Горбатый мост
Тугие набухшие гроздья сирени, казалось, вот-вот брызнут ярким душистым цветом под окном, не зря выливали на них воду из тазов и вёдер на чердаке.
Но вдруг к дому подошли мужики в рабочих ветровках.
– Кто они? – Маша смотрела на старшую сестру.
Их было пятеро, они остановились у двери дома. Высокий оглянулся на них не как на людей, а как на дворовых щенят или бездомных, выброшенных котят, в глазах его не возникло боренья с помыслами, только бесовской пламень сверкнул ярче. Он толкнул дверь ногой, точно заходил в сарай.
– Почему? – схватилась девочка за руку старшей сестры. – Кто это? Почему он пришёл в наш дом?!
Страшно горбились спины мужиков. Засучены по локоть рукава, засалены обвислые рабочие брюки. Вчетвером выносили, как гроб, скрипучий старый диван. И всё выходили, выходили, выходили, выходили. Только высокий, праздничный человек оставался там, в доме.
– Надо позвать маму! – рванулась маленькая худенькая девочка Маша.
– Молчи! – отдернула руку старшая сестра. – Она знает…
Куча скарба росла. И вдруг грохот! То ли обвалилась ветхая крыша, то ли раскатились кирпичи от какого-то толчка. Это «сверчок»! Их домашний «сверчок»… Фанерная крышка старого футляра треснула, вывернулась ручка. Звук оборвался и замер. В напряженной тишине крутилось отлетевшее маленькое колесо, которое так весело крутилось, когда сёстры шили себе летние платьица.
– Фашисты! – смотрела на них Маша и шептала, подходя к «сверчку». – Фашисты. Уходите! – кричала и била их по спинам маленькими бессильными кулачками.
– Молчи! – оттаскивала её сестра. – Молчи, видишь, у него лицо без глаз, двойные стёкла. Это – аварийка! Нам отсюда уходить надо, только некуда.
Мать вернулась, когда мужики ушли.
А через неделю Марию везли на электричке за город. Там был детдом.
– Почему нам квартиру долго не дадут, если я буду записана в твоем паспорте? – под стук колёс спрашивала у матери дочка.
– Маша, мне нужна такая справка, чтобы директор мог дать комнатку.
Справка позволяла директору пойти женщине навстречу и дать комнатку в 9 метров в коммуналке, не обходя закон. Закон был строг – матерям-одиночкам полагалось 5 рублей в месяц на ребёнка, а жилья не полагалось. Директор получал в 50 раз больше. А на троих нужно не 9 метров, а 27. Всё дело в квадратах.
У директора в кабинете был телевизор. В Алма-Ате после Чиликского землетрясения 30 ноября русские строят город-сад, говорил диктор, демонстрируя чёрно-белые картинки бедствия. Заново город для казахов строили в 67 году такой, что Европе на зависть.
Время было такое в русской глубинке, за МКАД – жилья не хватало женщинам с детьми. По двадцать лет стояли на государственной очереди, чтобы получить бесплатное жилье. А купить не на что: все одинаково бедные. То было по-своему крепостное право – приписка к заводу, к фабрике – и хочет человек – не хочет, а семье жить где-то надо, и он смирял себя, работал. Кто больше перетерпит, тот и достигнет чего-нибудь. Справка решала всё. Вот посмотрит какой-нибудь директор или парторг в справку и уже не усомнится, а сразу начнёт решать, что с этой справкой делать, чтобы, когда придут проверяющие парторга из райкома партии, не могли заметить ничего незаконного. Всё по закону, по долгу, по справке. Как это без справки, что это за мать-одиночка без документа? Но директор завода был человек пожилой, участник войны, практик, он с людьми работал, а не по кабинетам сидел, много видел разных матерей. И когда увидел женщину с ребёнком, то посоветовал – возьми справку, что ты одна, без детей. Как? Отдай в детдом. Справку дают матерям, у которых дети в детдоме. Но они там никогда не были. Будут переселять в новый дом, что-нибудь тебе в старом выделю, всё сделаю, что смогу, только со справкой не тяни. Вынул из кармана серого пиджака десять рублей и дал «на молоко детям». Он получал 250 рублей в месяц, своих детей у него не было. Евдокия в этот же день купила сапожки для старшей дочери, а младшую теперь государство обует.
