Туалетный утёнок по имени Стелла

Некстати вспомнилась поездка в Москву в год Олимпиады. Мы, три подружки, опрометчиво надулись от пуза рекламируемой на вокзале «фантой».

И вот уже час, поскуливая и ойкая, бегаем по густонаселённому району столицы. Напрасно ищем благословенную сень, под которой можно сделать маленькие невинные девичьи дела.

Даже нет намёка на народный туалет. Мы в отчаянии, готовы перешагнуть через приличия. Но деревца вокруг чахлые, кусты прозрачные. А если парк гуще – то гуляют мамочки с колясками или пенсионеры с собачками.

Кто из нас трёх произнёс бессмертную фразу: «Пусть лучше лопнет моя совесть, чем мой мочевой пузырь»?

Какое счастье, что на дверях подъездов ещё не появились кодовые замки! Мы, деревенские девчонки, наивно надеемся на чудо. Что позвоним в первую попавшуюся дверь и «попросимся». За деньги, разумеется.

В деревне-то бы нас пустили, конечно. Ещё бы за стол усадили да расспросили о житье-бытье, да в баньке попарили, да спать уложили. А хозяин бы ещё и подмигнул, и выдал что-нибудь народное:

Если ты поср.., зараза,

Дёрни ручку унитаза.

Ну а если нет такой,

Подтолкни хамно рукой.

Мы бы засмущались, а хозяйка бы толкнула мужа в бок и крикнула: «Чо мелешь-то, похабник! Девок в краску вгоняешь!».

…В основном двери квартир враждебно молчат: граждане на работе. Одна старушка, высунув костяной носик через цепочку, выслушивает нас и в ужасе захлопывает дверь. Мы отчаянно и мстительно переглядываемся. В лифте взмываем на самый верхний этаж.

У нас нет пышных кринолинов. У мусоропровода мы закрываем друг друга по очереди пластиковыми пакетами, только входившими в моду. Ручейки журчат, ширятся, сливаются в устьица. Подбегают к краю лестничной площадки и… водопадиком устремляются в пролёт с высоты четырнадцатого этажа.

– Это не мы. Это собачка пописала, – резюмируем мы. – Три собачки.

И бесшумным стадцем, пряча друг от друга глаза, стараясь не цокать копытцами, спускаемся почему-то по лестнице.

О, если бы разгневанные москвичи застали нас на месте преступления! Думаю, мы добрались бы до вожделенных унитазов, но в несколько растерзанном, не в целом виде…

Москвичи свершили бы над нами суд Линча, с наслаждением расчленив кухонными ножами, сечками и топориками, пропустив через мясорубки в фарш. И, распределив по квартирам, спустили порционно в унитазы, в Москву-реку. Выместив, таким образом, всё вместе взятое благородное, снобистское негодование коренных жителей на понаехавших.

А вы думаете, что послужило последней (в прямом смысле) каплей, переполнившей чашу столичного терпения? Откуда взялась эта вечная распря кошек и собак, провинциалов и москвичей? Кто её начал? Мы, три деревенские девчонки, и начали.

***

Следующий этап: перестройка, плодящиеся как грибы, фирмы и кооперативы. Разрешено всё, что не запрещено. Инициативный народ быстро сообразил, что туалеты – это Эльдорадо, золотое дно, тёплая живая «нефть», неиссякаемая скважина!

Впервые я посетила кооперативный туалет в Минводах. Билетики отрывал молодой, атлетического сложения парень. Прямо туалетный Аполлон восседал передо мной.

Его ничуть не смущала прекрасная слышимость из-за хлипких перегородок. С женской и мужской половин отчётливо доносились недвусмысленные физиологические звуки.

Мощный звон (о простите!) тугих струй – диапазон, от нижней до верхней «до». Разнообразные рулады вырывающихся газов. Облегчённое кряхтенье и (простите, простите меня!) смачное шмяканье.

