Против течения. Том 1

– Дмитрию Юрьевичу, князю Бухран-Турукову, мое нижайшее, – сказал с поклоном Дюкач.

– Ах, да ты, бестия, здесь! – весело отвечал князь. – Ну, не бестия ли ты, – продолжал он, – зачем ты меня надул – купил у меня зимой овес по две копейки за пуд и сегодня взял с меня же по алтыну за пуд – а?

– Никак нет, тогда одна цена была, а ноне другая.

– Ну, ладно, убирайся подобру-поздорову, я с губным об деле потолкую. Я-то думал, ты давно почиваешь, куры-то давно на насесте, один ты, индейский петух, не спишь.

– Счастливо оставаться, – с поклоном сказал Дюкач, нисколько не обижаясь на слова князя, причуды которого были ему давно известны.

– А, да вот и фряжеское на столе! – весело крикнул князь и, подойдя к столу, налил и осушил один за другим два кубка.

– Кушай, кушай, – говорил губной, – мы гостям рады.

– Да нечего уж кушать-то, – сказал князь, перевертывая графин вверх дном. – Ведро будет: ничего в графине не осталось. Ну а этого, – добавил он, указывая на бутылки пива и меду, – мне не очень нужно.

– Мы и еще можем подать.

– А мы и еще можем выпить; но не в этом дело; на меня, слышь, сурковские мужики тебе извет[14 - Извет – донос, клевета.] подали.

– Да, челобитную по силе двадцать первой главы Уложения, – сказал губной – он начал входить в свою роль судьи.

– Ну, по какой бы то ни было главе, а ты, брат, челобитную-то похерь, вот тебе и «глава».

– Нельзя, князь: по Уложению, губной в случае потери извета, по статье…

– Ну, оставь статью-то, – крикнул князь, перебивая губного, – я все равно их не знаю, да и знать-то не хочу, а похерь, да и дело с концом.

– Скажи по крайности, князь, как у вас дело-то было?

– Дело-то черт знает как стряслось. Я проехал по сурковским хлебам: перепелов там больно много; ну, мужики-то увидели и давай ко мне приставать: зачем хлеб потоптал. Я постегал их нагайкой – они от меня отстали – да в деревню. Да вот как я приехал в Сурки-то – колымага моя там была, – они и стань ко мне всей деревней, человек сорок набралось их на дворе. Я хотел их попугать и выпалил из пистолета, да Филатка Чернявый, знаешь, мой холоп-то, пальнул из мушкета[15 - Мушкет – старинное ружье крупного калибра с фитильным замком.], так, для страху, над головами, а не то что в народ. Да пыжи-то, видно, из хлопка были и упали на крышу; крыша-то была сухая, соломенная, ветер на ту пору был, вот крыша-то загорелась и сгорело не знай пять, не знай шесть дворов. Вот и все.

– По силе Уложения…

– Сказано, без Уложения, – перебил губного князь, – а то Уложения да статьи; а я вот тебе какую статью скажу: знаешь у меня пару буланых, что на Масленой воеводских серяков обогнали, они будут у тебя сегодня же, – вот и все.

– Да, хорошие кони, – отвечал губной, – только овес ноне дорог.

– Вздор, я пришлю овса, чур, кормить их хорошенько. А это вот жене твоей, я давно хотел подарить в день ангела, да все забывал, когда она именинница. – И, говоря это, князь вынул из кармана большой янтарный борок с золотым крестиком.

– Не знаю, князь, как бы воевода не осердился.

– Скажи воеводе-то, ведь вы с ним заодно: и он не будет в обиде.

– А славный у тебя верховой конь, – сказал губной, смотря в окно.

– Игренька-то хорош; ну, этого не отдам, лучше пару других или тройку отдам, коли опять чего-нибудь настрою.

– А пора бы, князь, остепениться, право.

– Остепенюсь, когда у меня будет такая же лысина, как у тебя.

– Да и одеваться-то надо бы по-боярски, по-русски, а то не знай боярин, не знай казак.

– Про длинную-то ферязь ты мне не пой: она не по мне, еще запутаешься в ней. Я, брат, в казаках служил, так и хожу в казачьем кафтане.

– Да и жениться-то бы пора.