Оле было 12 лет, и она уже понимала, что взрослые всё делают правильно. Детдом? Значит детдом. Девочка верила в правильный порядок вещей.
У Василия Шукшина люди из народа – мудрецы. А дети у Андрея Платонова – чуть ли не пророки. Станьте как дети, любите друг друга. Дети номенклатурных родителей восхищаются иначе, у них Райкины и Стругацкие разгоняют скуку. Родители, не желая отягощать своих детей знанием тёмных сторон жизни, лишают их почвы, устойчивости, и культура раскололась.
«Как-то так получилось, что забыли, что помимо Каина и Авеля, был ещё брат их Сиф, и родил он Эноса от Азуры», – говорила бабынька Евдокии.
– К хорошему легко привыкнуть, а вот вы попробуйте прожить, когда трудно! – часто говорила Евдокия своим дочкам.
И был день, когда мать привезла дочь в детдом и оставила там.
И Маша поверила – так надо. Надо терпеть.
– Вот, надень это, – показала коротким пальцем воспитательница на старое вылинялое, поношенное одеяние. – Что ты такая худая, как будто война кругом!? Что ли на тебя ни солнце не сияет, ни дождь не дождит? А это, – ткнула пальцем, как сосиской, в новое ромашковое платьице на девочке, – сюда положи.
Маша разделась. Положила ромашковое платье, которое надевали при матери, на край стола, как на прилавок после примерки. И пошла читать «Сказки народов мира», чтобы не расплакаться ни о маме, ни о ромашках.
Жил-был король. Однажды прислал ему другой король тяжелую дубинку – палицу. Собрались все храбрецы, у кого силища была невероятная, чтобы разбить эту дубинку и жениться на дочери короля. Вдруг слеза упала на слово «дубинку». Один храбрец разбил палицу на сотни мелких осколков. Все вокруг кричали: «Он разбил палицу! Он разбил палицу! Какой силач – он разбил королевскую палицу!» И позвал к себе король храбреца и велел снаряжать сватов, чтобы поехать забрать невесту, дочь соседнего короля. «Я пойду туда один, – решился храбрец. – Уж как я сумею получить её у короля, это мое дело». Идёт храбрец, идёт и встретил по дороге человека, который сидел на берегу речки и пил воду. Пил, пил, до тех пор пил, пока речка не высохла.
Тут девочка перестала плакать совсем, задумалась, зачем нужно так много пить, зачем автору нужно, чтобы речка высохла?
Так в памяти и осталось: тополь, «сверчок» с заломанной ручкой, мерзлая сухая земля теплички да ромашковое платье на краю стола. Даже фотографии отца не было.
Кто мой отец? Нельзя человека лишать кровного родства, 40 колен знать надо бы. Род формирует долги? Родовая память – в крови. Совесть будет болеть. Что происходит в душах, нарушивших закон родства? Кинограмма рода – это новая наука со старыми корнями. Если исправить, то у последующих поколений не будет повторений ошибок.
Дочь уснула. И Мария задремала, и детство вернулось к ней.
4. Белая сирень
Жизнь можно переписать заново, сделать работу над ошибками, но прожить заново без ошибок – не получается.
Льются лучи солнца, утренние, чистые, ласковые. Остро пахнет деревенской весной. Мальчишки крутят велосипедные педали, обгоняя друг друга. Бросают руль, лихо руля корпусом. Играют, смеются, кричат, задорят друг друга. Улица, как весенняя река, бурлит. Берега – это дома, сады, огороды. В сараях живет зверье: хрюкает, ворочается, сопит и почти по-человечески вздыхает. Чуть вдали – брошенный колхозный телятник с торчащими стропилами, с забитыми крест-накрест досками на больших воротах. Немного выше – церковь, окруженная дикой вишней, акацией, сиренью, тополями. Ручей бежит, картавит, как дитя, выбиваясь из-под разваленных стен. Скалятся страшные выщербленные зубы старых кирпичей, вызывая боязливый страх и желание поскорее уйти. Воробьи, голуби, черные вороны вылетают из глазниц-окон, поднимаются к голому, как татарский шатер, куполу.
