Дневник посла

В половине шестого я вновь занял место в императорском поезде, который доставил меня обратно в Петербург.

В этот же вечер немецкая армия вступила на территорию Бельгии.

Четверг, 6 августа

Мой австро-венгерский коллега Сапари передает сегодня утром Сазонову объявление войны. Декларация указывает на две причины: 1) положение, занятое русским правительством в австро-сербском конфликте; 2) тот факт, что, согласно сообщению Берлинского кабинета, Россия сочла себя вынужденной начать неприятельские действия по отношению к Германии.

Немцы проникают в Западную Польшу. Третьего дня они заняли Калиш, Ченстохов и Бендин. Это быстрое продвижение вперед показывает, насколько русский Генеральный штаб был прав в 1910 году, когда он отодвинул на сотню километров к востоку свои пограничные гарнизоны и свою зону сосредоточения – мера, которая вызывала такую оживленную критику во Франции.

В полдень я еду в Царское Село, где буду завтракать у великого князя Павла Александровича и его морганатической супруги графини Гогенфельзен, с которой я поддерживаю в течение многих лет дружеские отношения.

В течение всей поездки мой автомобиль догонял и затем проезжал мимо пехотных полков, находившихся на марше с полным полевым снаряжением. За каждым полком нескончаемой вереницей следовали транспортные средства, фургоны с боеприпасами, багажные повозки, грузовые средства передвижения армейских технических служб, санитарные повозки, военно-полевые кухни, телеги, линейки, крестьянские повозки и т. п. Транспортные средства следовали одно за другим в полнейшем беспорядке; иногда они съезжали с колеи и пересекали поля, натыкаясь друг на друга и создавая такую красочную неразбериху, что напоминали нашествие азиатской орды. Пехотинцы выглядели прекрасно, хотя их походу мешали дожди и дорожная грязь. Большое число женщин присоединилось к армейской колонне, чтобы сопроводить мужей до первого привала и там в последний раз попрощаться с ними. Некоторые женщины несли на руках своих детей. Вид одной из них весьма тронул меня. Она была очень молодой, с нежным лицом и красивой шеей. Красно-белый головной платок был повязан на ее светлых волосах, а кожаный пояс стягивал на ее талии сарафан из синей хлопчатобумажной ткани. К груди она прижимала младенца. По мере своих сил она старалась не отставать от шагавшего в конце колонны солдата, красивого парня с загорелым лицом и с развитой мускулатурой тела. Они ничего не говорили, но шли, не спуская друг с друга любящих, полных душевного мучения глаз. Я видел, как трижды подряд молодая мать протягивала солдату младенца для поцелуя.

Великий князь Павел Александрович и графиня Гогенфельзен пригласили кроме меня только Михаила Стаховича, члена Государственного совета по выборам от орловского земства, одного из русских, наиболее пропитанных французскими идеями. Я нахожусь в атмосфере искренней и теплой симпатии.

Когда я вхожу, все трое приветствуют меня возгласом: «Да здравствует Франция!» С прямотою и простотою, ему присущими, великий князь выражает мне восхищение единодушным порывом, который заставил французский народ лететь на помощь своей союзнице:

– Я знаю, что ваше правительство не колебалось ни одной минуты, чтобы поддержать, когда Германия принудила нас защищаться. И это прекрасно… Но что весь народ мгновенно понял свой долг союзника, что ни в одном классе общества, ни в одной политической партии не было ни малейшей слабости, ни малейшего протеста, – вот что необыкновенно, вот что величественно…

Стахович подхватывает:

– Да, величественно… Но современная Франция лишь продолжает свою историческую традицию: она всегда была страной великих дел.

Я соглашаюсь, подчеркивая:

– Это правда. Французский народ, который столько раз обвиняли в скептицизме и в легкомыслии, это, несомненно, тот народ, который чаще всего бросался в борьбу по бескорыстным мотивам, который чаще всего жертвовал собою ради идеи.

Затем я рассказываю моим хозяевам о длинном ряде событий, которые наполнили собою последние две недели.

Они, со своей стороны, передают мне большое число эпизодов, которые указывают на единение всех русских в желании спасти Сербию и победить Германию.

– Никто, – говорит Стахович, – никто в России не согласился бы, чтоб мы позволили раздавить маленький сербский народ.

