Новый зверь. Каникулы господина Дюпона. Неподвижное путешествие

Нужно просто довериться случаю. Меня бросало в жар. Фонарь нащупывал дорогу ярким лучом. В третий раз на том же перекрестке! Опять эта гнусная белая береза! В третий раз, исходя из трех разных путей, я натыкался опять на нее.

Кричать, звать на помощь? Но сирена вдруг отказалась служить. А голосом? Отсюда одинаково далеко и до Грея и до Фонваля… Невозможно!

Мне стало страшно. А вдруг и бензин иссякнет? Я остановился на перекрестке и обследовал машину. Резервуар почти пустой. Теперь бензин весь уйдет на эти тщетные поиски дороги. Мне пришло в голову, что легче пройти пешком через лес… Я собрался осуществить это намерение, как вдруг наткнулся на колючую проволоку в кустах.

Очевидно, эта преграда сделана не зря. Работа какого-то нового Дедала. Очень тщательно. Честь и хвала организатору этой защиты!

Я был совсем сбит с толку.

«Уважаемый доктор Лерн, – принялся я рассуждать, – я вас совершенно отказываюсь понимать. Сегодня утром вы должны были получить известие о моем прибытии. И вот я попадаю в коварнейшую ловушку, какую только способен был создать маскировщик местности. Как вам пришла в голову подобная идея? Неужели вы изменились еще больше, чем я это себе представляю? Пятнадцать лет назад вам и во сне не снились такие фокусы фортификации…

Пятнадцать лет? Такая же ночь, как эта. Небо светилось, как сейчас, и лягушки наполняли тишину ясными, тонкими, короткими и сладкими звуками. Пел соловей. Как сейчас. Дядя! Как хорош был тот далекий вечер! Тетя и мама, две сестры, умерли на одной и той же неделе, и мы остались вдвоем, лицом к лицу, вдовец и сирота!..»

Перед моим воображением встал доктор Лерн, каким его знал весь Нантель. В тридцать пять лет известный уже всему миру хирург, человек с необыкновенно ловкой и смелой рукой, не знавшей неудачи; доктор Лерн, несмотря на славу, не изменивший своему родному городу; доктор Фредерик Лерн, профессор клиники при медицинском факультете, член-корреспондент многочисленных научных обществ, награжденный бесчисленными орденами и – чего я никогда не забывал – опекун своего племянника Николая Вермона.

Я мало имел сношений с новым отцом, которого мне дал закон. Он никогда не брал отпуска. Он только летом проводил воскресные дни в Фонвале, но даже здесь, в уединении, посвящал их неустанной работе. Его страсть к садоводству, которую он принужден был сдерживать в будни, приковывала его на весь праздник к его маленькой оранжерее, к его тюльпанам и орхидеям.

Несмотря, однако, на наши редкие встречи, я хорошо знал его и любил..

Коренастый, веселый, уравновешенный и трезвый. Несколько, может быть, холодный, но какой добродушный! Я часто непочтительно сравнивал его гладко выбритую физиономию с лицом милой старой дамы, но стрелы моего остроумия пропадали совершенно даром; его лицо вдруг складывалось в античную складку и принимало вид серьезный и высокомерный или освещалось тонкой усмешкой и напоминало плутовскую физиономию времен Филиппа Орлеанского. Среди плоских современных физиономий дядино лицо выделялось своим благородством и столько же напоминало наших драпировавшихся в тоги прародителей, сколько атласом разукрашенных дедов, будущие внуки которых могли бы без ущерба для своей чести носить костюмы своих предков…

В это мгновение Лерн предстал предо мною в своем черном, скверного покроя сюртуке, в котором я видел его в последний раз перед моей поездкой в Испанию. Дядя был богат и хотел видеть меня тоже богатым, поэтому он послал меня в Испанию, с тем чтобы я занялся там торговлей пробкой в качестве представителя торгового дома Гомес в Бадахосе.

Мое изгнание продолжалось пятнадцать лет. За это время дядя должен был разбогатеть еще больше, судя по произведенным им сенсационным операциям, слух о которых проникал даже в глубь Эстремадуры.