Дома отодвигались все ниже, ближе к пруду, отгораживаясь, словно от дома блудницы, огородами, садами да сарайными постройками. Вот и учительские домики: раз, два, три, четыре. Один к одному, кирпичик в кирпичик, как школьные тетради в клеточку. Четыре крылечка на все четыре стороны. Итальянские окна с двумя вертикальными планками смотрятся в такие же окна школьных классов. Оля с мамой будут жить здесь, когда освободится одна из квартир, а сейчас у нее уходит целый урок, чтобы дойти до школы.
Проходит улицу иногда за час, иногда за сорок пять минут, а порой Колюшка на велосипеде подвезёт. А вот и школьная дверь с маслянисто-влажной металлической ручкой.
На уроке немецкого языка Оля рассказывает тексты на английском, и ей ставят пятерки, потому что учителя английского языка в школе нет. Учитель немецкого языка занимается с ней дополнительно после уроков. И однажды спросил её, знает ли она своих предков.
– Зачем нужно знать своих предков?
– Папа и мама формируют ваше тело, здоровье, передают семейные сценарии. Это первая причина.
– Семейные? Сценарии? Как в кино?
– Бабушки и дедушки – отвечают за интеллект, способности, таланты. Прабабушки и прадедушки – хранители гармонии, радости в жизни и материального благополучия.
– Так талант от бабушки?
– Родители прадедов – 16 человек – отвечают за безопасность в жизни. Шестое поколение: деды прадедов – 32 человека – обеспечивают связь с традициями. 32 человека шестого поколения символизируют 32 зуба, где каждый зуб связан с каждым предком. Если у вас есть проблемные зубы, стоит наладить отношения с предками.
– Как?
– Отмолить их.
– Вы верите в Бога?
– Я верю в десять заповедей. Правил жизни.
– Всего десять?
– Прадеды прадедов – 64 человека – отвечают за город, страну. Если 64 человека разобрать по цифрам, то вот что получается: 6+4 = 10 → 1 + 0 = 1.
– Не понимаю.
– Это тайная, чудная арифметика иудейских пророков, – учитель немецкого языка повторил по-немецки, словно сам с собой.
– Зачем? – спросила его ученица.
– Вырастешь – поймёшь!
– Пророки – это слуги Бога?
– Мы все слуги друг друга. Потом вновь первое поколение. Таким образом, замыкается круг рода семи поколений.
На уроке литературы Оля читает стихи Есенина: «Дай, Джим, на счастье лапу мне…» И тишина. Она будто ждет этой минуты особой тишина, словно ангел пролетел. Ангел? У каждого человека Ангел? Сколько людей – столько Ангелов.
Мы живём в стране Ангелов. Олю называют «городской», и в звуке, в интонации, когда произносят это слово, есть какое-то превосходство, быть может, мнимое.
Оля обожала смотреть по телевизору балет, особенно её завораживал в танце Николай Цискаридзе. Это был искренний набор эмоций. Экспрессия приводила её к восхищению, очищению, катарсису. В городе она занималась балетом: была Стрекозой, Дюймовочкой, Цветком, Бабочкой. Репетиции, костюмы, выступления… Теперь наступил для нее большой антракт, после которого она вряд ли сможет танцевать Дюймовочку. В танце от пуантов она казалась выше и легче.
Здесь, в деревне, в маленьком спортивном зале – брусья, кольца, черные мягкие маты, спортивный козел. И телевизора у Оли с мамой пока нет.
А вечером на бревнах сосновых у палисадника собирались девчонки и мальчишки. И то, что комары пляшут камаринскую, достают и больно кусают, то это только смешно. Сирень сиреневая – это просто, как розы розовые, а вишня вишневая. Но тут белая! Куст словно в снеговых шапках.
– Оля, пойдем, я нарву тебе сирени, – звал, словно клеил молодые листочки девочку Колюшка, хозяин палисадника – это его белая сирень.
В темноте белые лепестки светятся, как Млечный Путь. Высокий звездный свет увлекает, манит. Какой аромат! Танцуют мотыльки на свету перед окном, как блёстки.
Оля потянулась к ветке, лепестки казались ей серебристо-волшебными звёздами.
– Ну что, Дюймовочка? – засмеялся одноклассник. – Маленькая еще?
