Надкушенный пряник

– Соседка свела. Сама Галина Петровна постеснялась – женщина! Видит из окошка – она в доме рядом живёт – всё один гуляю, на скамеечке сижу, до магазина тоже, сам себя обслуживаю, не старый ещё. Спрашивает соседку: «Что это за мужчина интересный и нестарый ещё, сам себя обслуживает?»

Сошлись. Сначала тёрки были, ага, что характерно. Я вольная птица, покойница мне потакала, под ноги стлалась, распустила маленько. А Галина Петровна самостоятельная женщина, привыкла сама ворочать. Ох, мудра. Посадит напротив: «Давай, муженёк, всё обсудим, проясним, обговорим, чтобы за душой ни камушка, ни песчинки, ни шерстинки. Разберёмся, кто прав, кто виноват». Разложит по полочкам, да так обстоятельно, с разъяснениями, где именно я был не прав, почему был не прав…

– Кто бы сомневался, – фыркнула Ольга.

Выяснилось: дедку нынче стукнул юбилей: семьдесят пять. Галина Петровна моложе – пятьдесят восемь. Дед переезжает к ней, свою квартиру продаёт.

– Сколько предложат – за столько отдам, – махнул ладошкой. – Так-то у нас квартиры вроде моей, по полтора торгуются – я за миллион с хвостиком отдаю. И Галина Петровна торопит.

– Ну, ну, – поощряла Татьяна, вся подавшись к нему. – А детки ваши как на это дело смотрят, не против?

– Что наследство из-под носа уплывает, – подсказала Ольга.

– Хорошо смотрят. Почему уплывает? – удивился дед. – Я деньги на три кучки разложу, себе и детям по доле. Галина Петровна не против. А ей зачем – в трёхкомнатной кукует.

– Допустим. Но дети-то её куда смотрят? Как нового папашу-примака воспримут? – не отставала Ольга.

– А и я не с пустыми руками. Как можно молодой женщине на шею садиться? У меня книжка, накопления, – обиделся дедок. Хлопнул по грудному карману. – Пенсия неплохая, на Севере шофёрил. Во-от, значит. Сделаем ей ремонтик в квартире. Уже ходили по хозяйственным магазинам, обои с золотом присмотрели, дорогие, но краси-ивые, зараза! Окна тоже на пластик менять. Лоджию утеплим, нарастим центральные батареи – супруга зимний сад разведёт. И для рассады место. Дачку тоже подправить, у меня руки откуда надо растут. Фургон «Ижик» довёл до ума – зверь, не машина! Стройматериалы увезти-привезти, рассаду там, комбикорм, навоз в мешках…

– Понятненько. Спихнули детки старого отца на чужого человека, да ещё деньжатами разжились. И принимающая сторона не в накладе: бесплатная рабочая сила плюс северная пенсия, плюс фургон.

– Тебе не угодишь. Плохо – плохо, хорошо – тоже плохо. Не слушайте её, дедушка.

Ольга хмыкнула, отвернулась к окну.

– И Галина Петровна не велит торговаться, торопит… Дело молодое, новобрачное, – подмигнул он. – Заново родился! Вторая молодость пришла, второе дыхание, – засмеялся довольно. Он ещё был вполне ничего, свежий, щёки увядшие, но румяные в ямочках. Сияли-поблёскивали лысинка, глаза за стёклышками очков, слюнка на сплошных желтоватых искусственных зубах.

Тут и время обеда подошло. Мы завозились с лотками с картошкой и котлетами. Дед замер на секунду, потом: «Была-не была!» – ухарским жестом вытянул из корзинки тяжёлую бутыль литра на три, полную кроваво-красной жидкости.

– Домашняя наливка, красная смородина с вишней. Галине Петровне очень глянулась.

Купе оживилось, на столе устроилась весёлая складчина. Расторопная проводница Ленуся принесла штопор, тарелки.

– Тут, что характерно, дело в воздухе, чтобы не попал, и в пропорции сахара, иначе в уксус превратится, – суетился старик, но никто его уже не слушал. Татьяна, потребовавшая рецепт наливки, тут же о нём и забыла, резала пахучий сыр на закуску. Раскраснелась, расхохоталась, такое ощущение, что заполнила своим большим белым телом в пёстром сарафане всё купе. Не женщина, а сметана!

– Ну, за счастливых новобрачных! Совет да любовь!

Ольга, напротив, чем больше потягивала из стакана, тем сильнее бледнела. Без того молчаливая, замкнулась, ушла в себя, посматривала на сложенные на коленях худые руки.

– Оль, тебе не хватит?

***

Татьяна вывела меня в тамбур покурить («Чего сидишь, как не родная? Нам неделю вместе кантоваться»). Пуская дым – частично в окошко, больше мне в лицо – предупредила, что Ольге пить нельзя, становится зла как осенняя муха.

– Ты чужой человек, встретились – разбежались. Тебе можно рассказать. Мы чего к вознесенскому-то старцу хотим – от зависимости лечимся.

Они, Таиьяна и Ольга, вместе работают на большом молочном комбинате. Коллектив женский, дружный, то и дело устраивают девичники. Когда собираются у Оли, той при покупке алкоголя нужно соблюдать точнейший, тончайший расчёт. Чтобы хватило на всех и чтобы не осталось. Не потому что Оля жадная, а потому что не равнодушна к крепким напиткам. Она может жить без спиртного годами и не вспоминать. Но стоит в доме завестись бутылке – приходит в неописуемое волнение, как кошка от валерьянки. «Сумасшедшие и пьющие – самые хитрые люди».