Мои дела? Мне не везло страшно. После пятнадцати лет работы я, сильно сомневаясь в том, буду ли я когда-нибудь продавать спасательные круги и бутылочные пробки под своей собственной фирмой, вернулся во Францию, чтобы поискать другое дело. Вдруг совершенно неожиданно судьба сделала меня богачом: я выиграл миллион… Но об этом лучше молчать.

В Париже я устроился очень комфортабельно, но без всякой роскоши. Обстановка комнат была простая и удобная. У меня было все необходимое, даже с избытком, был автомобиль. Но кое-чего не хватало – семьи.

Но раньше, чем обзавестись новой семьей, следовало, казалось мне, возобновить сношения со старой, то есть с доктором Лерном. Я написал ему.

Из этого, однако, не следует, что мы и без того не были связаны непрерывной перепиской. Сначала он часто давал мне советы и проявлял ко мне отеческое отношение. В первом своем письме он даже писал мне о каком-то завещании в мою пользу, спрятанном в потайном ящике в Фонвале. Даже после сдачи им опекунства наши отношения остались теми же. И вдруг в нем наступила какая-то особенная перемена, ощущавшаяся в письмах, которые стали приходить все реже и реже. Тон их делался все более и более скучными, ворчливым, их содержание становилось все более банальным, стиль неуклюжим, даже почерк потерял свою прежнюю отчетливость. Так как все эти признаки выступали все рельефнее от письма к письму, то я решил ограничить свою корреспонденцию поздравлениями к Новому году. И дядя благодарил меня несколькими неразборчивыми словами. Единственная моя привязанность в жизни была глубоко уязвлена. Я был безутешен.

Что с ним такое случилось?

За год до этой внезапной перемены – за пять лет до моего теперешнего возвращения в Фонваль и моего пленения в этом лабиринте – я прочел в газете:

«Нам пишут из Парижа. Профессор Лерн расстается со своими пациентами, чтобы всецело отдаться вновь начатыми в Нантельском госпитале научным исследованиям. Для этой цели знаменитый ученый уединяется в своем специально приспособленном для этого замке Фонваль в Арденнах. Он привлекает к этой работе несколько пользующихся большой известностью сотрудников, в том числе, между прочим, доктора Клоца из Маннгейма и трех препараторов из анатомического института, созданного доктором Клоцем на Фридрихштрассе, 22, и теперь закрытого. Скоро ли мы услышим о результатах?»

В ответ на мое восторженное письмо Лерн подтвердил мне истинность напечатанного в газете сообщения, но не дополнил его ни единым словом. И, повторяю, эта перемена могла в нем произойти не больше года назад.

Неужели 12 месяцев работы произвели на него такое вредное влияние?

Или какая-нибудь неудача расстроила его настолько, что он стал считать меня чужим человеком и обузой?

И вот, не обращая внимания на его враждебное ко мне отношение, я написал ему почтительнейшее и любовное письмо; я сообщил ему о необыкновенном счастье, выпавшем на мою долю, и просил разрешения посетить его.

Приглашение его не отличалось радушием. Он просил меня предупредить его о дне моего приезда, чтобы он мог заказать экипаж, который привезет меня со станции. «Ты, во всяком случае, останешься здесь ненадолго. В Фонвале невесело. Здесь много работают. Приезжай один, предупреди!»

Но черт возьми! Ведь я предупредил и еду один! И я считал это посещение своей сыновней обязанностью! Ну да, конечно! Глупости! Совершенные глупости!..

И, страшно расстроенный, я смотрел на переплетающиеся дороги, на которые потухающие фонари моей машины бросали мертвенный свет ночников.

Мне, очевидно, предстояло провести ночь в плену у тьмы, в плену у леса. И ничто не освободит меня до рассвета. Напрасно жабы своим кваканьем указывали мне местонахождение фонвальского пруда, напрасно грейский колокол отбивал час за часом, указывая мне лучший ночлег (ведь колокола – это звучащие маяки). Я был в плену.