Ветка от звезд стала наклоняться. Звёзды укололи её, упали на плечи россыпи лепестков…
Оля бежала домой взволнованная и радостная, и немного напуганная первым поцелуем.
Оживились лягушечьи трели: ква-ква, к вам – к вам. И грянул гром. Тучи закрыли звёзды. Она лежала в своей постели, и ей казалось, что она стала лепестком белой сирени и поднялась высоко, стала звёздочкой в Млечном Пути. Вот она оказалась в каком-то прекрасном мире.
И вдруг возле её ног опустился ковёр-самолёт. Она полетела. Вдруг навстречу Дон Кихот: «– Куда несёшься, Донна?» – «Я хочу полететь туда, где нет холода, где круглый год цветёт белая сирень!» – «Летим вместе, Донна, я покажу тебе дорогу к звёздам. Хочешь во Флориду?» Они ворвались в россыпи звёзд Млечного Пути, и Оле захотелось сорвать одну звезду, как ветку сирени, она потянулась и не удержалась. И проснулась. За окном луна круглым шаром висела над их улицей, дождь кончился.
Утром на другой стороне улицы, напротив, сирень стала белее и пушистее.
В ведре, как в вазе – огромный букет белой сирени, словно вырос за ночь в доме, как горошина из волшебной сказки.
5. Дом всему голова
Полковник Борис Константинович купил дом в деревне Клеповка, хотя хотел приобрести дом на реке. Здесь он учился в первом классе. И сейчас ехал туда, смотря на усталость и бессонную ночь, предавался приятным воспоминаниям.
– Деньги, как водка, делают человека чудаком, – смеялся полковник над теми, кто бросился наживать капитал. – Смех – это оружие. Смотри, в кого стреляешь! Уж коли задался человек идеей, то ничего не поделаешь. Так, Саша?
– Так, – ответила внучка.
– Детство мы проведём на воле, – в багажнике он вёз собрание сочинений Чехова, вечерами иногда любил заглядывать в него. Обложки книг были цвета морской волны, шершавые, как песок на золотом пляже.
Он, как чеховский персонаж, посадил крыжовник и мечтал собрать всех родных на свой урожай, но пока в его машине на заднем сиденье болталась только одна внучка, её удалось выманить, хоть и не так просто, из города.
– Ой, дедушка, тише! А то мы взлетим! – подпрыгнула Саша, тронув его за плечо.
– Скорость триста сорок километров в час. Убираем шасси! Разбег уж был, теперь полет!
– Дедушка, я взлетаю не от скорости, а от кочек на дороге, – она держалась за водительское кресло перед собой. – Мы едем уже десять часов. А на своем истребителе ты за сколько бы долетел?
– За пять минут.
– У тебя всё пять минут: и десять, и двадцать. А если бы тебе разрешили полететь, ты бы меня взял?
– Нет! – рассмеялся. – Нет! – повторил с какой-то властной гордостью. – Я на «Жигулях» разогнался до двухсот, нос начал подниматься.
– Чей нос?
Саша обиделась и почувствовала усталость от долгой дороги. Он громко раскатисто смеется, но сейчас этот громкий смех ей не нравился. «А еще похож на Гагарина», – с детской обидчивостью думала она, разглядывая лысоватый родной затылок. Конечно, дедушка ее был в отряде космонавтов, но в космос-то он все-таки не полетел, как доводил её этим двоечник с последней парты, она даже однажды стукнула его по сплющенному черепу «Математикой». У двоечника лицо какое-то узкое, словно взяли за уши и сдавили так, что стал он похож на злого гусака, который несется за тобой, вытянув шею.
– А почему ты меня не возьмешь?
– Если бы я кого-нибудь из простых смертных взял с собой в полет, то привез бы его мертвым. Летчики-истребители – это люди особой породы! Нас выбирают одного из тысячи, может быть из ста тысяч. Только мы, небесные орлы, это понимаем.
– Но ты мог все это сказать как-нибудь по-другому, вот мне уже плакать хочется, – Саша умненькая и понимает, дедушка тоже устал от дороги; она просто едет, а он за рулем.
– Ты хочешь знать правду или сказки?