Тогда я спрашиваю у него, что думают о войне члены крайней правых партий в Государственном совете и в Государственной думе, этой влиятельной и многочисленной партии, которая устами князя Мещерского, Щегловитова, барона Розена, Пуришкевича, Маркова всегда проповедовала союз с германским императором. Он уверяет меня, что эта доктрина, поддерживавшаяся главным образом расчетами внутренней политики, радикальным образом разрушена нападением на Сербию, и заключает:

– Война, которая теперь начинается, это смертельная дуэль между славянством и германизмом. Нет такого русского, который бы этого не сознавал.

Когда мы встаем из-за стола, я только даю себе время выкурить папиросу и быстро возвращаюсь в Петербург.

Неподалеку от Пулково я проезжаю мимо гвардейского стрелкового полка, следующего к границе. Командир полка, генерал, опознал автомашину французского посла, увидев ливрею моего слуги. Генерал посылает ко мне одного из своих офицеров с просьбой выйти из машины, чтобы солдаты полка смогли пройти мимо меня парадным строем. Я выхожу из авто и иду к генералу, который наклоняется с коня, чтобы обнять меня.

Звучит резкий сигнал команды, и полк останавливается. Ряды смыкаются, солдаты приводят себя в порядок, и во главу колонны выходит военный оркестр. Пока идет эта подготовка к параду, генерал, обращаясь ко мне, с жаром выкрикивает:

– Мы уничтожим этих грязных пруссаков!.. Пруссия не должна более существовать, Германии конец!.. Вильгельма на остров Святой Елены!

Парадный марш начался. Проходившие мимо меня с гордым видом солдаты отличались отменным здоровьем. Как только появлялась очередная рота, генерал приподнимался на стременах и отдавал приказ: «Послу Франции! Ура!»

Солдаты отвечали во все горла: «Урра! Урра!»

Когда прошел последний ряд солдат, генерал, наклонившись с коня, чтобы вновь обнять меня, произносит серьезным тоном:

– Я очень рад видеть вас, господин посол. Все мои солдаты, как и я, склонны думать, что встреча с Францией на первом же этапе нашего участия в войне является хорошим предзнаменованием.

После этих слов он галопом помчался, чтобы занять свое место во главе колонны. В то время как я садился в автомашину, он продолжал выкрикивать свой воинственный призыв: «Вильгельма на остров Святой Елены! Вильгельма на остров Святой Елены!..»

В четыре часа я веду длинный разговор со своим итальянским коллегой, маркизом Карлотти де Рипарбелла; я стараюсь доказать ему, что современный кризис представляет для его страны неожиданный случай осуществить ее национальные стремления.

– Какова бы ни была, – говорю я, – моя личная уверенность, я не имею самонадеянности гарантировать вам, что войска и флоты Тройственного союза будут победоносны. Но что я имею право вам утверждать, особенно после моего вчерашнего разговора с императором, – это желание, которое воодушевляет три державы, неукротимое желание раздавить Германию. Все три единодушны в решении положить конец германской тирании. Если проблема так поставлена, то оцените сами, на чьей стороне шансы на успех, и сделайте выводы.

Мы вместе выходим, и я отправляюсь в Министерство иностранных дел, где мне нужно выяснить многочисленные вопросы: о блокаде, о возвращении французов на родину, о телеграфных сношениях, о прессе, о полиции и т. д., не считая дипломатических вопросов.

Сазонов сообщает мне, что он пригласил румынского посланника Диаманди, чтобы просить у него немедленной помощи румынской армии против Австрии. Взамен он предлагает признать за Бухарестским кабинетом право присоединить все австро-венгерские земли, населенные теперь румынами, то есть большую часть Трансильвании и южную часть Буковины; кроме того, державы Антанты гарантируют Румынии неприкосновенность ее территории.

Сазонов также телеграфировал русскому посланнику в Софии просьбу добиться доброжелательного нейтралитета Болгарии взамен обещания нескольких округов в том случае, если Сербия приобретет прямой доступ к Адриатическому морю.

Пятница, 7 августа

Вчера германцы вошли в Льеж, несколько фортов еще сопротивляются.

Сазонов предлагает французскому и британскому правительствам безотлагательно договориться в Токио о присоединении Японии к нашей коалиции: союзные державы признали бы за японским правительством право присоединить германскую территорию в Цзяо-Чжоу, а Россия и Япония гарантировали бы друг другу неприкосновенность их азиатских владений.

