Не помню, значит не было

– Меня рвет, если я злюсь.

Галина не удивляется. Уже хорошо. Значит я не сумасшедшая.

– Раньше я списывала это на кишечные инфекции. Думала, что желудочно-кишечный тракт мое слабое место. Как у кого-то спина или зубы. Но потом заметила закономерность. И поняла это совершенно точно, когда пару раз меня вывели из себя особо нервные клиенты, и я блевала в своем кабинете в цветочный горшок.

– Ты часто злишься?

– Нет, очень редко, – быстро отвечаю я, словно хочу оправдаться. – Как только я это отследила, то просто не позволяю себе. И даже решила, что может это мне такое наказание за мою злость или раздражение на кого-то. Потому что мне просто нельзя злиться. Вот меня и рвет каждый раз, если переступаю какую-то черту.

– Тебе кто-то сказал об этом? Что тебе нельзя злиться?

– Ну… мои родители. Не знаю, говорили ли они мне об этом. Может и не говорили. Хотя… – мысленно отматываю назад пленку своей жизни. – Каждый раз, когда я начинала злиться или беситься из-за чего-то, мама высмеивала меня за это. Ее замечания раздражали еще больше, но я не могла ответить. Ведь на маму нельзя злиться. И грубить нельзя. Хотя очень хотелось оборвать ее издевки резко и обидно, чтоб она перестала. Но я давила это в себе и проглатывала. Словно ножи глотала. И свою злость, и ее насмешки.

Ненадолго задумываюсь, прежде чем погрузиться в новое воспоминание.

– Я и правда не помню ни одного раза, чтобы родители при мне ругались. При мне они только отпускали в адрес друг друга пренебрежительные колкости. Это выглядело так словно они совсем не уважают друг друга.

Только однажды. Я уже была подростком. Случайно подслушала их ссору. Рано утром. В выходной. Проснулась от злого шепота родителей в комнате отца. Я расслышала его фразу, ядовито брошенную матери: «Да кому ты такая нужна!». Видимо, она заплакала. Потому что сдавленно сказала «оставь меня», когда выходила из его комнаты. Наверное, он пытался схватить ее за руку.

Такой эпизод похоже был не единственным. Эта его фраза… И мне кажется, – я говорю очень медленно, словно осмысляю произошедшее много лет назад лишь в этот момент, – что тогда я восприняла ее так, словно отец сказал ее не моей матери, а мне.

1982 год

Мы живем в маленькой квартире. 20 квадратных метров на втором этаже желтого домика так называемой народной стройки. Вокруг дома растут яблони и вишни. А в палисадниках кусты малины, смородины и крыжовника. Напротив дома – сараи. Наш сарай в последнем третьем ряду. Четвертый ряд – заброшенные. Построек уже нет, только заваленные ветками и поросшие травой ямы подвалов. Родители строго-настрого запретили мне подходить к ним, потому что там можно провалиться. Но я бегаю тайком с приятелями из соседних домов. Замирая от страха, в летние сумерки, мы стоим у развалин и рассказываем про них страшные истории. Мне пять лет, я самая младшая. Мне сыкотно от страха и от своей храбрости, что я с ребятами постарше нарушаю родительский запрет.

Но мы ходим сюда не часто. Потому что здесь любят околачиваться дети из многодетной семьи алкоголиков. Они не боятся и рыскают в поисках чего-нибудь съедобного или того, что можно продать. Человек пять-шесть, худые, оборванные как беспризорники, со злыми, голодными глазами. Говорят, что они мучают бездомных животных. А по отношению к нам, детям из благополучных семей, ведут себя как свора брошенных собак. Смотрят с презрительной ненавистью и всегда готовы броситься, заметив намек на пренебрежение или страх перед ними.

Поэтому каждый раз, когда я их вижу, что-то внутри меня шепчет благодарности за то, что у меня мои мама и папа. И мы живем в чистой квартире с целыми окнами и мебелью. У нас даже есть ковролин на полу. Мама говорит, что согласилась на эту маленькую квартирку при обмене именно из-за напольного покрытия. Он какой-то иностранный, мягкий и теплый с черно-красно-оранжевым орнаментом на белом фоне. И ни у кого такого нет, потому что непонятно, где прежние хозяева достали такой, – так мама говорит. У нас даже ванная есть на кухне. Родители сделали. Потому что в наших домах ванные не были предусмотрены планом. И все соседи ходят в общественную баню.

В комнате между моей кроватью и папиным раскладным креслом стоит громоздкий радиоприемник на тонких готовых разъехаться в стороны ножках. А на нем магнитофон «Маяк», в котором крутятся две катушки с коричневой пленкой.

