Марена. Пробуждение рода Ателиан

Марена стоит на каменном уступе над морем. Ветер бьёт в лицо – не холодный, живой, как дыхание огромного зверя. Волны далеко внизу разбиваются о скалы, вспениваются белым. Небо – как раскрытый глаз, в котором сразу и закат, и рассвет.

На Марене та же простая коричневая одежда, но сидит она иначе – не как тяжёлый домашний холст, а как часть её самой. Юбка ревёт от ветра, волосы разлетаются рыжим пламенем.

И в руках – не корыто с водой и не корзина с хлебом.

В правой ладони – огонь.

Он вспыхивает, будто только и ждал её дыхания: живой, послушный, тёплый, не обжигает. В глубине – золотые нити, как крошечные солнца.

В левой – холодная спираль воды.

Она закручивается, тянется вверх, словно море внизу больше не может без неё. Вихрь зелёного, синего, белого, с редкими искрами света – как звёзды, упавшие в воду.

Марена поднимает руки – и мир слушается.

Огонь не сжигает, а растапливает тьму. Вода не топит, а очищает. Ветер подхватывает, не давая упасть. Скалы под ногами пульсируют, как живые.

Она чувствует всё сразу: как поднимается прилив, как далеко отзывается гроза, как в чужом доме загорается свеча. Всё связано. И она – в центре этого движения.

Это я? – думает она во сне. Не словами – ощущением.

Такая я должна быть? Такой когда-то была?

Но пробуждение не оставляет и следа от той силы, которая бушевала внутри. Вокруг только дом, дети, война и муж.

Расслин к вечеру пахнет дымом и железом.

Дым – от печей, где жгут последние дрова перед весной. Железо – от кузниц, которые почти не смолкают: кто-то кует подковы, кто-то – мечи. Все говорят одно и то же слово шёпотом: война.

Марена стоит у корыта во дворе, выжимает мокрую простыню. Пальцы ломит так, будто они уже не её. Вода ледяная, хотя день тёплый. За стеной слышно, как на соседней улице ставят новые подпорки к городу-старцу: укрепляют ворота, чинят башни, тащат доски. Всё это нужно только затем, чтобы отодвинуть страх ещё на один день.

С улицы тянет конским потом и влажной землёй.

В доме пахнет похлёбкой, дымом и детьми.

– Ма-ам, Илмар меня толкнул! – доносится изнутри.

Марена криво усмехается. Если в доме кричат дети – дом ещё жив.

Она заносит тяжёлую простыню в дом, плечами цепляя косяк, и тут же чувствует, как к юбке прилипает маленькая ладошка.

Елан, сонный, щурится от света.

– Мам… – он хрипит, ещё не проснувшись до конца. – Мне опять снилось, что дом упал.

Она приседает рядом, проводит пальцами по его спутанным волосам. Горячий лоб. Снова. Этот лёгкий, почти невесомый мальчишечий череп в её ладони – как хрупкая чаша, которую страшно держать слишком крепко и страшно отпустить.

– Дом стоит, – мягко говорит она. – Слышишь? Пол под ногами. Стены вокруг. Мы здесь.

Она поднимает голову:

– Илмар! Тая! Идите сюда.

Стук быстрых шагов. Илмар вбегает первым – босиком, в старой, сто раз залатанной рубашке. Щёки в саже – опять лазил там, где нельзя.

За ним Тая – тонкая, как сухая травинка, с той же рыжей прядью, что у Марены, только мягче, детской.

– Что опять? – Илмар уже готов защищаться, губы поджаты.

– Ничего, – вмешивается Тая, пряча верёвочную куклу за спину. – Просто Елан боится.

Марена смотрит на них и чувствует, как внутри шевелится знакомая тяжесть.

– Слушайте, – говорит она, подтягивая Елана ближе. – Если снаружи шумно, если снова бьют в колокол – это не значит, что он для нас. Пока мы вместе, это наш дом. Поняли?

– А если стены рухнут? – упрямо спрашивает Илмар. – Я видел трещины на северной башне.

– Ты много чего видел, – отвечает Марена, но без злости. – Если рухнут – будем держаться друг за друга. Начнём с этого.

Илмар кивает слишком серьёзно для десятилетнего мальчишки. Тая тихо прижимается к маме. Елан фыркает, как котёнок, уже засыпая у неё на руках.

Где-то близко бьёт колокол. Долгий, тяжёлый удар. Дрожь от него отзывается у Марены в груди. Снова.

