Сын ХАМАСа
Я забежал на кладбище. Водитель последовал за мной, но остался снаружи, положив винтовку М16 на забор и принявшись осматривать могилы. Мой друг убежал в другую сторону, оставив меня наедине с разъяренным и вооруженным израильским поселенцем.
Я замер на земле между могилами, понимая, что водитель просто ждет, когда я подниму голову и меня станет видно из-за низких надгробий. Наконец напряжение достигло такой силы, что я больше не мог оставаться на месте. Я вскочил и побежал так резво и быстро, как только мог. К счастью, уже начинало темнеть, и израильтянин, кажется, боялся заходить на кладбище.
Но не успел я отбежать далеко, как почувствовал, что земля ушла из-под ног. В одно мгновение я оказался на дне могилы, вырытой для нового покойника. Что, если я так в ней и останусь? От этой мысли мне стало не по себе. Израильтянин продолжал поливать кладбище пулями. В могилу посыпался дождь из каменных осколков.
Я корчился на дне ямы, не в силах пошевелиться. Примерно через полчаса, услышав чьи-то разговоры, я понял, что стрелявший ушел и теперь можно вылезать.
Несколько дней спустя, когда я шел по дороге, мимо проехала та же машина. Теперь в ней сидело двое парней, но водитель был тот же. Он узнал меня и быстро выскочил из машины. Я снова попытался убежать, но в этот раз мне не повезло. Он поймал меня, сильно ударил по лицу и потащил обратно к машине. Ни один из парней не произнес ни слова, пока мы ехали к поселению. Оба парня, казалось, нервничали и, сжимая в руках оружие, оборачивались время от времени и смотрели на меня, сидевшего на заднем сиденье. Я не был террористом, я был всего лишь испуганным маленьким ребенком. Но они вели себя будто охотники, добывшие тигра.
Солдат у ворот проверил права у водителя и махнул рукой, разрешая ему проехать. Почему он не задался вопросом, с какой стати с этими парнями прибыл маленький палестинский ребенок? Я знал, что должен бояться, – я и в самом деле испугался, – но не мог заставить себя не оглядываться по сторонам. Я никогда еще не бывал внутри израильского поселения. Здесь было очень красиво: чистые улицы, бассейны, великолепный вид на долину с вершины горы.
Водитель отвез меня на военную базу ЦАХАЛа внутри поселения, где солдаты сняли с меня обувь и заставили сесть на землю. Я думал, меня пристрелят и бросят тело где-нибудь в поле.
Но когда начало темнеть, они приказали мне идти домой.
– Но я не знаю, как дойти до дома, – возразил я.
– Иди, или я застрелю тебя, – сказал один из них.
– Вы не могли бы отдать мне ботинки? Пожалуйста.
– Нет. Просто иди. А в следующий раз, когда тебе придет в голову бросать камни, я тебя убью.
Мой дом находился более чем в миле отсюда. Я прошел весь обратный путь в носках, стиснув зубы, когда камни и гравий впивались в мои ступни. Как только мать увидела меня, бредущего по тротуару, она подбежала и обняла так крепко, что я едва смог дышать. Ей сказали, что меня похитили израильские поселенцы, и она боялась, что меня убьют. Она причитала и бранила меня за то, что я такой глупый, но не переставала целовать в макушку и крепко прижимать к груди.
Казалось бы, стоило усвоить урок, но тогда я был неразумным маленьким ребенком. Мне не терпелось рассказать своим трусоватым друзьям о своем героическом приключении. К 1989 году для израильских солдат стало обычным делом вышибать нашу дверь и врываться в дом. Они постоянно искали кого-то, кто бросал в них камни и якобы убегал через наш задний двор. Солдаты всегда были вооружены до зубов, и я никак не мог понять, почему их так тревожат какие-то камни.
Поскольку Израиль контролировал все границы, во время Первой интифады палестинцам было почти невозможно достать оружие. Я не помню, чтобы видел в то время хотя бы одного вооруженного палестинца, – в ход шли только камни и бутылки с зажигательной смесью. С другой стороны, мы все время слышали рассказы о том, как ЦАХАЛ стрелял по безоружным толпам или полиция избивала людей дубинками. В новостях сообщали, что до тридцати тысяч палестинских детей получили настолько серьезные ранения, что им потребовалась медицинская помощь. Я воспринимал это как какую-то фантасмагорию.
