Алексей Ставницер. Начало. Восхождение. Вершина

Товарные составы того времени шли неторопливо и по техническим причинам, и особенно потому, что летом 1945 года домой ехала армия – состав за составом, и тоже все в товарняках. В отличие от сорок первого, в вагоне можно было сидеть, свесив ноги, но это если рядом отец. Можно было глазеть на медленно проплывающие пейзажи сквозь открытые двери или в одно из двух узких окошек. В центре вагона стояла кадка, накрытая широким щитом, – стол. В кадке еще оставались моченые яблоки в рассоле. Яблоки были тверды, сочны и необыкновенно вкусны. Сказать, что мы любовались пейзажами вдоль железки, нельзя, но все же в них было некое мистическое притяжение, которое трудно понять и даже представить современному человеку. Поля были безжизненны, не полями земледельческими – полями боя. Остовы сгоревших машин и танков. Пушки с задранными в небо стволами.

И через два года после боев эти поля источали тяжелый запах сгоревших тонн металла, резины, масел и солярки, пороха, тола и человеческой плоти. Таким входило в наше сознание понятие просторов родины.

Ехали мы без приключений. Если не считать Лешину попытку самостоятельно достать яблочко из бочки. Он долго пыхтел, взбираясь по прислоненной к кадке крышке, и таки долез до края бочки. Поезд дернулся. Ноги мальца мелькнули в воздухе, но тут сноровку проявила Рада – поймала его в последнее мгновение. В общем, ничего страшного, только и того, что хлебнул бы рассола. Но от яблок он потом отказался наотрез.

Как уполномоченному серьезного ведомства отцу полагалось служебное помещение, по-современному – офис. Выбирать было особо не из чего, послевоенная Одесса была, конечно, не Сталинград, но и ей досталось.

Местные власти предложили отцу помещение на Троицкой, в котором до войны размещалась какая-то контора.

Чтобы не искать семье уполномоченного еще и квартиру на восемь душ, решили оформить контору как жилье. При жутком жилищном дефиците на это помещение почему-то никто не претендовал, что отца очень порадовало. Но радость скоро сменилась оторопью. В бывшей конторе в годы оккупации квартировали румынские солдаты. Уже этого достаточно, чтобы представить ее состояние. Но картину дополнил пожар – выгорели все перегородки, большая часть пола вместе с опорными балками, в потолке зияла дыра и зияющие провалы вместо окон. Окон, кстати, по фасаду было восемь, контора по площади была за сто квадратов. Ход с предложением совместить контору и жилье был чисто одесский – таким образом власти умывали руки от восстановления помещения. А в послевоенное время это была не простая проблема: дефицит стройматериалов был не меньшим хлебного. Проблема имела и чисто одесский привесок – дворовое население использовало пепелище под помойку, заваливая его также строительным и бытовым мусором. Словом, ордер был, а жить где не было. Наше немалое семейство приютила младшая сестра отца, она с мужем и сыном Феликсом имела крохотную комнатушку на Садовой. Сегодня Феликс Кохрихт известный и уважаемый в Одессе журналист, общественный деятель. Тогда это был ребенок с огненно-рыжими волосами и яркими голубыми глазами.

Ремонт шел, как и все ремонты, муторно, долго, неповоротливо и непредсказуемо. К тому же отец неделями, а иногда и месяцами, не вылезал из командировок, перемещаясь по трем немалым странам и следя за качеством демонтажа и отправки оборудования. Так что наша первая зима в Одессе была несладкой – с горем пополам приспособили к жизни одну комнату, в которой стоял жуткий холод. Нельзя сказать, что мы жили голодно – мы жили как все, и голодный 46-й был для нас не лучше и не тяжелее, если не учитывать, что кормить шестерых детей все же сложнее, чем одного-двух. Мама всегда в таких случаях говорила – ешьте, что есть, марципанов сегодня не будет. Что такое марципаны, мы не знали, это слово на многие годы стало для детей символом запредельного счастья и достатка. Но однажды стало особенно голодно, и маме удалось где-то заполучить картофельные очистки. Они были смерзшиеся, какого-то зеленоватого колера. Она помыла их, прежде чем бросить в кастрюлю, расплакалась. Плачущая мама – это была картина невообразимая, невероятная. Маму никто никогда не видел в слезах. Дети сгрудились вокруг, и мама сказала: «Бедные свиньи, как они это едят?» Эти странные слова врезались в память всем и навсегда.