С каждым днём он звучит всё чаще.

Когда Селан возвращается, небо уже прогорело до тусклой меди.

Дверь скрипит, как всегда, но сердце Марены всё равно дёргается – странно, будто она ждёт не мужа, а вестника.

Он входит, наклоняется, снимая сапоги. Спина в серой рубахе мокрая от пота, штаны перепачканы глиной.

Запах тяжёлый, мужской: железо, пыль, усталость.

– Опять у ворот? – спрашивает Марена, ставя на стол миску похлёбки.

– У ворот, у стены, у склада, – бурчит он. – Где только не был.

Он садится, не поднимая на неё глаз. Кладёт ладони на стол – широкие, в мозолях, с треснувшей кожей вокруг ногтей.

Эти руки когда-то держали её лицо так бережно, будто она была последним тёплым местом в мире. Теперь они держат ящики, доски и чужие поручения.

– Ел? – она ставит ещё одну деревянную миску.

– На бегу, – отмахивается он. – Но можно ещё.

Он ест шумно, жадно, как человек, который весь день не присел.

Марена смотрит, как напрягается его шея, как двигается кадык, и в груди поднимается ком – не злость, а пустота от того, что она больше не понимает, где в его жизни место для неё.

– Сегодня говорили, что к нам ближе подвели пушки, – тихо произносит она.

Селан фыркает:

– Сегодня говорят одно, завтра другое. Пока стены стоят – живём.

– А если не устоят?

– Переживали уже раньше. И сейчас переживём.

Он говорит уверенно, но она видит, как дёргается жилка у него на шее.

– Ты бы хоть с детьми поговорил, – осторожно продолжает Марена. – Елан снова просыпался от кошмара. Тая по ночам вскакивает, спрашивает, что будет, если к нам ворвутся…

– Хватит, – устало перебивает он. – Они и так слишком много слышат. И ты тоже.

– А я должна молчать? – мягко спрашивает она. – Просто варить похлёбку и делать вид, что там, – она кивает в сторону стены, – ничего не происходит?

Он поднимает на неё глаза впервые за весь вечер. Взгляд тяжёлый, усталый, как будто и она – ещё один мешок, который надо тащить.

– Я весь день там. Ты – весь день тут. Мы оба делаем, что можем, – говорит он. – Но ты…

– Я что? – она чувствует, как внутри поднимается знакомая волна.

– Ты всё время как будто… – он выдыхает. – Смотришь так, будто я уже виноват во всём

Она молчит. В ложке остывает похлёбка, над столом висит запах лука и дешёвого жира.

– Я смотрю так, потому что мне страшно, – наконец говорит Марена. – И потому что ты – единственный взрослый мужчина в этом доме. А я каждый день чувствую, что если стены падут, под ними мы и останемся.

Селан отводит взгляд.

– Устанешь бояться – станет легче, – бросает он и отодвигает миску. – Я спать.

Он встаёт, проходит мимо, лишь слегка задевая её плечом. Раньше в такие моменты он хотя бы касался её рукой, как будто извиняясь за резкость. Теперь просто проходит.

Марена остаётся за столом одна. Тая тихо выглядывает из-за печи.

– Мам, вы поссорились? – шёпотом спрашивает девочка.

– Мы просто устали, – отвечает она.

И слышит, как это звучит: дёшево, как плохое оправдание.

Ночью ей снова снится. Не дом, не стены, не крик колокола. Ей снится край света.

Во сне нет ни Селана, ни стен Расслина, ни глухого колокола.

Есть только она и мир, который не давит – слушает.

Марена просыпается резко, как будто её вытолкнули. За окном ещё темно, но небо уже сереет.

В комнате прохладно, пахнет мокрым деревом. Рубаха липнет к спине, волосы спутаны.

Она какое-то время лежит, не двигаясь, прислушивается к себе.

Где-то под грудной костью ещё шевелится отголосок сна: огонь в ладони, тяжесть воды в другой, ветер в волосах. Она медленно разжимает пальцы – пусто.

Под тихое посапывание детей садится на кровати. Селан лежит рядом, спиной к ней, дышит ровно и тяжело. На фоне его дыхания дом кажется ещё тише.

Во сне я могу перевернуть небо, думает Марена. А здесь не могу даже сказать ему одно слово так, чтобы он услышал.

Она осторожно поднимается, накидывает старый шерстяной платок и подходит к окну.

Стекло холодное, мутное. Снаружи – двор: в углу груда дров, щепки, сломанное ведро.