Однажды отец вернулся домой особенно поздно. Я сидел у окна с урчащим от голода животом и наблюдал, как поворачивает из-за угла его маленькая машина. Мама уговаривала меня поесть с младшими детьми, но я отказался, решив дождаться отца. Наконец я услышал шум старого двигателя и крикнул, что папа дома. Мама немедленно принялась расставлять на столе дымящиеся тарелки.
– Простите за опоздание, – сказал отец. – Пришлось съездить за город, я должен был решить спор между двумя семьями. Почему вы не поели?
Он быстро переоделся, вымыл руки и подошел к столу.
– Умираю с голоду, – сказал он с улыбкой. – Целый день ничего не ел.
В этом не было ничего необычного, ведь он почти никогда не позволял себе есть вне дома. Восхитительный аромат маминых фаршированных кабачков возбуждал аппетит.
Как только мы устроились и приступили к трапезе, я ощутил прилив восхищения своим отцом. Я видел усталость на его лице, но все же знал, как сильно ему нравилось то, чем он занимался. Степень его сострадания к людям, которым он служил, могла сравниться лишь с его преданностью Аллаху. Наблюдая, как он беседует с матерью, а также с моими братьями и сестрами, я думал, насколько он отличается от большинства мужчин-мусульман. Он никогда не считал зазорным помогать матери по дому или заботиться о нас, своих детях. Каждый вечер он даже сам стирал свои носки в раковине – просто чтобы не нагружать лишней работой маму. Это было неслыханно для культуры, в которой женщины считают за честь мыть ноги мужьям после долгого рабочего дня.
Мы обходили стол, и каждый из нас по очереди рассказывал отцу, чему научился в школе и чем занимался в свободное время. Поскольку я был старшим, я позволил малышам говорить первыми. Но как только настала моя очередь, меня прервал стук в заднюю дверь. Кто мог явиться в гости в такое время? А вдруг у кого-то случилось что-то очень плохое и он пришел просить о помощи?
Я подбежал к двери и открыл маленькое оконце, служившее глазком. По ту сторону стоял незнакомый мне мужчина.
– Абук мавджуд? – спросил он на беглом арабском, что означало: «Твой отец здесь?»
Мужчина был одет как араб, но что-то в нем казалось неправильным.
– Да, здесь, – ответил я. – Сейчас позову.
Дверь открывать я не стал.
За моей спиной уже стоял отец. Он открыл дверь, и в наш дом вошли несколько израильских солдат. Мама быстро накинула на голову шарф. Ходить простоволосой перед семьей – это нормально, но ни в коем случае не при посторонних.
– Вы шейх Хасан? – спросил незнакомец.
– Да, – ответил отец, – я шейх Хасан.
– Капитан Шай, – представился мужчина и пожал отцу руку. – Как ваши дела? – вежливо спросил он. – Все ли в порядке? Мы из Армии обороны Израиля и хотели бы, чтобы вы прошли с нами на пять минут.
Что им понадобилось от отца? Я вглядывался в лицо капитана, пытаясь прочесть его мысли. Отец ласково улыбнулся капитану – без всякого намека на подозрение или гнев.
– Хорошо, я пойду с вами, – согласился он, после чего кивнул матери и направился к двери.
– Жди дома. Твой отец скоро вернется, – сказал мне израильский военный.
Я вышел за ними на улицу и оглядел окрестности в поисках других солдат. Но их не было. Тогда я сел на ступеньки крыльца и стал ждать возвращения отца. Прошло десять минут. Час. Два часа. Его все еще не было.
Никогда прежде нам не доводилось проводить ночь без него. Несмотря на его постоянную занятость, вечером он всегда возвращался домой. Каждое утро он будил нас на утреннюю молитву, и именно он каждый день отводил нас в школу. Что мы будем делать, если он не придет сегодня домой?
Когда я вошел в дом, сестра Тасним спала на диване с мокрыми от слез щеками. Мама пыталась занять себя чем-нибудь на кухне, но по мере того, как тянулись часы, она становилась все более расстроенной и тревожной.
На следующий день мы отправились в Красный Крест, желая что-либо разузнать об исчезновении отца. Человек за стойкой сказал, что его определенно арестовали, но если так, то ЦАХАЛ предоставит Красному Кресту сведения об этом только через восемнадцать дней.