Потом мы еще раз увидели маму в слезах – в 51-м, когда умер от болезни почек Эрик. Ему было двадцать. Его похоронили на католическом кладбище, которое было частью Второго Христианского.

Наши временные трудности растянулись на многие годы, пока отец занимал высокую должность. Казалось бы, что все должно быть наоборот. Но не в случае с нашим отцом. Он был из тех, о которых пелось – в первую очередь думать о родине, а не о семье. Но, к счастью, в послевоенном Минуглепроме началась реорганизация, Управление по репарациям выделили в особый главк, а поскольку у побежденных уже скоро можно было отнимать только душу, то его упразднили. Отца вызвали в Москву. Похоже было, что придется переезжать куда-то в очередной раз, возможно, даже в Москву. Но Михаил Фроимович был крепко учен жизнью и системой, шкурой чувствовал новый вал репрессий и попросил направить его в Украину, в управления нерудных ископаемых. Там как раз назревала очередная реорганизация, что позволило тихо и незаметно ускользнуть из номенклатурной обоймы и заняться тем, что всегда отцу было интересно и к чему лежала душа, – журналистикой. К этому времени он был автором книги «Русские на Шпицбергене», изданной в 47-м издательством «Главсевморпуть» в Ленинграде. Книжка не осталась незамеченной, так как интерес к Арктике вообще и Главному Северному морскому пути в частности остается в центре интересов всех стран, имеющих выход в Ледовитый океан. Михаил Фроимович регулярно сотрудничал с весьма популярным столичным журналом «Вокруг света», а это было как знак мастерства – ему заказывали материалы и охотно печатали киевские журналы.

Похоже было, что отец наконец-то начал заниматься тем, что ему по-настоящему нравилось и к чему он имел настоящее призвание. Пулеметом стучала у него в кабинете пишущая машинка, что было показательно – в те и многие последующие годы журналисты обычно пользовались услугами машинисток, а сочинения свои писали от руки. Считалось особым шиком принести в редакцию перебеленный, готовый к набору материал. Отец был жанрово жаден – он умел и мог все, от репортажа до очерка, очень интересно работал в краеведении, сразу, как инженер, постигнув главный принцип этой литературы – знание исторического материала, архивов. Его очерками об истории одесских улиц, о горе Чумке, о знаменитых для города личностях зачитывалась вся Одесса. Он никогда не «подогревал» себя алкоголем и вообще был к выпивке равнодушен, но курил… Облако табачного дыма не окутывало его только сонного. Помимо книжек о истории одесских улиц, китобоях, запредельной Арктике, он писал также пьесы – они ставились в Украинском театре. Причем, Михаил Фроимович был по-настоящему двуязычным: писал как на русском, так и на украинском. Вообще-то в семье говорили по-русски, но никакой язык у нас не был чужим или чужеродным. Мама могла сказать, что думала, и по-польски, а эмоции обычно и отцом, и мамой выражались украинским «А хай ти згориш!».

Словом, после войны жизнь наконец-то начинала налаживаться. Но это ощущение было с примесью тревоги – репрессивная машина продолжала работать, власть свихнулась на борьбе с сионизмом.

Возможно, ранее, сразу после ареста старшего брата отца Льва Ставницера, до него руки не дотягивались, так как он был в постоянных разъездах – что называется, не на виду и не на слуху. А тут – публичность, читательская известность.