Сегодня вечером я обедаю в Яхт-клубе на Морской. В этой среде, в высшей степени консервативной, я нахожу подтверждение того, что Стахович говорил мне вчера о настроениях крайней правых по отношению к Германии. Те, кто еще на прошлой неделе энергично утверждали необходимость усилить православную монархию тесным союзом с прусским самовластием, теперь признают невыносимым оскорбление, нанесенное всему славянскому миру бомбардировкой Белграда, и оказываются среди самых воинствующих. Остальные молчат или замечают, что Германия и Австрия нанесли смертельный удар монархическому принципу в Европе.

Перед возвращением в посольство я иду в Министерство иностранных дел, где Сазонов хочет со мной говорить.

– Я обеспокоен, – говорит он мне, – новостями, которые получаю из Константинополя. Я очень боюсь, как бы Германия и Австрия не устроили там какой-нибудь проделки, по их обычаю.

– Чего же, например?

– Я боюсь, что австро-венгерский флот собирается укрыться в Мраморном море. Вы сами можете предвидеть последствия…

Суббота, 8 августа

Французская армия вступила вчера в Бельгию, устремившись на помощь бельгийской армии. Будет ли еще раз решаться судьба Франции между Самброй и Маасом?

Сегодня – заседание Государственного совета и Думы.

Второго августа император объявил о своем намерении созвать чрезвычайную сессию Законодательного собрания, «чтобы быть в полном единении с нашим народом». Этот созыв, который показался бы вполне естественным и необходимым в какой угодно другой стране, был истолкован здесь как обнаружение «конституционализма». В либеральных кругах за это благодарны, особенно императору, потому что известно: председатель Совета Горемыкин, министр внутренних дел Маклаков, министр юстиции Щегловитов и обер-прокурор Святейшего синода Саблер смотрят на Государственную думу как на самый низкий, не стоящий внимания государственный орган.

Я вместе с сэром Джорджем Бьюкененом занимаю место в первом ряду дипломатической ложи.

Взволнованная речь председателя Думы Родзянко открывает заседание. Его высокопарное и звонкое красноречие возбуждает энтузиазм собрания.

Затем нетвердыми шагами входит на трибуну старый Горемыкин, с трудом управляя звуками слабого голоса, который моментами прерывается, как если бы он умирал. Горемыкин излагает, что «Россия не хотела войны», что императорское правительство испробовало всё, чтобы сохранить мир, «цепляясь за малейшую надежду предотвратить потоки крови, которые грозили затопить Европу»; он заключает, что Россия не могла отступить перед вызовом, который ей бросили германские державы; «к тому же, если бы мы уступили, наше унижение не изменило бы хода событий». При произнесении этих последних слов его голос становится немного тверже, а угасший взгляд оживляется вспышкой пламени. Кажется, что этот старик, скептический, утомленный трудами, почестями и опытом, испытывает насмешливую радость, когда при этих торжественных обстоятельствах выказывает свой разочарованный фатализм.

Сазонов сменяет его на трибуне. Он бледный и нервный. С самого начала он облегчает свою совесть: «Когда для истории наступит день произнесения беспристрастного приговора, я убежден, что она нас оправдает…» Он энергично напоминает, что «не политика России подвергла опасности общий мир» и что, если бы Германия этого захотела, она могла бы «одним словом, одним-единственным повелительным словом» остановить Австрию на ее воинствующем пути. Затем он горячо восхваляет «великодушную Францию, рыцарскую Францию, которая вместе с нами поднялась на защиту права и справедливости». При этой фразе все депутаты встают и, повернувшись ко мне, долго приветствуют Францию радостными криками.

Тем не менее я замечаю, что приветствия не особенно поддерживаются на скамьях левой стороны: либеральные партии никогда не могли нам простить, что мы продлили существование царизма с помощью финансовых субсидий. Аплодисменты снова раздаются, когда Сазонов заявляет, что Англия также признала моральную невозможность оставаться безучастной к насилию, совершенному над Сербией. Заключение его речи правильно передает идею, которая все эти последние недели господствовала над всеми нашими мыслями и поступками: «Мы не хотим установления ига Германии и ее союзницы в Европе». Он спускается с трибуны под гром приветствий.