше! Товарищи соглашаются. В конце концов, бессмысленно всем идти в Тукучу, раз все равно придется возвращаться через Лете. В этих лесах мы реорганизуем всю экспедицию, прежде чем начнется долгое путешествие по долинам Непала к индийской границе.

– Где мой ледоруб? – спрашиваю я Шаца.

Для меня это очень важно. Поскольку Ляшеналь потерял свой, мой ледоруб – единственный, побывавший на вершине Аннапурны. Никто не видел его с момента выхода из базового лагеря. Шац осматривает все ледорубы шерпов, но не находит моего. Я глубоко переживаю потерю. Сам по себе ледоруб не представляет ценности, но я собирался по возвращении подарить его Французскому альпинистскому клубу[107 - Ледоруб был найден через два дня].

Сегодня у нас короткий переход: Удо считает, что мы доберемся до рощи Лете раньше полудня. Торопиться нет необходимости, и мы можем наслаждаться лучами солнца, появившегося словно по волшебству. Носильщики уходят, а затем и мы покидаем пастуший лагерь.

Все вместе мы прибываем в Чойю, где нас встречают с энтузиазмом. Местные жители со всех ног бросаются к нам и с любопытством глазеют на пострадавших. У Даватондупа, должно быть, пересыхает в горле при одном воспоминании о полученном здесь удовольствии… Анг-Таркэ пространно объясняет Ишаку и Удо, какое это великолепное место для лагеря – здесь есть и вода, и лес, и еда…

– Good place![108 - Хорошее место!] – настаивает наш сирдар. В Чойе чанг тоже неплох…

Но сагибы как будто не понимают. В путь! Отряд неохотно трогается, и вскоре мы подходим к берегам Кришна-Гандаки. Ее прозрачные чистые воды стали черными и грязными, она бурлит и пенится с адским шумом. Мы переходим по мосту без каких-либо происшествий и после часа ходьбы добираемся наконец до места привала, о котором я так долго мечтал.

Выбираем большую, покрытую травой площадку, ограниченную тремя огромными гранитными валунами. Нас окружают нежно-зеленые лиственницы. Прохладное и покойное место! Ветер играет ветвями деревьев, и, когда я закрываю глаза, мне кажется, что я снова в Шамони.

Шерпы расставляют палатки где им нравится. Солнце греет, и Удо решает осматривать нас под открытым небом. У меня начала гноиться нога и руки в ужасном состоянии. В воздухе совершенно омерзительный тошнотворный запах – все бинты пропитаны гноем. Удо использует последние запасы бинтов – он знает, что в Тукучи прибудут новые. В первый раз за все время он берет в руки ножницы и принимается "снимать кожуру", то есть резать куски мертвой ткани. В ногах я не чувствую особой боли, но руки столь чувствительны, что малейшее прикосновение заставляет меня кричать. Я не выдерживаю – я не в состоянии больше бороться. Удо решает прекратить. Он смазывает раны хромовокислой ртутью.

– Полежи здесь, пока я «сделаю» Ляшеналя, – говорит он.

Состояние Ляшеналя улучшилось. Он хорошо перенес этот мучительный переход, и теперь, когда мы уже внизу, в долине, у него прекрасное настроение. Великолепный аппетит его не покидает.

В поддень Ишак, Удо и Шац уходят в Тукучу, где их радостно встречают Нуаель и Ж.Б… Рана. В этот вечер они долго беседуют, расположившись в немногих оставшихся палатках. Однако их разговор не слишком весел, так как его главная тема – состояние больных. Удо считает, что меня, несомненно, надо оперировать раньше, чем мы доберемся до индийской границы, что произойдет лишь в первой половине июля.

На следующий день лагерь окончательно снимается. Вокруг кольцо носильщиков и детей, которые, часами сидя на корточках, присматривают консервные банки или старые тюбики от молока. Нуаель наблюдает за оплатой носильщиков: щедрая раздача рупий! К вечеру Удо завершает приготовления и отправляется обратно в Лете к своим пациентам.

Через 24 часа все готово. Мои товарищи могут покинуть деревню, где нас встретили с таким радушием и где мы пользовались гостеприимством в течение почти двух месяцев. Носильщики и местные жители провожают сагибов долгими криками. Это прощание! К четырем часам все возвращаются в Лете.

Состояние больных – особенно мое – становится угрожающим. Вернувшийся накануне Удо считает положение критическим.

Сегодня с утра он оперирует. Возобновляются мучительные уколы. Я представляю собой все более жалкое зрелище. Потеряв 20 килограммов, я стал невероятно худым. Лихорадка все усиливается – в этот вечер 40,9° С!

– 39° С, – не моргнув глазом объявляет Ишак.

Я ни на что не реагирую и по большей части нахожусь без сознания, в коматозном состоянии.

– Усиленные дозы пенициллина! – командует Удо. Глаза неудержимо закрываются… Из тумана появляются тени… Они подходят все ближе… Склоняются надо мной… Бесшумно исчезают. Тишина подавляет.

Боль прекратилась. Друзья молча ухаживают за мной. Работа окончена. Сознание ясно. Собрав остаток сил, в своей последней, длинной молитве я умоляю смерть прийти за мной.