Смерть в живых образах

Живой мертвец расширил город. На его окраине появилось небольшое, тихое место. Пещера, окутанная туманом. Пустая, тесная, длинная кишка, в которой лежал сам Гинос – тот самый зверь. Всем своим видом он доказывал сторонним наблюдателям – холодным, светло-синим призракам, которых создал он себе сам, что именно в такой каменной сырой "кишке" ему и место. Да и он сам искренне думал так же.

Гинос – образ. Живой-неживой. Как и мальчик, в мире своего образного, детского разума, знающего все нужное для счастья априоре. Зверь – образ создания своего нового "я", новой стороны личности. Лишней стороны, которую создали в других мирах и пустили как паразита. Носитель этого вируса в жизни будет до смерти, как будто бы болен. Он всегда ведом и слишком безобиден для других.

Он останется тут навсегда.

Светлая ночь, пересечение улиц, разбитый фонарь, закрытый бар. Мальчик лет 15. Высокий рост, бледная кожа, вытянутое лицо и изуродованный Гиносом взгляд из его холодных, синих глаз. Они смотрели в лужу с радужными кольцами машинного масла с бензином, но вместо цветной химии видели только серую пелену и туман.

У него есть хорошие друзья, родители и куча обычных, скучных проблем. Обычную жизнь омрачал яд. В нем жила ненависть к себе. Постоянная тоска заставила вечно задавать себе вопрос "зачем?" Этот вопрос появился слишком рано, ответ ещё не мог родиться. Все гнетущие его проблемы были исправимы, кроме одного и это было гнилым местом, в скорлупной защите его разума. Собственное тело. Болезни, врождённые и приобретённые, питали его главную болезнь и порождали ненависть.

Картина реального мира превратилась в сплошной туман, краски мира были только чёрные и белые. Голос Гиноса убеждал в вечности этого состояния и полной безвыходности. Быстро сменялись недели и месяца, года. Но при этом, каждый отдельный тянулся невыносимо долго. Уныние высасывало всё наполнение тела, оставляя оболочку бродить по земле в полусне. Нет интереса. Нет задач. Нет цели. Нет сил. И нет сил терпеть это, ничего не помогает. Бессилие, пронзающая вечная тоска вымораживала душу, изнемогала тело. Ни осознать, ни забыться – проклятие Гиноса.

Так в нем зарождалась абсолютная ненависть. Осознание человеческой неидеальности и собственной ущербности, медленно питало её. Пока ненависть была только частью тоски, её постоянным, стабильным источником. Гасило это чувство только любовь. Любая, в любом её проявлении. Только на это нужно было время. Безгласная речь, возникшая из-за осквернения чистого мира чужой глупостью и невежеством, позволило родиться абсолютной ненависти внутри.

«

Ты – мясо.

Ты – слаб.

Твой убеждения – лишь вера.

Мои слова – доказуемая истина.

Почему ты живёшь? Ты этого не хочешь. Тебе нравится пить? Есть? Выпивать? Это жалко даже для собаки, и ты это знаешь. Любая хвостатая тварь хотя бы служит тем, кто выше. В жизни любой брошенки было больше смысла, чем сейчас в твоей.

Ты убеждаешь себя, что веришь, но думал ли ты о том, во что ты вообще веришь? Может в блятского деда, мага-волшебника? В ничто? В долгую, счастливую жизнь? Спасла тебя твоя вера? Не отвечай. Не позорься больше. Не позорь нас. Слушай меня и мы станем сильнее. Мы станем едины.

»

Это не был голос. Это не были слова. Это не были мысли. Это ненависть. Чистая, режущая и опьяняющая… и такая сладкая.

Время шло, менялся мир, менялись люди, изменился и Ад Адольфа. Собственный мир стал напоминать тесную камеру, где больше не было ни отдыха, ни помощи. Пещера уныния с призраками порицания. И… нечто новое. Ещё сохранившее вид прежнего города детства. Но только вид. Небольшая детская площадка, с группой ребят, что представляли из себя сосредоточенья всех добрейших чувств своего Создателя, но они были дефектны. Они не умели кричать в небо. Они даже не знали, что так вообще можно делать. Им никто не сказал. А если бы они и узнали, то просто не поверили. Они все вместе – единая и неразрывная часть каждого человека. Кроме них, в этом мире родился кошмар.

В жалких стенах пещеры Гиноса, появился из тьмы и мрака новый образ. Его острый крик пробил само "я" создателя. Ожило в бешённом танце беса всё: небо, земля, дома и трупы. Трупы "детей" – идей. Трупы счастья, человечности и труп веры. Танец использовал их для резонанса всех болевых порогов души. Рвал ржавевшие шрамы. Крик был наполнен ненавистью ко всему, куда он мог дойти. Появились из мрака пещеры Гиноса кроваво-алые глаза и, снова, рога. Неестественно острые, каждый, как проклятая на вечную жизнь и жажду чужой крови, одушевлённая пика. Тело нового зверя – есть сам мрак. Все его мысли наполнены только ненавистью во вне себя. Его имя – Тан. Убийца и истинный зверь умирающего разума. Вместе с ним, у Создателя появился источник истинного безумия и разрыв между двумя мерзкими сторонами своего "я". Гинос и Тан. Два брата, два самых сильных чувства, пережили и пережевали целый мир со своими целями и планами, со своей жизнью внутри жизни.

Саморазрушение, контролируемое догматами, которые сохранились со времён эпохи, рационально правильной детской веры, в уже навеки непостижимое, было остановлено и направленно во вне остова тела человеческого.