Пленник. В плену у Арденнских лесов! Выданный Бросельянде – бесконечному лесу, одна граница которого в Блуа, другая в Константинополе, – лесу, подвергающему внутри этих границ целый мир в могильную тьму! Бросельянда! Арена сказаний о героях и детских сказок, страна детей Эймона и Мальчика-с-пальчика, лес, населенный друидами и феями! В твоей чаще сладко уснула красавица, и Карл Великий стоял на часах! Какая мало-мальски фантастическая история не имела этот горный лес по крайней мере своим фоном? В большинстве его деревья были даже действующими лицами. «Ах, дорогая тетушка Лидивина, – шептал я. – Ты умела оживлять каждый вечер все эти легенды. Превосходная женщина! Не напоминала ли ты волшебника из твоей сказки… Милая тетушка! Знаешь ли ты, что твои неслыханные чудовища владеют всей моею жизнью, моими снами. Поверь мне, еще до сих пор в моих ушах стоят волшебные трубные призывы; ведь ты заставляла звучать фонвальскими ночами рог Роланда и Оберона в моих ушах…»

В это мгновение случилось нечто непростительное, и я не мог этому воспрепятствовать: вслед за последней предсмертной вспышкой погасли оба фонаря. Целую секунду царили черная тьма и глубочайшая тишина. Мне казалось, что я глух и нем.

Постепенно я научился видеть. Взошел лунный серп и окутал ночь белоснежным сиянием. Лес оцепенел в ледяном молчании. Меня знобило. Слушая рассказы моей тети, я, бывало, так дрожал от страха. В ту пору я населил бы эту тьму драконами и змеями. Пролетела сова. Она показалась бы мне в ту пору пернатым шлемом волшебного паладина. Справа береза блестела точно рыцарский панцирь. Что это там за дерево? Не сын ли это зачарованного дерева, супруга принцессы Леелины? Таинственно и величественно прошумел дуб. И над всем этим скользящий священный полумесяц…

Этот ночной ландшафт соткан из грез и страха. Я всегда отдавался влиянию этого пейзажа и с наступлением вечера редко осмеливался выходить. Фонваль, если не считать его цветников и великолепной сети аллей, казался мне отвратительным местом.

Бывшее аббатство, превратившееся в замок. Стрельчатые окна, столетний, разукрашенный статуями парк, мертвая вода пруда, крутые, грозные скалы кругом, эти адские ворота. Все это создавало какое-то враждебное окружение и при дневном свете. Неудивительно поэтому, что воображение населяло это место созданиями из мира сказок и мифологии.

По крайней мере я во время каникул жил исключительно этой воображаемой жизнью, говорил на языке сказки и совершал сказочные подвиги. Все здесь шло мне навстречу и казалось бесконечной феерией, в которой я играл с воображаемыми статистами, жившими в воде, на деревьях и под землей – чаще под ней, чем на ней. Когда я гарцевал с голыми икрами по лугу, за мной следовала огромная и блестящая рыцарская свита. А старый челнок, оснащенный тремя мачтами, сделанными из ручки старой метлы, и тремя тряпочками, изображавшими паруса! Разве он не был кораблем, уносившим крестоносцев в средиземный океан? Ого, как он качался на гребнях, покрытых пеною волн! Задумчиво и глубокомысленно глядя на острова из роз и полуострова из дерна, я провозглашал: «Вот Корсика и Сардиния!», «Италия в виду!», «Мы объезжаем Мальту!» И минуту спустя я уже кричал: «Земля!» Вот мы высадились в Палестине. В ушах раздается средневековый боевой клич: «Монжуа и Сен-Дени! Монжуа и Сен-Дени!..» У меня начиналась морская болезнь и тоска по родине, но священная война вдохновляла меня вновь – так я одновременно развивал свое воображение и упражнялся в географии.