Ходит вокруг да около, строит из себя писю-сиротку, ах, за кого ты меня принимаешь? И вдруг срывается, пьёт прямо из горлышка, вытрясает в рот до последней капли. Не важно, 0, 5 или 0, 7, пиво, водка или вино, одна или три бутылки.

После три дня в лёжку лежит, помирает, но ничего с собой поделать не может. Потом – снова воздержание на месяцы, годы. Такой вид алкоголизма.

***

Танины опасения оправдались. Когда мы вернулись, бутыль была наполовину опорожнена. Дедок грустно поглядывал на тающий винный запас, время от времени пытался втихую водворить бутыль в сумку – но Оля отводила его руку, внушительно мотала пальцем перед его носом:

– Дед, ты не обижайся. Я тебе добра желаю. У меня, если хочешь знать, об тебе сердце кровью обливается. Вот вы, мужики, вообще, каким местом думаете? Чтобы до такой степени отшибло мозги на восьмом десятке… Не стыдно? До седых волос дожил.

– Оля-Оля-Оля! – предостерегающе возвысила голос Татьяна. И тихо: – Её сейчас бульдозером не остановишь.

Ольга буравила тяжёлым взором притихшего деда:

– Ты понимаешь, старик, что пора о душе думать, а не о… Сейчас ты дееспособный, а если – оп-па! – выйдешь в тираж? А?! Заболеешь? Будет твоя молодая за тобой горшки выносить, без году неделя?

На деда было жалко глядеть. Он ёрзал, беспомощно, трясущимися руками возился в сумке, делал вид, что ищет что-то. Волосатые ушки просвечивали-полыхали на солнце.

– Уволит и выставит без выходного пособия, – вынесла безжалостный вердикт Ольга. – Побежишь к детям – а от твоей квартиры рожки да ножки. Кому ты нужен, старый хрыч без крыши над головой? Ты за сберкнижку – а Галиночка Петровна её уже вытрясла. На ремонтик, на квартирку- дачку, то-сё. Здравствуй, дом престарелых? Бли-ин, я поражаюсь безмозглости мужиков! Полное разжижение головного мозга, перетёкшего в штаны.

Общими усилиями мы вырвали бутылку с бултыхающейся на дне наливкой из Олиных объятий, вывели в коридор «освежиться».

– Зачем вы так, Оля? Ведь он был так счастлив. Много ли счастливых дней у него осталось? Да просто – дней? Ну и пусть дом престарелых. Будет хоть что там вспомнить. А может, Галина Петровна ему такое густое счастье подарит, что, если разбавить, на десять лет хватит? А может, она вполне порядочная женщина, откуда вы знаете? И ухаживать будет, и горшки выносить…

***

После завтрака мы с Татьяной, отяжелевшие, вскарабкались на свои полки. Она, чистая душа, тотчас уснула, от жары разалелась как заря, соблазнительно разметалась в простынях. Внизу остались дед и Ольга – она обмякла, привалилась к пластиковой стенке. Старик, отведя занавеску, с преувеличенно заинтересованным видом разглядывал проносящуюся за окошком зелёную массу придорожных кустов.

– Дед, знаешь что? Обженись на мне, а? Правда, правда. Кроликов я не обижаю. Детей у меня нет – пенсию твою не отберу. Огорода тоже нет – не заставлю вкалывать как ханурика. Дави себе диван на заслуженном отдыхе и смотри в телевизор. Я тебя шапку с помпоном куплю, чтобы лысину не застудил, в сквере буду выгуливать. А ты научи меня баранку крутить, я на права сдам, буду тебя катать на твоём драндулете. По субботам после ванны вместе махнём наливочки, песни попоём. Хочешь шофёрскую?

Девки любят лейтенантов,

Бабы любят шоферОв,

Девки любят из-за денег,

Бабы любят из-за дров, – негромко пропела Ольга. – У меня родня деревенская, я много частушек знаю. А, дедуш? Я моложе Галины Петровны, лучше, худее. Как ты говоришь – что ха-рак-тер-но? Зацени ножки!

Внизу послышалось движение, маленькая возня. Дед отпрянул, обо что-то запнулся, что-то уронил, выскочил из купе как молоденький. Ольга, хлопнув ладонями о бёдра, расхохоталась, перегнулась пополам.

– Ой, не могу, поверил! Дед, вернись! Не бойся, не трону, пошутить нельзя. Прошёл, прошёл испытание на верность своей Галине Петровне!

Отсмеявшись, она притихла. За окном по-прежнему летел навстречу молодой, живущий своей жизнью весенний лес, благоухал в приоткрытую фрамугу, жадно распускался зелёным, пышным цветком. Ольга смотрела в окно и тихо плакала, не вытирая слёз. Что было вовсе не характерно.

Между ромашковыми ванночками и массажем

«В сущности, люди, которые выступают за обрезание женщины, имеют самые благие намерения. Они зрят в корень зла. Они просто хотят спасти мир, вернуть Адама и соблазнительницу Еву в Эдем. Исправить первородный грех».

Вышеприведённая фраза принадлежала моему собеседнику, а не мне. Произнеси я подобное («я за женское обрезание») – эти слова стали бы для меня последними на белом свете. В ту же минуту тысячи разъярённых женщин всего мира растерзали бы меня не в клочья даже – в микроскопические частицы.