Я, с растерянной блуждающей, дурацкой улыбкой искала мелочь. А Апполон сидел с непроницаемым лицом. Для него не существовало женщин и мужчин. Мы все для него были средним родом, источником прибыли, денег. А деньги не пахнут.

***

Ещё помню мобильный биотуалет в московском парке. Там работали две улыбающиеся прехорошенькие китаянки со смоляными каре. Тогда эти причёски только входили в моду.

Сестра толкнула меня в бок и сказала: «Вот как тебе надо стричься. А то ходишь, как не знаю кто…»

В крошечном переносном туалете присутствовало всё необходимое. Зеркало, отрывное бумажное полотенце, ароматизированная тройная туалетная бумага, на ощупь как пух. Одноразовые мягкие накладки на ободки, никелированная коробочка с жидким душистым мылом. На полочке теснились освежители воздуха разных сортов.

Сестра толкнула меня в бок и сказала: «Жить бы здесь осталась».

***

Постепенно кооператоры сменили названия на ЧП и ИП. Обвыклись, присмотрелись. Убедились, что контролирующих организаций на горизонте не видно (спасибо Митрию Анатоличу: «Хватит кошмарить бизнес»).

Что клиенты бессловесны, безропотны и терпеливы. И если за неухоженные, загаженные «тубзики» народ готов платить те же деньги, что и за чистые туалеты – зачем их мыть?!

***

Но это экскурс в прошлое. А мне-то надо писать репортаж о состоянии сегодняшних общественных туалетов.

Для чистоты эксперимента, с утра я выпила три чашки кофе. И уже к обеду нетерпеливо переминалась, пританцовывала и мурлыкала под нос:

Хорошо быть кисою,

Хорошо – собакою.

Где хочу – пописаю,

Где хочу – покакаю.

Тщетно я искала взглядом «нужный чулан». Ну, правда: очень, очень мне в данную минуту нужный! Город глухо и немо, стоически держал оборону от таких «гадёнышей», как я.

Меткое определение «гадёнышей» – мне и мне подобным – дала санитарка из центральной районной больницы.

Ибо куда в первую очередь обращают взоры и направляют стопы страждущие, болящие и нуждающиеся в утешении и облегчении? Конечно, к милосердным людям в белых халатах, готовым протянуть руку помощи, давшим клятву Гиппократа.

На первом больничном этаже на дверях туалета висела исчерпывающая табличка «Ремонт. Унитаз течёт».

На втором не стали опускаться до объяснения причин, а просто закрыли – и всё. В надежде, что мало кто из немощных больных вскарабкается на третий этаж.

Тех, кто, хватаясь за перила и задыхаясь, взбирался, ждала санитарка. Она хищно нарезала вокруг медицинского гальюна акульи круги, стараясь не удаляться дальше трёх метров. И всё будто находила какое-то заделье.

То деловито переносила стопки каких-то полотенец. То поливала поблизости чахлый, умирающий от избытка воды гибискус в кастрюле. То бдительно садилась на стульчике рядом, держа между широко расставленных ног швабру, как чеченец – автомат Калашникова.

Едва появлялся робкий «гадёныш» и пыталась проникнуть в неприкосновенное помещение, посягнуть на святое святых – уборщица хватала швабру и устремлялась вслед. Она бешено гремела ведром под раковиной и орала, перекрикивая шум воды:

– Что вам больница – отхожее место?! Сюда люди лечиться приходят, а не гадить! Мне за ваше гамно деньги не платят! Вот уволюсь, ей Богу, уволюсь, хоть все в дерьме потоните! (Это уже в адрес администрации, которая не слышала).

Когда жертва, в ужасе натягивая штанишки и писаясь на ходу, уносилась прочь – Церберша удовлетворённо садилась на стульчик. И кивала мне, сообщнице и свидетельнице происшедшего:

– Вот же засранцы. И откуда в людях столько дерьма? И гадят и гадят, и гадят и гадят. Ишь, приспособились. Нашли себе отхожее место.