Саморазрушительная сила Гиноса со временем все сильнее охватывала сознание создателя, что в конце концов спровоцировало неадекватную иммунную реакцию разума. Убить то, в чем есть тоска. Убить всё. Так и был порождён Тан. Его можно убить, но невозможно усыпить. Зло не покоряется никогда. Гинос был во всём мире. И из-за его влияния на взгляд создателя – даже во всём реальном мире. Всё было насквозь пробито шипами отчаяния.

– Умереть. Всё. Должно.

Первое, что сказал полностью сформированный Тан – образ смерти и ненависти в теле живого и любящего.

Странно и забавно, но Адольф не стал убийцей, не стол маньяком. Его останавливала третья сила – ошмётки детства. Трое детишек на скамейке удачи в городе безумия. Они – сохранившиеся с ранних лет – Совесть, Логика и Честь.

Они не были убиты, осквернены и изменены или поглощены забвенным сном Первого Зверя. Просто, потому что не были хорошими. Они были силой – и только.

Совесть и Честь, две милые сестры – близняшки. Иногда они ругали Адика, а иногда кололи ножиками самое сердце. Они те ещё маньячки. Если вы считаете, что у кого-то их нет, вы ошибаетесь. Они просто во всем слушаются свою старшую, занудную сестрёнку – Логику. Но она слишком любит поспать. Иногда сном летаргическим. Если Логика скажет, что насиловать детей – правильно, ведь «это наша потребность». То Совесть и Честь будут только восторженно смотреть на сползание прекрасной луны по густому, жёлтому как гной загонгрененной ноги, небу и улыбаться.

У Адика каким-то чудом сохранилась детская Логика. Но она нуждалась в знаниях. Знаниях о реальном мире. Без них она сохраняла детскую наивность. Его Логика помогала Адику понимать суть лучше других и позволяла осознавать вещи, идеи. И даже то, что всё доступно осознанию или хотя бы простому пониманию. Особенно Логика Адика любила абстрактные идеи о жизни. О своей, чужой, настоящей и ложной. Милая девочка. Видя её в Адике некоторые, его ненавидели, а некоторые почти любили. А может и действительно любили, но теперь уже этого не увидеть.

Жизнь Адольфа складывалась как у всех людей. После окончания школы, сдачи экзаменов и трудного и тревожного поступления в университет он, как и большинство его одногруппников и уже бывших одноклассников, словил десяток нервных срывов меньше чем за полгода. Только, если его знакомые в такие дни просто рыдали, выпивали, то он тихо копил ненависть. Адольф не мог её ни на ком выпустить. Совесть – сука, запрещала. Он хотел задушить четверть своих новых знакомых и забить ещё две трети, но оставалось просто бить стену, стол и остальную казённую мебель старого общежития. Уже первой зимой самостоятельной жизни, это был совсем другой человек. При взгляде на него порой казалось, что это бледное, измученное лицо и чёрное от грязи тело взорвётся, убив тех, кто был катализатором его ненависти. То есть всех вокруг. Его поведение уподоблялось звериному. Редкая улыбка теперь напоминал оскал, а в голубых глазах, полопались сосуды от бессонницы. Адольф призирал свои самые обычные человеческие недостатки из-за Гиноса, а Тан заставлял ненавидеть всех людей из-за этих же пороков. Накопленная ненависть вырвалась неожиданно. Адольф ввязался в драку с полумёртвыми наркоманами поздно вечером в одром из замёрзших городов, бедной страны.

И опять.

Ночь, улица, фонарь… санитары.

Идея, чувства и сила заключённые в образ Тана были сильны, но галоперидол растекающийся по венам оказался сильнее.

После прибытия в бунтарский дом, Адика поместили в палату к ещё 7 психам и привязали руками и ногами к кровати.

Тьма. Мятный обруч сдавил мир. Не сон. Не жизнь. Это погружение в себя.

– Адик, зачем ты бьёшь?

– Ненавижу их.

– Почему?

– Они мерзкие, низкие твари. Животные, свиньи и тараканы, кто угодно, но не люди.

– Ты не пытался им помочь исправится?

– Они не видят, они не слышат.

– Покажи им опять. Докажи им.

– Их глаза мне знакомы и понятны. Я их видел слишком много и слишком часто. Одни пустые. Так глупо и удивлённо смотрят, когда говоришь с их черепом. А другие полны гнили, будто щас лопнут от корыстной жадности… вот с этим я им помогу.

– А где ты их раньше видел?

– В зеркале. Хочу сжечь его.

– Если ты ненавидишь себя, исправляйся.

– Я ненавижу тебя. Ты меня провоцируешь ненавидеть. Ты моя плеть. Ты и есть я. И ты знаешь, что я из-за всех сил пытался стать лучше, но я стал только метисом зверя и человека. Копытным и рогатым существом на двух ногах книгой и ножом в руках. Я стал чёртом, Сверхчеловеком ебнутого немецкого философа – обезьяной с копытами.

– Стремясь к идеалу – человеку, ты становишься лучше. Значит ты уже хотя бы не ползаешь с бутылкой водки по подъездам.

– Умом я согласен, но сердце горит. Я несчастен в радости. Тело убого. Нет вкуса, нет любви, красок, запахов, есть только туман. Из всех чувств, чиста лишь ненависть.

– Прежде влюбить.

– Я выше этого. Теперь.

– Может станешь ещё выше?

– Я не хочу. Только человек, либо зверь.