Мы вернулись домой, морально подготовившись к двум с половиной неделям ожидания. За все это время ничего нового мы не узнали. Как только истекли восемнадцать дней, я вернулся в Красный Крест, чтобы спросить, что им стало известно. Мне ответили, что никакой новой информации нет.
– Но вы же сказали – восемнадцать дней! – воскликнул я, изо всех сил сдерживая слезы. – Просто скажите, где мой отец?
– Сынок, иди домой, – ответил мужчина. – Подойди еще раз на следующей неделе.
Я действительно возвращался, снова и снова в течение сорока дней, и всякий раз получал один и тот же ответ: «Новой информации нет. Приходите на следующей неделе». Это было очень необычно. В большинстве случаев семьи палестинских заключенных узнавали, где содержат их близкого человека, в течение двух недель после задержания.
Когда кого-нибудь из заключенных освобождали, мы обязательно расспрашивали его, не видел ли он нашего отца. Все слышали, что его арестовали, но ничего сверх того. Ничего не знал даже его адвокат, поскольку ему не разрешили его навестить.
И только потом мы узнали, что его доставили в «Маскобийю», израильский центр временного содержания, где пытали и допрашивали. Шин-Бет, служба внутренней безопасности Израиля, знала, что мой отец входил в высшее руководство ХАМАСа, и предполагала, что ему известно все, что происходит или планируется. Израильтяне были полны решимости вытянуть из него все.
Много лет спустя отец рассказал мне, что с ним происходило в то время. В течение нескольких дней его, закованного в наручники, держали подвешенным к потолку. Его били током, пока он не терял сознание. Потом его подсадили к коллаборантам-стукачам, так называемым «пташкам», надеясь, что он все им расскажет. Когда и это не помогло, его снова начали бить. Но мой отец был сильным. Он хранил молчание, так и не предоставив израильтянам никакой информации, которая могла бы навредить ХАМАСу или его палестинским братьям.
Глава пятая
Выживание
1989–1990Израильтяне думали, что если они захватят в плен кого-нибудь из лидеров ХАМАСа, то все наладится. Но за то время, пока отец сидел в тюрьме, интифада стала только более жестокой. К концу 1989 года Аммар Абу Сархан из Рамаллы стал свидетелем стольких смертей палестинцев, что уже не мог этого вынести. Не имея огнестрельного оружия, он схватил кухонный нож и зарезал троих израильтян, фактически запустив цепную реакцию. Этот инцидент ознаменовал начало значительной эскалации насилия.
Сархан стал героем для тех палестинцев, которые потеряли друзей или родных, чьи земли были захвачены или у которых имелись другие причины для мести. Они не были убежденными террористами. Это были простые люди, у которых не осталось ни надежды, ни выбора. По сути, их загнали в угол. У них больше не было ничего, и им стало нечего терять. Их не волновало ни мнение мировой общественности, ни даже собственная жизнь.
В те дни для нас, детей, настоящей проблемой стало посещение школы. Очень часто, выходя из нее, я видел, как по улицам разъезжают израильские джипы. Солдаты в них в громкоговорители объявляли о наступлении комендантского часа. Это не было похоже на комендантские часы в американских городах, когда власти разыскивают родителей подростков, пойманных за рулем после 11 часов вечера. В Палестине, если бы вы по какой-либо причине оказались на улице после наступления комендантского часа, вас бы расстреляли. Без предупреждения, без попытки ареста. Просто застрелили бы, и все.
Когда объявили комендантский час в первый раз, я был в школе и не знал, что теперь делать. Мне предстояло пройти четыре мили пешком, и я понимал, что ни за что не успею домой вовремя. Улицы быстро пустели, и мне стало страшно. Я не мог оставаться на месте, и, несмотря на то что был всего лишь ребенком, пытавшимся вернуться домой из школы, я знал, что, если попадусь на глаза израильским солдатам, они меня застрелят. Как застрелили уже многих других палестинских детей.
Я стал перебегать от дома к дому, пробираясь через задние дворы и прячась в кустах. Я изо всех сил старался избегать лающих собак и людей с автоматами, и когда повернул наконец за угол и вышел на свою улицу, то испытал безмерное облегчение, увидев, что братья и сестры тоже благополучно добрались домой.