Папа включает его по праздникам. У него записаны песни АББА, Бони М, Льва Лещенко и Муслима Магомаева. А еще отрывок из фильма, когда пьяный дяденька заходит в лифт, здоровается с собакой, а потом попадает в чужую квартиру на Новый год. Не знаю, как папе удалось это записать с телевизора. Не помню. Наверное, я еще не родилась.

К родителям очень редко кто-то приходит. Но когда это случается, папа включает магнитофон, в квартире становится громко и весело. Родители вместе с друзьями ходят курить на крохотную кухню и оставляют меня в комнате. Я крадусь за ними, смотрю через пластиковое стекло двери с засохшими подтеками белой краски на то, как они оживленно болтают в клубах дыма и решаю, что когда вырасту, тоже буду курить.

Я люблю, когда у нас шумно и играет музыка. Мне становится легко и беззаботно, как взрослым. В такие дни в мою кровь словно тоже попадает несколько капель алкоголя. Я начинаю дурачиться, и родители меня не останавливают.

После праздников мы ходим сдавать пустые бутылки. Папа загружает их в серый мешок из жесткой колючей ткани и вешает его себе на плечо, как Дед Мороз. Я бегу следом за ним. Мне смешно, потому что папа идет, слегка покачиваясь, и бутылки в мешке звенят. С мамой в такие дни можно шутить. Она лениво суетится вокруг папы и одергивает меня, чтобы я не толкнула его случайно, а то он упадет и разобьет все бутылки.

Сначала мы проходим наш квартал домов народной стройки. У каждого подъезда по деревянной покосившиеся лавочке и палисадник с мальвой и золотыми шарами выше меня ростом. Дома выглядывают окнами из-за деревьев вишни и яблонь. Я рву цветы на обочине. Нежно-сиреневый цветок цикория не поддается, я тяну изо всех сил, и наконец он у меня в руке вместе с корнем. Солнце светит в спину, и у меня длинная тень. Я расставляю ноги, чтобы восторженно замычать от их длины на растрескавшемся асфальте.

Мы идем в другой район. Не такой как наш. Там красные трехэтажные кирпичные дома и хорошая детская площадка. Мы ходим на нее с папой и часто стоим очередь, чтобы покачаться на качелях. А еще в одном из домов есть волшебное окно. Угловое на третьем этаже. На Новый год из него видно самую красивую елку. Мы иногда специально приходим с папой по вечерам смотреть на нее. Вернее, на огоньки какой-то совершенно невероятной гирлянды. А в другое время года там на подоконнике стоят два цветка. Жених и невеста называются. Невеста с белыми мелкими цветочками с острыми лепестками, жених – с фиолетовыми. Тоже красиво.

Прием посуды в следующем квартале домов народной стройки. Мы стоим в очереди в полуподвальное помещение, в котором пахнет прокисшим вином и пивом. На кассе сидит женщина в грязном сером халате, на руках засаленные тонкие перчатки без пальцев. Рядом с ней пара неопрятных тусклых мужиков. Я жмусь к папе. Мне здесь не по себе. Но я все равно люблю ходить сдавать бутылки. Потому что потом мы идем в магазин и мне покупают пирожное «картошка» за 22 копейки. Это самое вкусное пирожное. Вкуснее только орешки со сгущенкой, которые мне иногда везет поесть у кого-нибудь в гостях.

2005 год

– Так что ж ты раньше не сказала?

Мы стоим в пустой курилке. Игорь смотрит на меня совсем без эмоций. Без удивления, осуждения или недоумения. Ничего. Ноль. Мне интересно, он вообще умеет что-то чувствовать? Наверное нет. Его красивое лицо словно маска на венецианском карнавале. Ничего не выражает. Он даже оргазм испытывает никак. Молча. Просто содрогается всем телом и быстро откидывается на спину.

– Я думал, что раз ты в такой фирме работаешь, то у тебя все в порядке с деньгами. Извини.

Он верит сигарету в руках.

– Я помню, сколько тебе еще должен. Я отдам. Ты же знаешь.

Мне показалось или нет, что, подняв взгляд от сигареты, он посмотрел на меня с нежностью? Словно погладил своими нереальными ресницами.

Меня отпускает неловкость из-за отказа давать денег в долг. Хотя мы и проиграли эту ситуацию с Галиной, и я даже написала себе на бумажке текст, который мне комфортно говорить, и выучила его наизусть. Игорю я его не проговорила, а выпалила, словно рюмку водки в себя опрокинула. Также как после наспех выпитого алкоголя внутри было мерзко. Но своим удивлением тем, что я могу испытывать материальные затруднения, он словно нажал на невидимую кнопку, и по телу разлилось воодушевление от своей крутости. Вот я какая. Посмотрите. Никто ничего не подозревает.