Королевство на грани нервного срыва

– Твое платье во-он там.

«Во-он там» стояла старинная ширма красного дерева, и Оливия прекрасно знала, что за нею находится. Парадное платье дочери герцога Альбино Монтессори – это были не просто слова. Надеть его Оливия могла только с посторонней помощью – моей, подобно рыцарю, которого оруженосец облачает в парадные доспехи.

Маэстро радостно кинулся растирать краски и создавать антураж, а мы зашли за ширму. Я принялась раздевать Оливию.

– Я тебе этого никогда не прощу, – пообещала Оливия.

– Конечно.

– Я отомщу. Страшно отомщу.

– Не сомневаюсь.

– Не трогай панталоны! Они все равно не видны под нижними юбками!

– Судя по своеобразному аромату, ты носишь эти панталоны уже… неделю?

– Всего-то три дня! Четыре. Ну хорошо, да, неделю.

– Оливия, что милая Сюзанна говорила нам о повседневной гигиене юной девушки?

– Ты крыса. Мерзкая, кривоносая, старая крыса, которую запекли в сухарях!

– Безумно оригинально, но после сеанса я запихну тебя в ванну и лично проверю количество свежего белья в твоем комоде.

– И политая гнойным соусом!

– Да-да, как тебе будет угодно. Корсет надевай, пожалуйста. Не наизнанку, а то замуж никто не возьмет. Ох, зачем я только это сказала!

Маэстро деликатно покашлял, намекая, что мы слишком долго возимся.

– Минутку, маэстро! – крикнула я из-за ширмы. – Нам остались только гербовая лента и туфли.

– А геннин? – взволновался маэстро. – Разве геннин вы не станете надевать? Или хотя бы кружевную накидку?

– Повторяю, – прорычала Оливия так, что ширма опасно закачалась. – Я буду на портрете лысой! Я и в гроб сойду лысой! Такова моя воля!

Наконец мы вышли из-за ширмы. Точнее, я вышла, а Оливия медленно выплыла, как тяжело груженная баржа. Дело в том, что парадное платье герцогини сшито из исключительно тяжелого рытого бархата и золотой, колючей парчи. Весь корсаж так заткан алмазами и жемчугами, что они напоминают кольчугу, а не какой-нибудь узор. И без того скромная грудь Оливии за этой кольчугой скрылась окончательно, но мало того, сверху надевалось многоступенчатое ожерелье из различных драгоценных камней. Благодаря ежедневной гимнастике, которую я заставляю Оливию делать, шея ее стала достаточно крепкой. Как и все остальное тело – гибкое, сильное, стройное и изящное. Теперь уже не узнать в этой девушке, грациозностью напоминающей пантеру, ужасную калеку, уродца, которой брезговал даже собственный отец. Когда я появилась под сводами Кастелло ди ла Перла в качестве компаньонки для больной девочки, я еще не представляла, кем для нее стану. А главное, кем она для меня станет…

Кхм, вернемся к костюму. К плечам сзади крепился кунтуш – накидка, подбитая голубой норкой. Да, еще наискосок шла гербовая лента из темного муара с вытканным гербом герцогов Монтессори. Пожалуй, все, включая длинные шелковые перчатки и туфли (тоже сплошная парча).

Маэстро оглядел Оливию и изрек:

– Сплендидо! Великолепно! Вы, ваша светлость, должны почаще надевать свой парадный костюм – это сразу зажигает в ваших глазах сияние высокородности и придает вашей осанке воистину божественную стройность!

Для пущей «божественности» осанки я Оливии за спину стальную линейку сунула. Мне за это крепко влетит после сеанса, но сейчас Оливия уже смирилась и решила терпеть два часа в парадном платье, чтобы потом предать меня лютой, мучительной казни. Казнь она за два часа продумает во всех подробностях, я уверена. Что ж, у меня тоже есть время придумать, как этой казни избежать.

Я скромно села в уголке студии возле ширмы, чтобы наблюдать сразу и за маэстро и за Оливией. Оливия восседала в старинном кресле и впрямь как какая-нибудь древняя богиня, у ее ног маэстро разместил раскрытый ларец с самоцветами, серебряные кувшины и венок из шелковых роз – все это символизировало богатство рода Монтессори и красоту самой Оливии. Я находила это вычурным и помпезным, но Рафачелли – художник, он так видит.