Дальше, за крышей амбара, – стена.

Её тёмный силуэт режет горизонт.

Где-то далеко, ещё до рассвета, в тусклой полосе неба вспыхивает короткая вспышка. Не молния.

Марена видела такие огни раньше только раз – лет десять назад, когда Тая ещё лежала в колыбели. Тогда говорили: пушки пробуют, далеко, до нас не долетит.

Теперь – ближе. Она прижимает лоб к стеклу. Холод пробирает до костей. Если они придут… кто нас защитит?

– Успокойся, – шепчет она себе. – Это просто сон. Просто война. Просто жизнь.

Слова не помогают. К горлу подступает тяжёлая, вязкая злость – не на врагов за стеной, а на то, что весь их мир держится на том, что Селан «переживёт и это».

А если нет?

Позже дом просыпается рывком.

Елан кашляет, Тая ищет куклу, Илмар тянется к двери, пытаясь выскользнуть во двор раньше, чем его остановят.

– Назад, – говорит Марена, перехватывая его за плечо. – Я сама посмотрю.

– Мам, я просто… —

– Я знаю, что ты “просто”. Но я сказала: я. – Голос выходит жёстче, чем она планировала.

Илмар сжимает губы, но молчит. Она выходит во двор. В воздухе пахнет сырой землёй. Небо тяжёлое, низкое. С улицы тянется привычный гул – телеги, голоса, стук молотков. Где-то лает собака. Марена всматривается в сторону стены.

Туда тянется слишком много людей. Передают мешки, доски, свёртки.

Она замечает соседку Миру, с которой когда-то сидела на одной лавке на празднике урожая. Теперь у Миры лицо узкое, лисье, и постоянная морщина между бровями.

– Слышала? – шепчет Мира, как только Марена подходит ближе. – Говорят, с двух сторон поджимают. Наши и их. А мы посередине.

– Говорят много, – отвечает Марена, чувствуя, как в животе стягивается холод.

– Но раньше так не грохотало, – Мира кивает на стену. – Муж мой ночью слышал. Земля дрожала.

– Мне тоже снилось, что дрожит, – вырывается у Марены.

Мира бросает на неё быстрый, оценивающий взгляд.

– Снилось – хорошо, – говорит она. – Значит, до реальности ещё не дошло.

Она возвращается в дом с чувством будто кусок сна прилип к рёбрам и мешает дышать.

Селан собирается уходить, когда она входит.

Он затягивает пояс, волосы ещё мокрые – ополоснулся ковшом, даже не вытерся. Вода стекает по шее и исчезает под воротом рубахи.

Взгляд снова скользит мимо.

– Ты рано, – говорит он, будто оправдываясь. – Сегодня велели раньше быть у ворот.

– Значит, всё-таки ближе, – отвечает она.

Он пожимает плечами:

– Не знаю. Я делаю, что говорят.

Ей хочется схватить его за плечи, встряхнуть, заставить посмотреть в глаза и сказать: да, страшно. Да, я не знаю, что делать. Но мы вместе.

Вместо этого она спрашивает:

– А если скажут: «Поздно»? Что тогда?

Он хмурится:

– Ты о чём?

– О том, что у нас трое детей, – говорит она тихо, чтобы не услышали из соседней комнаты. – И я не хочу проснуться однажды в городе, который будет помнить только стены да могилы.

Он криво, устало улыбается:

– Ты опять.

– Я снова, – поправляет она. – Потому что каждый день одно и то же. Колокол. Дым. Лица, уткнувшиеся в землю. И ты, который говоришь: «Переживём».

Он наконец смотрит ей в глаза. Там злость, усталость и ещё что-то – глухое непонимание.

– А что ты хочешь, Марена? – спрашивает он. – Чтобы я что сделал? Побежал с вами в поля? Куда? К тем, кто стреляет? Или к тем, кто бежит?

Она молчит. Ответа у неё действительно нет. Есть только одно внутреннее: так больше нельзя.

– Я хочу, чтобы ты хотя бы признал, что нам страшно, – выдыхает она. – Что мне страшно. И что ты – со мной, а не с теми, у ворот.

Селан отводит взгляд, застёгивает ремень. Делает шаг к двери.

– Если я буду бояться вместе с тобой, кому от этого станет легче? – говорит он. – Я и так делаю всё, что могу.

Он открывает дверь, и в дом врывается холодный воздух, как плеснувшая в лицо вода.

– Я вернусь, – бросает он. – Как всегда.