– Женюсь, непременно женюсь: нельзя же, чтобы такие удалые головы, князья Бухран-Туруковы, перевелись, ведь я последний в роде. Ну, однако, прощай.

– Что торопишься, посиди, князь, выпьем еще фряжского или заморского.

– Нельзя, дело есть: я там заприметил одну кралечку, под покрывалом она шла, да ветром покрывало-то немного отнесло, я и увидал, – хороша, шельма.

– Ох, князь, не набедокурь еще чего, и то не знаю, как тебя выручать, только по дружбе, а то, кажись, всей Бухрановки не взял бы.

– Ну, ладно, извет-то похерь. Прощай.

– Как-нибудь уладим дело; прощай, князь, к воеводе-то не забудь зайти.

– Небось, свое дело знаю.

– Вот человек-то, зорит сам себя, а нам это на руку, – сказал губной по уходе князя.

Вошли жена губного и его дочь, худощавая девушка лет за тридцать с бледным лицом.

– Посмотри, Акуля, какой подарочек князь тебе привез, – сказал губной, подавая жене борок.

– Ахти, какой хороший, – крикнула Акулина Михайловна, – куда мне такой носить, старухе-то и не пристало; Пашутке это отдам. Ну-ка, примерь.

– Спасибо, родная, – сказала дочь, примеривая борок.

III

В душной и сырой тюрьме самарского приказа сидел вольный сын Жигулевских гор Вакула. Кто был в старых заброшенных подвалах, в которых ничего нет, кроме клочьев гнилой соломы и плесени старых стен, на которые не падал никогда луч солнца, – тот будет иметь понятие о тюрьмах России XVII века. Правда, есть небольшая разница: в тюрьмах раздавался звон цепей и стон людей, чего в пустых подвалах не услышишь.

Большой подвал самарского приказа разделялся на несколько темных маленьких тюрем. В одну из таких тюрем посадили Вакулу. Скованный по рукам и ногам, сидел он на полу подвала на кучке гнилой соломы, служившей постелью колодникам. Над ним поднимался низкий каменный свод. В одной из стен, у самого потолка, светилось маленькое окошечко с решеткой. Окошечко было очень мало и узко: в него не могла пролезть голова человека, к тому же оно выходило на вольный свет около самой земли, почему давало очень мало света и воздуха, хотя, по случаю лета, рама была выставлена.

С Вакулой сидели товарищи: молодой крестьянин и его жена с грудным ребенком. Вакула сидел уже более недели, а товарищи его более двух недель, а с них не было еще снято допроса: губному было не время. В продолжение этого времени Вакула один только раз видел вольный свет: в воскресенье его водили на базар собирать милостыню, которой кормились колодники. От праздности и скуки Вакула рассказывал своим товарищам о своих похождениях на Волге и о том, как он попался в лапы губного.

– Дураком влопался, – заключал он, – а все эта водка наделала: напостился в Жигулях-то – недели три не пил, а попал в кабак и хлебнул лишнее. Теперь отдувайся, Вакула, своими боками, ну, да мне не впервой – опять убегу.

Сначала товарищи его по заключению пугались его свирепого вида и сторонились его, но потом привыкли, и он стал для них своим человеком: ведь он такой же несчастный, как и они. Чувствуя потребность излить перед кем-нибудь горе, они в свою очередь рассказали ему свое дело. Дело их незатейливо. Парень был бедный крестьянин пригородного черносошного села, Никита Федоров; по кабале на три года он обязался караулить лавки самарского купца. Лавки были ночью ограблены, и он заподозрен в соучастии. Жену посадили за то, что она жена его, жила вместе с ним, стало – знает, что сделал ее муж.

– Пытать, чай, будут? – говорила с ужасом женщина.

Муж угрюмо молчал.

– Знамо, пытать: без пытки что за допрос, – отвечал Вакула. – Вам страшно, ну а я-то побывал в переделках – привык; ну а все же скверно, как на дыбу поднимут или плетью полосовать начнут. Ну, да я пришел было сюда своего лихого ворога известь, что невесту у меня отнял, да потом в тюрьму меня упрятал, да не удалось, уехал куда-то. Так я его оговорю: попляшет небось, нешто ему.