Наступила тишина, нарушаемая только шорохом кисти маэстро и его приглушенными восклицаниями – так он общался со своим творческим гением. Я внимательно посмотрела на Оливию – глаза ее были задумчивы и бездонны. Значит, она находится в процессе Сочинения Большой Каверзы. А я вдруг почувствовала себя ужасно сонной, что было совершенно не ко времени. Вот такой сонной, вялой и любящей весь мир, меня и сцапает Оливия, подложивши в постель ту же жабу или иглобрюхого геккона (живет у нее в террариуме, редкий экземпляр неповторимого уродства). Оливия прямо обожает этого геккона: у него, мол, потрясающий яд, парализующий человека на несколько часов, достаточно легкого укола одной иголкой. И взглядом своим он может вызвать приступ истерии. И даже какашки у него ядовитые – ни вкуса, ни запаха, – подсыпал врагу в суп, нет больше врага. В моем случае до какашек, конечно, дело не дойдет, но…

– Мне скучно, – капризно заявила Оливия. – Я тут сижу, как кукла фарфоровая, а вы развлекаетесь!

– Оливия, – тоном взрослой, сугубо разумной тетушки молвила я. – Маэстро работает, а я-то как могу развлечься, по твоему мнению? Дырки в гобелене считать?

– Вот-вот, – иногда у Оливии бывает о-очень противный голосок. – У тебя хоть есть возможность считать дырки в гобелене! Прикажи позвать этого… с непроизносимым именем… певца из малых северных стран!

– Гусляра Вржика Држабарду? – ахнула я. – Но ведь это чистый разбойник с большой дороги! И то он стал чистым, когда его отмочили в трех бочках кипятку со щелоком. И он еще при этом орал на нас, что мы лишаем его ценных вшей, которые вдохновляют его на творчество! Не знаю, чего ради герцог позволил этому бандиту кормиться в замке вот уже вторую неделю! А эти… гусли, я так и не поняла – музицирует он на них или пытает врагов!

– Вот и давай это выясним, – не сдалась Оливия. – Маэстро весь ушел в творчество, а у меня чешутся пятки.

– Я немедленно почешу тебе пятки, только давай не будем трогать гусляра!

– А я хочу, – тон Оливии стал совсем уж беспардонным.

– Исцелитель нам помоги, – вздохнула я, дернула за сонетку и сказала явившейся служанке:

– Пусть сюда приведут гусляра, ну, того самого…

– О-о-ой, – обесцветилась от ужаса служанка.

– Передай это Теобальду и Марселино, они крепкие мужики, пусть его приведут и стоят на страже. И вооружатся боевыми мечами. Двуручными!

– Да, герцогиня.

Служанка исчезла. На лице Оливии заиграла мстительная ухмылка, которую заметил даже художник:

– О прекрасная донья, умоляю вас, перестаньте улыбаться! Я как раз работаю над контуром губ, а от такой улыбки я вспоминаю, что у меня четыре непогашенных кредита!

– Оливия! – рявкнула я. – Прекрати, ты герцогиня в конце концов! Маэстро, можете не волноваться – я погашу ваши кредиты, как только вы завершите работу над портретом моей неуемной падчерицы.

– Благодарю вас, донна Люция, – поклонился в мою сторону Рафачелли. – В творческих кругах вы недаром слывете покровительницей искусства. Если бы я мог вас изваять в мраморе… У вас такие линии бедер…

– Не отвлекайтесь на мои бедра, маэстро, – светски улыбнулась я. – Сейчас меня волнует только портрет Оливии. А там поглядим, кого можно будет еще написать или изваять.

В дверь постучали.

– Да, – молвила я.

Вошли мрачные Теобальд и Марселино, фигурами напоминавшие медведей и обвешанные холодным оружием, как майское древо – лентами. Меж ними обретался гусляр Вржик, а то, что висело у него на поясе и гудело, полагаю, было его музыкальным инструментом.

Теобальд и Марселино поклонились мне, дав по подзатыльнику гусляру, так что он тоже, считай, поклонился.

– Госпожа, – прогудели они.

– Добрый день, мессеры, – улыбнулась я им. – Моя милая падчерица возжелала услышать песнопения нашего гостя. Пожалуйста, посадите его…

– На кол?! – обрадовались недотепистые мужики.