Он выходит, не обернувшись.

Марена стоит посреди комнаты, пока дверь не перестаёт покачиваться.

Внутри у неё пересыхает – горло, грудь, даже мысли. Как будто кто-то одним глотком выпил воду из той самой спирали, что была у неё во сне.

Тая осторожно выглядывает, прижимая к груди верёвочную куклу.

– Мам… ты плачешь? – шепчет.

Только сейчас Марена чувствует влагу на щеке. Быстро смахивает.

– Нет, – говорит она. – Это просто…

Она ищет слово. Находит единственное честное:

– Это просто тяжёлое утро.

Она поднимает взгляд на окно. Где-то там, за крышей домов, темнеет линия стены.

Где-то дальше – поле, по которому две армии тянутся навстречу друг другу, как два неизбежных шторма.

Ночью ей снова приснится край скалы, огонь и вода в ладонях.

Но сейчас, днём, она пока всего лишь женщина в потёртой юбке, в доме, который трещит от каждого удара колокола.

Марена глубоко, почти болезненно вздыхает.

Прижимает к себе Елана, Тая цепляется за её подол, Илмар, делая вид, что не слушает, всё равно ловит каждое слово.

– Мы справимся, – произносит она вслух. – Даже если никто, кроме меня, в это не верит.

Где-то очень далеко, будто в чужой жизни, вспыхивает короткий, яркий образ: она на скале, а мир под её руками задерживает дыхание.

И эта тень сна остаётся с ней, как тихое, но упрямое обещание.

А пока – она просто выдыхает и идёт дальше по дому, собирая себя по частям так же, как по утрам собирает детей.

Дом пахнет хлебом и мокрой шерстью, дождь просочился в щели, оставив тонкую сырость на деревянных стенах.

Марена развешивает детскую одежду ближе к печи, чтобы к утру всё высохло.

Она двигается осторожно, почти неслышно, будто любое резкое движение может разрушить хрупкий покой, держащийся в доме на невидимой, натянутой до звона нити.

Только она знает, какая это нить – дрожащая, надломленная, трескающая при каждом слове, каждом вздохе.

Её внутренний голос звучит громче тикающих капель с крыши:

«Почему ты так устаёшь, Марена? От чего именно?

От войны? От города?

От Селана?»

Она не может четко ответить на эти вопросы, ей просто страшно, страшно нести ответственность за детей одной,

Селан приходит снова поздно. Так поздно, что дети уже успели поссориться, накричаться и уснуть.

Илмар выдохся, укладывая младших. Тая плакала из-за сломанной куклы. Елан хныкал от боли в груди, как каждую сырую ночь.

А Марена… Марена держалась. Она всегда держится – пока внутри что-то не начинает трещать.

Когда дверь скрипит – уже по-особенному, по-селановски, – она поднимает голову.

Он входит, вытирая ладонью лоб. Снег и влажный туман блестят на его волосах. Он выглядит старше своих тридцати: измученный, осунувшийся, с плечами, которые будто тянет вниз невидимый груз.

И всё равно – не смотрит на неё.

Он проходит мимо, как тень. Снимает мокрую куртку, бросает на крюк, затем упирается руками в стол. Доска под его ладонями тихо скрипит.

И только тогда говорит:

– Что опять? – голос ровный, до боли усталый, как будто он в этот момент готов спорить даже с собственным дыханием.

Марена медленно вытирает руки о фартук.

Не хочет ссор. Хочет, чтобы он хотя бы раз посмотрел на неё по-настоящему.

– Я… хотела поговорить, – тихо говорит она.

Он коротко вздыхает, не поворачиваясь.

– Марена, я весь день на ногах. Люди тянут меня со всех сторон. Я устаю… Ты же видишь.

Тон не злой. Просто отстранённый.

И почему-то именно это больнее всего – как ледяная вода поверх уже озябшего тела.

– Я тоже устаю, – отвечает она. Мягко. Без упрёка. Но голос чуть дрожит.

Он медленно оборачивается.

– Ты? От чего? Ты же дома сидишь.

Слова ударяют неожиданно, в самое мягкое место.

Она чуть отводит взгляд, пальцы подрагивают, но отступить себе не разрешает.

– Дома? – её голос едва слышен, но в нём появляется трещина. – Ты думаешь, это легко?

Она сглатывает.

– Война у порога. Дети боятся уснуть. Елан кашляет каждую ночь. Илмар тянет на себе больше, чем должен ребёнок.