Гром грянул как с чистого неба 18 февраля 1953 года. В «Комсомольской правде» появился фельетон под странным названием «Шанхаер». Странным потому, что никому за пределами Одессы это слово было непонятно. Более того, его уже лет пятьдесят не было и в лексиконе даже старых моряков. Шанхаерами называли мелких торгашей в китайских портах, главным среди которых был Шанхай. Каждый входящий в порт корабль атаковала на легких джонках тьма услужливых китайцев, которые оказывали массу разных бытовых услуг. Потом их потеснили агентские компании, но кто хотел обслужиться дешево – пользовался услугами шанхаеров. Автора фельетона, впрочем, не интересовали такие тонкости частной торговли. Он обрушился на Михаила Фроимовича как на «литературного шанхаера», который нигде не работает, а везде печатается, предоставляет свои литературные услуги некоторым гражданам и, естественно, гребет деньги лопатой. В то время как честный советский журналист должен прославлять человека труда. Ну и так далее…

Тут дело было в обычной черной зависти. И поводом был выход книжки о китобойной флотилии «Слава», автором которой был известный руководитель флотилии, но литературная запись – отца. Обычная для советской журналистики практика. Вплоть до самой перестройки во всех газетах гонорарный фонд делился на две неравные части. 40 процентов полагалось штатным журналистам, 60 – рабочим и сельским корреспондентам. Поскольку последние ничего сами писать не умели, то за них статьи сочиняли квалифицированные журналисты.

То, что состряпал одесский журналист, фельетоном в истинном понимании этого жанра не было. Это был донос. Остается гадать – заказной или по гнусности характера, после подобных «фельетонов» судьба антигероя решалась по стандартной схеме: арест, следствие, лагерь. Отсутствие состава преступления вряд ли смутило бы госбезопасность – за ним тянулся давний след врага народа, к тому же брат-сионист уже сидел. И неизвестно, что было бы дальше, но за февралем пришел март 53-го. Сталин умер. Судьбодробилка забуксовала. Вряд ли Алексей в десять лет понимал весь трагизм происходящего, но что над семьей нависла беда – понимал вне всякого сомнения.

Как никто другой отец знал, что такое ГУЛАГ, и здесь стоит вспомнить о его отношении к освещению этой темы в литературе. Когда в 60-е, в хрущевскую оттепель, появились первые произведения бывших лагерников, ими зачитывалась вся страна. Читали и у нас дома. Отец был ироничен. Вознесенный до небес «Один день Ивана Денисовича» его почему-то насмешил. Он не считал, что трагизм и отчаяние бесправного зека переданы там достоверно. Почему он сам так и не взялся за эту тему – вопрос без ответа.

Помимо запойного чтения, в семье было еще одно увлечение – музыка. Все дети унаследовали от матери абсолютный музыкальный слух, но по возрасту учиться музыке получилось только у троих младших. Виктор избрал виолончель, Серафима осваивала фортепиано, а Леша с шести лет был занят скрипкой. Так что всем судьба предопределила учиться в знаменитой школе имени Столярского. Школа эта была особой не потому, что специализированная, музыкальная. Там как-то естественно подобрался едва ли не лучший в Одессе учительский коллектив. Детей не натаскивали, а учили, в том числе и думать, размышлять, чувствовать. Здесь просится такой пример.

Летом 1958 года повзрослевший Виктор с приятелем отправился в поход на Кавказ. Ясное дело, что «бюджет» этого путешествия был скуден, предполагали путешественники ехать в общем вагоне, спать в палатках и так далее. Из Кутаиси мы получили от Виктора открытку – все нормально, покоряем Кавказ. И вдруг, почти вослед за открыткой, появляются сотрудники органов и заявляют, что Виктор и его приятель… убежали за границу. Все молчат. Опера, видимо, ждут вопросов и оправданий. Лешка выходит из комнаты. Пришедший в себя после новости отец говорит: «А я-то полагал, что у нас границы на замке…» Опера только хватают ртами воздух от возмущения. И тут появляется Алексей с открыткой от Виктора и географическим атласом. Зачитывает сообщение от брата – еще собираемся посмотреть в Грузии то и то, потом отправляемся в Азербайджан. Потом раскладывает атлас и просит оперов показать на карте, где Виктор перешел границы. Опера в замешательстве молчат…

Александра Викторовна любила пение, с удовольствием слушала музыку и, есть такое предположение, втайне надеялась, что Лешка станет великим скрипачом. Мать никогда не терзала его принуждением к музыке, впрочем, как и остальных. Но уж как-то само собой получалось, что, когда Лешка становился к пюпитру, в квартире становилось тише.