Остальные действующие лица были большей частью вымышленные. Дитя подобно Дон Кихоту: заброшенная беседка превращается у него в сторукого великана Бриарея, а бочка заменяет дракона Андромеды. Голову к этой бочке я приделал из тыквы, а крылья – из двух зонтов. Это чудовище было помещено на повороте аллеи и повергало в ужас своим грозным видом. Казалось, оно вот-вот накинется в ярости на терракотовую нимфу. И вот я, как мужественный Персей, отправлялся за ним в погоню верхом на невидимом крылатом коне и вооруженный с головы до ног стрелами… Но когда я нацеливался в чудовище, косоглазая тыква бросала на меня молниеносный взгляд, способный обратить в бегство даже Персея.

Создания моего воображения сводили меня с ума благодаря ролям, которыми я их наделял. Но так как я всегда играл роль героя и победителя, я легко подавлял свой страх – при свете дня, конечно. По ночам, когда путешественник и рыцарь снова превращался в мальчугана-карапуза Николая Вермона, бочка все еще оставалась чудовищем. И глубоко уткнувшись в подушки, весь охваченный настроением последней тетиной сказки, я видел сад, населенный моими фантастическими чудовищами, видел, как Бриарей стоит на часах, как восставшая от смерти бочка таращит свои зонтичные когти и подстерегает меня за окном.

В детстве я почти потерял надежду, что я буду когда-нибудь, как все, и перестану бояться теней. И все же тысячеликая смерть, грозившая мне ежеминутно, потеряла всякую власть надо мной. Я готов был встретить ее взволнованный, но не трусливый. И теперь этот дикий лес без чародеев и фей казался мне слишком пустынным.

Когда я дошел до этого пункта в своих грезах, со стороны Фонваля раздался неопределенный гул. Мычал бык. И как будто завыли в отдалении собаки… Потом все умолкло снова.

Через несколько мгновений где-то между мною и замком заплакала сова. Вот одна вылетела из гнезда, за ней другие. Как будто их напугало какое-то приближающееся к нам существо.

И действительно, я услышал топот четвероногого животного. Оно двигалось по извилистым дорожкам, точно запутавшись в них, и наконец предстало передо мной.

Большие ветвистые рога. Гордая шея. Тонкие уши. Нет никакого сомнения – это олень. Но как только я это подумал, он почуял меня, отступил немного и бросился назад…

Тело его было странно легким и тощим, а шкура, может быть из-за освещения, казалась совершенно белой. В следующий миг олень исчез. Вот его галоп послышался уже далеко, и все снова затихло.

Что это? Принял ли я козла за оленя или, наоборот, оленя за козла? Надо сознаться, я был весь охвачен любопытством. И задавал себе вопрос: не обрету ли я снова в Фонвале свою детскую веру, которую когда-то там похоронил? После некоторого рассуждения я пришел, однако, к тому выводу, что голод, усталость и дремота легко могут в сообществе с лунным светом навеять недобрый обман, и существо, представившееся мне в этом освещении, не есть еще феномен.

А жалко! Я давно уже перестал испытывать страх перед чудесами, но любовь к ним я еще сохранил.

Чудесное все еще пленяет меня. Ребенком я замечал его повсюду. Юношей я истолковывал как чудо все новое, все необъяснимое. И в мысли философа: «Если вода придает палке излом, мой рассудок ее снова выпрямляет», – вторая часть мне до сих пор неприятна. Сколько бы я дал за то, чтобы не знать, что без преломления лучей божественный стрелок Феб не натянул бы своей прекрасной и грозной тетивы – радуги!

Но даже когда стараешься рассеять иллюзию чудесного, ты продолжаешь чувствовать волшебное очарование. Ты говоришь себе: «Может быть, это чудо. Но это только предположение. Надо лучше разглядеть, чтобы лучше воспринять его…» И ты приближаешься… истина выступает ярче, и чудо гаснет. Меня и таких, как я, тайна чарует уже самым своим покровом, и я не желаю ничего большего – даже при риске быть грубо обманутым, – как только осветить этот покров…

Короче, животное было действительно редкостное.

И я витал в области непостижимого, находя все это страшно загадочным; мое любопытство росло.

Я устал до смерти и заснул. Но мой мозг работал; все время во сне я исполнял головоломную работу хитроумнейшего сыщика.

Я проснулся на рассвете и сейчас же почувствовал свое освобождение.