Однако комендантские часы были лишь одним из многих новшеств, с которыми мы столкнулись в интифаду. Часто бывало так, что в школе появлялся человек в маске и говорил, что объявлена забастовка и теперь всем следует разойтись по домам. Забастовки, организуемые одной из палестинских группировок, были направлены на то, чтобы Израиль собирал как можно меньше налога с продаж, которым правительство обложило владельцев магазинов. Если магазины не открывались, владельцы могли платить меньше налогов. Но и израильтяне были далеко не дураки. Они начали арестовывать владельцев магазинов за уклонение от уплаты налогов.
Ну и кто в результате больше страдал от забастовок?
Вдобавок ко всему различные отряды сопротивления непрерывно боролись друг с другом за власть и влияние. Они были похожи на детей, дерущихся из-за футбольного мяча. Тем не менее ХАМАС неуклонно набирал силу и в какой-то момент стал представлять угрозу доминированию Организации освобождения Палестины (ООП).
* * *ООП была основана в 1964 году, чтобы представлять интересы палестинского народа. В нее вошли три крупнейшие организации: ФАТХ, левонационалистическая группировка; коммунистическая организация «Народный фронт освобождения Палестины» (НФОП); «Демократический фронт освобождения Палестины» (ДФОП) – еще одна группировка, в основе которой лежала марксистско-ленинская идеология.
ООП потребовала, чтобы Израиль вернул все земли, принадлежавшие палестинцам до 1948 года, и предоставил Палестине право на самоопределение. С этой целью ООП развернула глобальную пиар-кампанию, положила начало партизанской войне и стала организовывать теракты – сначала в соседней Иордании, затем в Ливане и Тунисе.
В отличие от ХАМАСа и «Исламского джихада», ООП никогда не была исламистской организацией. Ее группировки состояли из националистов, далеко не все из которых соблюдали правила ислама. Многие даже не верили в Бога. Еще будучи мальчишкой, я считал ООП коррумпированной и пекущейся только о своих интересах. Ее главари заставляли людей – часто это были всего лишь подростки – совершать один или два громких теракта в год, чтобы оправдать сбор средств на борьбу с Израилем. Молодые фидаины были не более чем топливом для разжигания гнева и ненависти, а также гарантией того, что пожертвования продолжат поступать на личные банковские счета лидеров ООП[12].
Поначалу в Первую интифаду идеологические разногласия удерживали ХАМАС и ООП на совершенно разных позициях. ХАМАС в значительной степени воодушевлялся религиозным пылом и идеями джихада, в то время как ООП руководствовалась национализмом и идеологией власти. Когда ХАМАС объявлял забастовку и угрожал сжечь все открытые магазины, лидеры ООП, сидевшие через улицу, предупреждали, что будут сжигать тех, кто закроется.
Однако обе группы объединяла ненависть к тому, что они называли «сионистским территориальным образованием». Наконец две организации договорились, что ХАМАС будет наносить свои удары девятого числа каждого месяца, а ФАТХ (как крупнейшая фракция ООП) – первого. Теперь, когда объявляли забастовку, останавливалось все: занятия в школах, торговля, автомобильное движение. Никто не работал, не торговал и не учился.
Деятельность всего Западного берега замирала. Люди в масках проводили демонстрации, жгли шины, разрисовывали стены граффити и заставляли предприятия закрываться. При этом кто угодно мог надеть лыжную маску и говорить, что он из ООП. На деле никто никогда не знал, кто скрывается под маской. Каждый руководствовался личными интересами и чувством мести. Постепенно нарастал хаос.
Разумеется, Израиль воспользовался этой неразберихой. Поскольку бойцом интифады мог стать кто угодно, сотрудники израильских сил безопасности надевали маски и проникали на демонстрации. Они могли входить в любой палестинский город средь бела дня, переодевшись в фидаинов, и проводить впечатляющие операции. Так как никто не знал точно, кто именно закрыл лицо маской, то люди, как правило, выполняли все, что от них требовали, – из страха быть избитыми, потерять в пожаре свой бизнес или быть обвиненным в произраильском коллаборационизме, что часто приводило к повешению.
Довольно скоро хаос и неразбериха достигли такого уровня, что все происходящее стало напоминать какой-то абсурд. Несколько раз, когда дело близилось к экзаменам, мы с одноклассниками уговаривали учеников постарше прийти в школу в масках и сказать, что началась забастовка. Нам это казалось забавным.