Сегодня попытки извлечь из памяти друзей и родственников образ Леши-ребенка и подростка сложен и обречен на неуспех. Мы все видели его разным, в разных ситуациях, и еще потому, что в семье между детьми была серьезная разница в возрасте. Серафима старше Леши на четыре года, Виктор – на шесть, а Вадим – на восемь лет.

Лешка еще ковылял по квартире гадким утенком, а Рада уже была взрослой девушкой, признанной красавицей и кумиром для сверстников. Сохранилось воспоминание одного из соучеников – они вместе учились под Тулой после возвращения семьи со Шпицбергена: «Ей тогда было двенадцать лет, она была похожа на изящную статуэтку, способную ожить в сочетании движений и музыки».

Мало кто знает, что альпинистское мастерское звание у нее было третьим. Бог весть, как сложилась бы ее судьба, не будь войны. Пожалуй, ни у кого в семье не было столько силы воли, характера и потенциальных талантов и задатков, как у Рады. Ум у нее был цепкий, потом она уже в Одессе окончила географический факультет университета, но таким географом-гидрологом, как мечталось, стать не удалось. Упал железный занавес, океанские экспедиции были больше разведывательного характера, так что пришлось идти перекладывать бумажки в проектный институт. Тоска. Но у нее к тому времени уже было окно в иной мир.

В 1943-м Рада пошла в секцию спортивной гимнастики. 16 лет, скажем прямо, не самый лучший возраст для начала занятия спортом, потому что до этого она никогда ни в какую секцию не ходила. Тем не менее, вскоре после приезда в Одессу Рада получила звание мастера спорта СССР, что было несомненным успехом. А уж то, что ее включили в состав делегации Украины для участия в первом Параде физкультурников в послевоенной Москве, – признание.

Девушка неуемной энергии и азарта, она скоро ушла со спортивной гимнастики в акробатику и тоже стала мастером спорта. Потом – мотоспорт, первый разряд, и наверняка стала бы мастером, но как-то неожиданно и серьезно заболела альпинизмом. С тех пор дома появились и больше никогда не исчезали атрибуты альпинистской жизни: веревки, крюки, штормовки, ледорубы, горные ботинки и много еще чего, что не встретить в обычном доме. Не переводились потому, что к альпинизму приобщались все дети – в большей или меньшей мере. Вадим «выходил» значок «Альпинист СССР», Сима дошла до второго разряда, Виктор альпинистскую оскому сбил очень быстро – его в горах завораживали не вершины, а краски, Алексей же и вовсе стал профессиональным альпинистом.

Рада никого из братьев и сестер не опекала, не включала в свои отряды. Но всегда все видела издали и ни один промах не оставляла без внимания.

Не любила хлюпиков и нытиков. Лешка Раду не просто любил, она была для него высшим авторитетом и во взрослой жизни. Есть семейный сюжет, как в 1945 году отмечали Лешин день рождения – трехлетие. Дело было на Садовой, в тесной комнатушке Кохрихтов. С Нового базара принесли такую-сякую снедь, много фруктов, и маленькие, яркие желтые дыньки. Леша принял их за мячики и принялся играть. Сильно расстроился, что мячик упал на пол и расквасился. Он поднял разбитую дыню и принялся, задрав брови, недоуменно ее рассматривать. Потом отнес куски матери и выдохнул: «Он поломанный». Мама долго не могла понять, что малыш имеет в виду, а когда поняла, то, смеясь, объяснила, что это не мячик. Потом подала тарелку, на которую Лешка положил «мячик», но расстройство было столь горьким, что он расплакался. Но тут, как в сказках бывает, пришла с подарком двоюродная наша сестра Рая, дочь Льва Ставницера, и это был маленький мячик. Леша осторожно уронил его на пол, и когда тот подскочил, он побежал с ним к матери и восторженно заявил: «Он прыгает, прыгает!..»