Тая… Тая снова спрашивала, что будет, если армия придёт, – пальцы сжимаются до боли. – А ты приходишь и молчишь. Будто чужой.

Он моргает, словно её слова режут по глазам.

– Так что, теперь я виноват, что война? – Селан роняет фразу тяжёлым металлом. – Что я не могу дать тебе то, чего у меня нет?

– Я не обвиняю тебя ни в чем!, – отвечает Марена. – Мне нужен ты. Живой. Тёплый. Хотя бы иногда.

Он долго смотрит на неё.

Молча. Будто внутри него заперты десятки несказанных слов – и ни одно не может выйти.

– Ты слишком многого хочешь, Марена, – наконец бросает он. – Я делаю всё, что могу. Но тебе всегда мало.

Она вздрагивает, будто по коже прошёлся холодом.

В голове вспыхивает мысль:

«Не плачь. Не сейчас. Не перед ним.»

– Мне… мало того, что ты только присутствуешь, – выдыхает она.

Молчание.

Оно разливается по дому, как холодная вода, затапливая каждый угол.

Он отворачивается, словно спасаясь бегством.

– Давай без этого. Завтра рано вставать.

Он идёт к двери в спальню.

Марена остаётся стоять, как вросшая в пол.

Губы едва шевелятся:

– Я устала, Селан… Почему ты этого не видишь?..

Ночью она снова видит сон.

Она стоит на поляне, ветер закручивается вокруг, мягко касаясь кожи. Лёгкое движение руки – и листья взлетают в воздух, вода отзывается, будто понимает её без слов.

Солнце выходит из-за туч именно там, куда падает её взгляд.

Сила.

Тёплая, живая, не разрушающая – поддерживающая. Сила, от которой не хочется бежать, в которую хочется провалиться.

Та сила, которой у неё нет наяву.

Она вдыхает глубоко, с немым ожиданием, что вот сейчас – получится.

Но, просыпаясь, слышит только хриплый кашель Елана и далёкий, глухой гул войны за стеной.

Она долго сидит, обхватив колени, в темноте, где дом дышит вместе с ней.

И один вопрос бьётся в голове, как птица о стекло:

– Если я способна на большее… почему же всё разваливается здесь, в моей реальной жизни?..

Утро холодное. Несправедливое.

Селан уходит, не взглянув ей в глаза. Даже мимоходом.

И Марена уже знает: что-то между ними провалилось, превратилось в пропасть.

Не щель – пропасть.

Где-то далеко, за стенами города, тучи собираются плотнее.

Она смотрит в окно, пальцы дрожат, и впервые ясно, до ломоты в груди, понимает:

если ничего не изменить, её дети могут не увидеть следующей весны.

Марена стоит у окна и смотрит, как по улице в третий раз за день проходят люди с узлами, мешками, сундуками. Кто-то уже ушёл. Кто-то упрямо делает вид, что всё как всегда.

– Мам, – Тая тянет её за рукав. – А правда, что города… сжигают?

Её голос – как тонкий лёд на луже. Слышно, как он трескается.

Марена медленно отрывается от окна, опускает взгляд на дочь.

Тая сегодня будто ещё меньше, чем обычно: тонкая, светлая, с выбившейся косичкой и шерстяными носками разной длины. В руках – тряпичная кукла с оторванной рукой. Тая всё вертит её, но не просит починить.

– Кто тебе сказал? – Марена присаживается на край лавки.

– У колодца, – шёпотом признаётся дочь. – Женщины говорили. С севера. Говорили, что там… – она глотает, – там даже воду красную видели.

Красную воду.

Марена на секунду видит перед глазами реку, полную крови. Жуткий, чужой образ – и одновременно болезненно знакомый, как будто она уже стояла на её берегу.

Она моргает, отталкивая видение.

– Люди любят пугать друг друга, – мягко говорит она. – Иногда они говорят больше, чем есть на самом деле.

– Но ты боишься, – упрямо шепчет Тая. – Я вижу.

Марена на мгновение закрывает глаза.

Да. Боюсь так, что иногда не могу вдохнуть.

– Мне страшна не сама война, – честно отвечает она. – Мне страшно за вас. Это разные страхи.

Илмар сидит в углу, строгает ножом кривую ветку. Делает вид, что не слушает, но плечи у него натянуты, как тетива.

– Если война придёт, – тихо говорит он, не поднимая головы, – я буду защищать вас.

– Ты будешь ребёнком, – мягко парирует Марена. – И это… то, что мне нужно больше всего.