Короче говоря, мы становились злейшими врагами самим себе.
Те годы для нашей семьи выдались особенно тяжелыми. Отец по-прежнему сидел в тюрьме, а из-за нескончаемой череды забастовок мы, дети, почти год не ходили в школу. Мои дяди, религиозные деятели, и все прочие вокруг, казалось, решили, что их главная задача – воспитывать меня. Поскольку я был первенцем шейха Хасана Юсефа, ко мне предъявляли невероятно высокие требования. И когда я не оправдывал ожиданий, меня били. Что бы я ни делал – даже если ходил в мечеть по пять раз на дню, – этого никогда не бывало достаточно, чтобы заслужить одобрение.
Как-то раз я стал бегать по мечети, просто разыгравшись с другом, и за мной погнался имам. Он поймал меня, поднял над головой и бросил. Я упал на спину – у меня перехватило дыхание, мне показалось, что я сейчас умру. Потом он продолжил бить меня кулаками и пинать ногами. Почему? Ведь я не совершил ничего такого, чего бы не делали другие дети. Но поскольку я был сыном Хасана Юсефа, от меня ожидали, что я буду вести себя по-особенному.
Я дружил с мальчиком, чей отец был религиозным лидером и большой шишкой в ХАМАСе. Этот человек постоянно призывал людей бросать камни. Но одно дело, когда стреляли в чужих детей, забрасывающих поселенцев камнями, и совсем иное, если речь заходила о его собственном сыне. Узнав однажды, что мы тоже бросали камни, он позвал нас к себе. Мы подумали, что он хочет с нами поговорить. Но он вырвал электрический шнур из обогревателя и принялся сильно, до крови, хлестать нас. Он запретил сыну дружить со мной – чтобы спасти, по его словам, – но сделал этим только хуже: в конце концов мой друг ушел из дома, ненавидя отца больше, чем дьявола.
Кроме попыток держать меня в узде, пока отец сидел в тюрьме, нашей семье больше никто ничем не помогал. С его арестом мы потеряли дополнительный доход, который он зарабатывал учителем в христианской школе. Школа пообещала сохранить за ним рабочее место до его освобождения, но в тот момент мы остались без денег даже на самое необходимое.
Поскольку отец был единственным в семье, у кого имелись водительские права, мы не могли пользоваться нашей машиной. Матери приходилось преодолевать большое расстояние пешком, чтобы добираться до рынка, и я часто ходил с ней, помогая нести пакеты. Я думаю, стыд терзал нас даже больше, чем нужда. Когда мы шли по рынку, я проползал под тележками и подбирал мятые, гниющие продукты, упавшие на землю. Мать договорилась о более низкой цене на эти неаппетитные, никому не нужные овощи, объяснив продавцам, что мы якобы покупаем их на корм скоту. Она и по сей день договаривается обо всем сама, поскольку отец сидел в тюрьме тринадцать раз – больше, чем любой другой лидер ХАМАСа. (Он сидит в тюрьме даже сейчас, когда я пишу эти строки.)
Возможно, нам не помогали потому, что все были убеждены, что у нашей семьи нет проблем с деньгами. В конце концов, отец был выдающимся религиозным и политическим деятелем. Люди, безусловно, верили, что нам помогают наши многочисленные родственники. Да и сам Аллах никогда не позволит нам пропасть. Однако дяди игнорировали нас. А Аллах никак себя не проявлял. Так что матери приходилось самой заботиться обо всех семерых детях (самый младший брат Мухаммед появился на свет в 1987 году).
И вот, когда положение сделалось совершенно отчаянным, мама попросила у друга отца взаймы – не для того, чтобы пройтись по магазинам и купить себе одежду и косметику, а чтобы кормить своих детей хотя бы раз в день. Но этот человек ей отказал. И даже более того – вместо того чтобы помочь нам, он поведал своим друзьям-мусульманам, что моя мать приходила к нему просить денег.
– Но она получает зарплату от правительства Иордании, – ответили они с осуждением. – Почему она просит больше? Неужели эта женщина решила разбогатеть, пользуясь тем, что ее муж сидит в тюрьме?
Больше мать никогда никого ни о чем не просила.