Вообще он был человечком любознательным. На том же дне рождения еще один двоюродный брат, сын того же Льва, подарил ему коробку с набором деревянных деталей различных форм – что-то вроде «конструктора». Там были и ярко раскрашенные шарики. Игрушка была с «толчка», явно немецкого производства. Феликс, несколько старше Леши, принялся строить различные «дома и замки». Но Лешино внимание привлекла способность шариков катиться по полу тем дольше, чем сильнее их толкали. Пол был неровный. Леше принесли гладкую доску. Поигравшись на плоскости, Леша обнаружил, что по наклонной доске шарик даже не нужно толкать, он охотно катится сам. И Леша начал ставить эксперименты, придавая доске различные наклоны. Он следил за тем, как далеко покатится шарик в зависимости от угла наклона, как-то не по-детски сосредоточенно.

Не всегда, но часто, возвращаясь из заграничных командировок, отец привозил нам подарки. Однажды Леше достался подержанный, но крепкий велосипед на двух колесах. Пользуясь тем, что в квартире еще не было ни одной перегородки, Леша быстро научился раскатывать на нем. Среди игрушек были две, которые особо заинтересовали Лешу. Первая – лодочка из жести. Достаточно было подставить под маленький плоский котелок внутри лодочки огарок свечи и немедленно опустить ее в воду, как лодочка, издавая булькающие звуки, начинала двигаться, и так – пока под котелком горел фитилек. Проблемой игры с этой лодочкой была вода. Ее в квартире тогда не было, и воду приходилось носить со двора ведрами, наливать в большое корыто, по-одесски «балия». Когда воды было достаточно, Рада или Эрик заводили под котелок свечку, и все, окружив балию, наблюдали за кружением лодочки. В какой-то момент Леша обратил внимание на это занятие. Он долго стоял за спинами, потом продвинулся вперед, залез в воду и подхватил лодочку. К счастью, свечка погасла и котелок не распаялся. Не обращая внимания на возмущение компании, он долго вертел лодочку, то со стороны днища, откуда выходили две тонкие медные трубочки, то пытаясь заглянуть вовнутрь. Тогда никто не мог объяснить ему принцип действия забавной лодочки, и это малого заботило. Леша обратил также внимание, что единственной подвижной деталью является румпель. После того, как ему объяснили назначение руля и вновь запустили лодочку, Леша не оставил ее. Он принялся молча исследовать влияние положения румпеля на циркуляцию лодочки и, пока не исчерпал варианты углов поворота, от балии не отходил. Его любознательность никого не отягощала. Иногда Лешу не было видно и слышно часами, и его нужно было искать в каком-либо углу, где он настойчиво занимался тем, что ему нравилось.

Однажды, когда Леше было около пяти, в доме появился странный предмет. Это был жестяной саксофон, с тщательно выполненными штамповкой деталями, но не более того. Это была игрушка. Однако сбоку внизу выступал лючок, закрытый решетчатой крышкой. Под эту крышку нужно было вставить вырезанную кругом папиросную бумагу. И игрушка превращалась в музыкальный инструмент типа гребешка, на котором прижатая бумага издает тонкий звук. Благодаря рассчитанной акустике, имитация звуков саксофона была прекрасной. После того, как Леша усвоил прием игры, он с первой же попытки повторял любую услышанную им мелодию.

Переезд в Одессу ознаменовал переход от жизни кочевой к оседлой. Скоро к квартире на Троицкой прибавилась, благодаря отцовским гонорарам, дача на 10-й станции Фонтана. Семья становилась благополучно-зажиточной. Но вот что любопытно… Хотя и отец, и мать выросли, что называется, на земле, рекорды по урожайности овощей и фруктов они не ставили. Что росло, то и росло. Особая любовь у мамы была к саду, а в саду – к абрикосам. Они у нее всегда родили, она их сушила, консервировала, косточки собирали чуть не мешками, фруктами одаривали соседей и просто прохожих. Она дожила под сенью любимых деревьев до глубокой старости.

Чтобы чувствовать себя хорошо, комфортно, родителям было достаточно крова над головой и хлеба насущного. Они не стяжали и не копили, не болели вещизмом, единственной реальной ценностью считали жизнь и детей, а не то, что они должны оставить детям.