Он дёргает плечом, будто недоволен, но в глазах на секунду вспыхивает облегчение.

Елан спит, свернувшись клубком на кровати, одна рука свисает вниз. Лоб чуть влажный, щёки горят, после утреннего кашля.

С улицы доносится глухой гул – ещё один обоз уходит к южной дороге. Колёса стучат по камню так тяжело, что звук отзывается в груди.

Они уходят. Они уже сделали выбор.

А я всё стою у окна, как тень.

Селан приходит затемно.

Дверь распахивается так резко, что Марена вздрагивает – пальцы сами вцепляются в край стола, как в единственную опору.

С порога тянет сырой прохладой, потом – потом, конским волосом, древесной пылью.

Он не просто устал – его как будто выжали. Рубашка серая от пота и пыли, волосы сбились в жёсткие пряди, на руках свежие ссадины.

– Опять поздно, – тихо говорит Марена, почти автоматически. Это уже ритуал, как «здравствуй», только без тепла.

– Опять, – коротко отвечает он и ставит у двери мешок. – Нас сегодня гоняли по складу, как тех лошадей. Полгорода решила, что укреплять стены надо именно сейчас.

Он пытается усмехнуться, но в глазах пусто.

– Люди боятся, – напоминает она. – Они просто хотят выжить.

– А ты не хочешь? – он наконец поднимает взгляд. – Думаешь, я всё это таскаю, чтобы… развлечься?

В его голосе нет ярости – только истёртое раздражение и старая, утяжеляющая обида на весь мир.

– Я думаю, – очень спокойно отвечает Марена, – что таскать мешки недостаточно, когда у тебя есть трое детей. Иногда нужно говорить с ними. Успокоить. Показать, что ты рядом.

Он хмыкает, снимает сапоги.

– Началось, – бросает. – Едва зашёл.

– Мы живем одним страхом – она почти шепчет, но в голосе сталь. – Тая снова слышала разговоры у колодца. Илмар спрашивал, что будет, если стены не выдержат. Елан кашлял так, что у меня сердце останавливалось.

Она выдыхает. – Я тоже живу в этом городе, Селан. Не только ты.

Он проходит к столу, садится тяжело, стул глухо скребёт по полу.

– Я не спорю, – бурчит. – Я просто… делаю что могу.

– А я – нет? – спрашивает она мягко, но каждое слово – как маленький нож. – Я просто варю тебе суп и оттаскиваю от детей их страх, пока ты таскаешь доски. Этого мало, да?

Он смотрит на неё поверх кружки.

– Ты всё время недовольна, Марена.

Слова падают между ними, как камень в колодец.

Тишина после них кажется ещё глубже.

– Я не недовольна, – спокойно отвечает она, но пальцы бледнеют на скатерти. – Я устала быть одной. Даже когда ты дома.

Он молчит.

На кухне слышно только, как в печи трескается полено.

Ночь.

Дом выдохся. Дети спят – кто тихо, кто всхлипывая во сне. Селан лежит спиной к ней, дышит ровно, тяжело, как человек, отрезанный от всего вокруг.

Марена смотрит в потолок, где пляшет жёлтый свет от углей. Тени там похожи на отблеск чужого костра на далёком поле, куда она не может дойти.

Уйти.

Мысль приходит не вспышкой, а тихим настойчивым стуком. Уйти. Пока ещё есть дорога. Пока ещё есть время. И с каждым новым ударом колокола эта мысль звучит всё громче.

– Ты думаешь, – шепчет она в пустоту, зная, что он спит, – что всё держится на твоей спине. Но правда в том, Селан…

Она сжимает пальцы в кулак под одеялом так сильно, что ногти впиваются в ладонь.

– Если уйду я, – выдыхает она, – то нас уже больше не будет. Ни «мы», ни дома, ни ничего.

Где-то вдали, за стенами, глухо гремит. Не гром – короткий, рваный, чужой звук, от которого дрожит стекло. Она не знает, что это именно. Зато сердце отвечает ясным, тупым ударом: время уходить

Ночью её снова забирает сон.

Не дом. Не город.

Поле.

Широкое, открытое, до самого края мира. Небо – огромное, тяжёлое, как свод храма, и в нём – чёрные тучи, ломанные вспышки света.

Она стоит босиком на мокрой земле. Грязь липнет к ступням, холод просачивается в кости. Ветер хлещет по лицу, в волосах – вода, будто дождь льёт уже сотню лет.