– Мусаб, – сказала она мне однажды, – а что, если я приготовлю пахлаву или какие-нибудь другие сладости, а ты пойдешь и продашь их рабочим на стройке?
Я ответил, что буду рад сделать все возможное, чтобы помочь семье. С этого дня я стал ежедневно переодеваться после школы, наполнять поднос маминой выпечкой и выходить из дома, чтобы продать столько, сколько смогу. Вначале я стеснялся, но в конце концов стал смело подходить к каждому рабочему и просить купить у меня что-нибудь.
Однажды зимним днем я, как обычно, вышел продавать нашу выпечку. Но когда добрался до стройки, обнаружил, что она пуста. В тот день никто не вышел на работу, поскольку было очень холодно. У меня замерзли руки, начался дождь. Держа покрытый полиэтиленом поднос над головой вместо зонта, я заметил машину, припаркованную на обочине, внутри которой сидело несколько мужчин. Увидев меня, водитель открыл окно и высунулся наружу.
– Эй, парень, что там у тебя?
– Пахлава, – ответил я и подошел к машине.
Заглянув внутрь, я испытал шок, увидев дядю Ибрахима. Его друзья впали в не меньшее изумление, увидев, как племянник Ибрахима чуть ли не просит милостыню в холодный дождливый день. Мне стало стыдно, что я поставил дядю в такое неловкое положение. Я не знал, что сказать. Как не знали и они.
Дядя купил всю пахлаву, а мне велел возвращаться домой, добавив, что зайдет позже. Когда он появился в нашем доме, его колотило от ярости. Я не слышал, что он выговаривал матери, но после того, как он ушел, она долго плакала. На следующий день я пришел из школы, переоделся и сказал маме, что готов идти продавать выпечку.
– Я больше не хочу, чтобы ты продавал пахлаву, – ответила она.
– Но у меня с каждым днем получается все лучше! Я уже хорошо научился, поверь.
На глаза матери навернулись слезы. Больше с подносом я никуда не ходил.
Я обозлился. Я не понимал, почему соседи и родственники не хотят нам помогать. И вдобавок ко всему у них хватало наглости осуждать нас за то, что мы пытались помочь себе сами! Я задавался вопросом, не состояла ли истинная причина в том, что они сами боялись попасть в беду, протянув руку помощи нашей семье? А вдруг израильтяне подумают, что они помогают террористам? Но мы же не террористы! Как и наш отец.
К сожалению, оказалось, что это ненадолго.
Глава шестая
Возвращение героя
1990Когда отца наконец освободили, к нашей семье вдруг стали относиться почти как к королевской – и это после того, как избегали нас в течение полутора лет. Герой вернулся домой. Я перестал быть белой вороной, и теперь во мне все видели очевидного наследника. Братья стали принцами, сестры принцессами, а наша мать – королевой. Никто больше не осмеливался судить нас.
Отец вернулся на работу в христианскую школу в дополнение к своей должности в мечети. Теперь, бывая дома, отец старался как можно больше помогать маме. Это облегчило нагрузку, которая ложилась на нас, детей. Разумеется, мы не разбогатели, но теперь у нас стало хотя бы хватать денег на приличную еду и даже на какой-нибудь приз победителю в игре «Звездочки». Если мы и были богаты, то лишь почетом и уважением. Но лучше всего было то, что теперь с нами жил отец. Большего и желать было невозможно.
Жизнь быстро вошла в нормальное русло. Конечно, нормальное – понятие относительное. Мы по-прежнему проживали в условиях израильской оккупации. А на улицах каждый день кого-нибудь убивали. Наш дом все еще стоял возле дороги, которая вела на кладбище, с избытком засеваемое окровавленными трупами. У отца остались ужасные воспоминания об израильской тюрьме, в которой он провел восемнадцать месяцев в качестве подозреваемого в терроризме. А оккупированные территории постепенно превращались в настоящие джунгли беззакония.
Единственное законодательство, которое уважают мусульмане, – это исламское право, определяемое фетвами или религиозными постановлениями по определенной теме. Фетвы нужны, чтобы помогать мусульманам строить повседневную жизнь в соответствии с Кораном, но поскольку не существует какого-либо центрального объединяющего законодательного органа, то по одному и тому же вопросу разные шейхи часто издают разные фетвы. В результате каждый живет по своему набору правил – у кого-то он более строгий, у кого-то менее.