В доме на Троицкой всегда было много гостей по школе, по спортивным секциям, по иным интересам. Дом был, что называется, открытым. Они удивлялись, что обстановка в квартире как бы самопроизвольно перемещается – вчера видели обеденный стол в одной комнате, а сегодня он оказывался в другой со всеми стульями и табуретами. Менялась планировка помещений: то появлялась, то исчезала «кладовая», кухней оказывалась бывшая спальня или рабочий кабинет отца. Создавалось впечатление, что не обитатели квартиры приспосабливают ее к себе, а квартира приспосабливается к характерам и привычкам обитателей.

Такое же впечатление, наверное, производили и обитатели квартиры, дверь в которую на протяжении многих лет закрывали на ключ только на «дачное время» – все остальное время ее только на ночь закрывали на цепочку. Дети тоже выглядели предоставленными самим себе, во все времена года они уходили и приходили домой в разное время, ели что было и когда хотели, слова «режим» в лексиконе семьи не существовало. Но бесхозность и беспривязность была кажущейся, так как мама все видела и контролировала. Лекций и нравоучений не было, пояснения, что можно и что никогда на свете, были. Характеры и склонности младших детей формировались в то время, когда послевоенная Одесса была полублатной, полубандитской. На бесконечных пляжах промышляли воровские шайки, по привокзальным притонам отлеживались банды грабителей, день начинался с новостей об ограблениях, насилиях, убийствах и побоищах. Вечерами по Дерибасовской и по Приморскому бульвару фланировали граждане, будто сошедшие со страниц Бабеля, персонажи вольного города Черноморск. Тут за ребятами нужен был глаз, да и еще какой острый. Но никогда не было иного наказания, чем выговор.

Летом Рада постоянно отправлялась на альпинистские сборы – на сей счет было правительственное постановление, альпинистов освобождали от работы с сохранением зарплаты. Рада уже была инструктором, сборов традиционно было в году несколько, включая тренировки на скалах на Южном Буге. В выезд 1951 года туда попал и девятилетний Леша. На берегу, среди палаток лагеря, едва ли был еще один человек счастливее, чем он. Рада рассказывала, как, перекинув через плечо моток страховочной веревки и натянув на голову кепчонку, Леша так быстро двигался по лагерю, что казался всеприсутствующей персоной. До собственных гор и восхождений еще должны были пройти годы жизни, но что-то начиналось уже тогда.

Детство всегда тянется долго, но кончается неожиданно. Прошло оно и в семье Ставницеров. Виктор, окончивший школу Столярского, выбрал свой путь – занялся скульптурой. Вадим к тому времени уже получил инженерное образование в политехническом. Серафима охладела к роялю и окончила вначале техникум, а затем университет. Сделал свой выбор и Леша. После школы Столярского он прошел мимо консерватории в сельскохозяйственный институт – изучать автоматизированные системы управления.

Понять причину отказа Леши от профессионального занятия музыкой и просто, и сложно. Просто – потому что понимал, что это не то, без чего жизнь пуста. Сложно – потому что чужая логика всегда непостижима.

Виктор Ставницер

Он едва различим – этот плач без звука еще одной осиротевшей пяди земли. В сердце – Тень. Разговаривать, ласкать собаку, землю, листья, пока не настало время «дышать на корни», «стеречь все это изнутри». Остановить время, застопорить Землю. Жаль, делать это нужно было раньше, пока еще столько любимых было по эту сторону, где зелень пахнет теплом.

Троицкая

«1945-го года, июня 28-го дня Акт Комиссия в составе (…) …сего числа произвела обследование объекта по ул. Милиции, 45 (2-й этаж), разрушенного при пожаре во время немецко-румынской оккупации и пострадавшего при бомбежке во время осады города Одессы. Объект – 2-й этаж северного крыла дома № 45 представляет собой выгоревшее помещение длиной 17, шириной 7 метров. На площади 120 м кв. пол отсутствует полностью. Отсутствуют перегородки площадью… Обвален потолок площадью… Требуется заменить 85 % чердачных перекрытий».

В общем, отсутствует, не присутствует, просто нет их в природе – еще 20 пунктов того, что превращает дыру в пространстве в жилье.

«Комиссия считает: к ремонту приступить немедленно, т. к. …»

На обороте этой ветхой бумаги, видимо, много позже, карандашом, маминым почерком: «Дети, очень может пригодиться этот документ, по возможности, берегите его вместе с ордером на квартиру».

Видимо, отец прихватил меня с собой, или я сам увязался. Дорогу от Садовой улицы до этой я не запомнил. А здесь – почти безлюдная улица, запах гари, шелест листьев, дребезжание трамвая от недалекой Преображенской (вообще-то все названия из потом-потом…). Отец негромко разговаривает с какими-то двумя, а я обшариваю взглядом обстановку. Плотно уложенный булыжник мостовой, от бордюра – полоса земли, с торчком стоящим камнем-дикарем, затем тротуар – два ряда синих лавовых плит, снова полоса земли и уходящая под дом дыра, а вверх – ущелье в небо. Чугунная лестница – смесь болтов и узоров – лежит рядом с мостовой. Неясно, родная она дому или где-нибудь «свинтили». Дня, кажется, через два под руководством отца до десятка рабочих, ругаясь и стеная, воздвигнут ее между двумя дырами, получат «могарыч» – пару бутылок водки и кусок сала, – и начнется квартира № 18 по улице Милиции, 45, угол проспекта Сталина.

Бочки с известью, доски и толь, кирпичи, фанера и глина, стук молотков, ругань рабочих, сквозняки и пыль, и где было во всем этом место для маленького совсем еще Лешки? И сколько нужно было маминых сил, чтобы не упустить его среди гвоздей и стекол, среди луж гудрона и всполошенных крысиных стай? Правда, раз-два в день звучало: «…оторвись от книжки, иди погуляй с ребенком!..» Это было беспрекословно. И вот учишь его спускаться с лестницы или подмышку возьмешь, а он вырывается. И под каштанами проспекта, чтобы он не брякнулся, не укололся, не порезался. Основная команда: «Брось гадость!..»

Вечер, окна заслонены фанерными щитами, закрыта дверь на лестницу, и в огромном гулком пространстве, все еще открытом до стропил, наступает относительная тишина. На дощатом столе рядом с керосиновой лампой – кастрюлища с едой. Не дом еще – бивуак, пикник, нора, логово. Затем сон на дощатом помосте – рядком, завернувшись в разномастные одеяла.

Под вой ветра на чердаке, под писк и скрежет крысиных зубов и когтей – изо дня в день. Не описать всех цветов и оттенков этой темени и грязи.

Впрочем, этот мрак довольно споро стал рассеиваться. Из одной из экспедиций за репарациями, кажется, из Румынии, отец привез несколько оружейных ящиков, доверху наполненных батонами балыка осетровых, и громадную бочку пахучего красного вина. Вино полагалось рабочим, а балык уходил строительным и подрядным начальникам, и появлялись сухой лес для каркаса перегородок и пола, оконные рамы, вода из крана и унитаз. В общем, лютую зиму 46-го года, когда сугробы вылезли почти до карниза 2-го этажа, семья встретила под крышей. Тепло давала небольшая печурка-казанок, жестяная труба которой шла через полкомнаты и дымила в окно. К утру, правда, температура – ниже бодрящей. С утра каждому полагался обмакнутый в постное масло и чуть присоленный ломтик хлеба (лакомая горбушка по очереди) и обязательная ложка рыбьего жира. Где-то в середине зимы отец привез картошку, а потом наступила весна, а за ней лето, а летом в Одессе о голоде можно не говорить.

В середине лета сняли дачу неподалеку от участка, о покупке которого отец договаривался в предвидении гонорара за книжку. Как-то солнечным днем мы с мамой отправились смотреть будущую недвижимость. Глядя на четыре стены из ракушечника без окон, дверей и крыши, мама протянула: «Та-ак, очередной полигон для работы на свежем воздухе. Но каков воздух!» А воздух жужжал пчелами и пах петунией, маттиолой и абрикосами, оранжево покрывающими землю.

Я бросаюсь их собирать, но мама: «Нет, Витенька, положи на место, это еще не наше…» – «Мам, но…» – «Никаких но! Впрочем, давай-ка и мне одну и идем отсюда». Такой вот урок на ходу…