– Дедушка. А где твоя человечность? Только машинность одна! И ты так учить любишь! Сейчас каникулы.
– Не спорь со мной!
Через полчаса за окном замелькали маленькие деревенские дома, окна в крестик, запестрели красно-сине-зеленые заборчики палисадников. Кровли шиферные и железные, дощатых из дранки и щепы, как в Подмосковье, нет. Вот грудастый дом, крупный, дородный, к такому-то и подойти страшно, смотрит свысока чердачными окнами как жираф.
– Ой! Тормози! Дед! Задавил… – Саша кинулась к заднему стеклу: рябоватая курица отчаянно взмахивала крыльями, точно пыталась взлететь. На помощь ей несся белый петух. – Глупая! Под колеса кидается! Ой, пахнет коровами, закрой окно.
– Купим лошадь. Надоела четырехколесная железка. Как ты смотришь на это?
– Здорово! Гляди, церковь…
– Остатки прошедшего времени. Давнопрошедшее.
Церковь была давно заброшена, но издали сохраняла какую-то величественность. На большом расстоянии не видно, что лик её смертельно обезображен. Разрушаясь, она уступала будто не времени, а людям, словно терпеливо ждала, пока пройдет время забвения.
– Дедушка, а почему сейчас опять начали в Бога верить?
– Я был в небе, и, поверь мне, ничего там, кроме неба, нет. А вот мы и подъезжаем. Приготовься, пристегни ремни!
– Отстегивайся, дедушка, – смеялась над ним Саша.
Через минуту остановились.
– Хватит летать, спускайся на землю. Вот и твоя Клёповка.
Саша вышла из машины, голова кружилась, и ноги стали ватными. У дома, напротив, на бревнах – мальчишки и девчонки. Они молчат и смотрят на неё.
Малыши соскочили и подошли к машине, водили пальцами по запыленной голубой краске, смотрелись в зеркальце.
– Чтобы машину пальцем не трогать! Приказ понял? – сказал строго полковник.
И только полковник зашел в калитку палисадника, Зуек с каким-то торопливым усердием толкнул девчушку от машины, и она упала может быть не от силы удара, а от неожиданности, и заплакала.
– Тебе сказали не лезь! – кричал на нее Зуек.
С бревен тут же соскочил Женек.
– Слушай меня, Зуек, – ткнул он в обидчика пальцем, словно в деревянную куклу. – Если хочешь выслужиться у полковника, то служи, а не кидайся, как бешенный пес на маленьких. Здесь никто не боится твоего брата…
– Ух, да ты ничего, симпатичная даже, – Женек подошел к Саше. – Пойдешь с нами на Дон?
Внучка пошла в дом за дедом.
Полковник, оставшись один, стал вспоминать, вглядываясь в старые чёрно-белые фотографии с Андреем. Он вспомнил 1988 год, Москва. Джо второй раз в Москве. Приятная манера говорить, хорошая подача, нетруден в переводе. Пришёл на переговоры с сыном. Чем удивил и переводчиков, и хозяев Кремля. Переводчику предстояла трудная задача – влезть в шкуру Джо, изучить его язык, интонацию, жестикуляцию. Переводчик в дипмиссии – это не фрилансер. Тут своя химия отношений, строгая по протоколу и неожиданная, как вихрь в черной дыре. На разных языках эти сигналы говорят о разном: этот источник слов – не единственная информация. Культура США имеет свои аллюзии, и дипломат должен не только ждать, понимать, но и предчувствовать, чтобы достигнуть успеха.
6. Дипломат и помощник
Дипломат одевался продуманно к каждой встрече, как артист, выходя на сцену, настраивался и психологически.
Представляя себя Октивианом Августом, как называла его мать в минуты особой ласки к сыну. «Август» было как приложение к титулу императора, а теперь и к титулу дипломата.
Готовился тщательно и одевался изысканно, если того требовала ситуация. Американские рубашки и английский галстук идеальны. И с женщинами сохранял он эту показную элегантность, и заученную обаятельную улыбку. Сдержанный и воспитанный он мог обаять почти любую. При этом сам свои эмоции не выпускал из-под контроля. Всё у него, казалось, должно быть необычным, с каким-то своим шармом, изюминкой, блеском, словно в спектакле Шиллера в роли советника королевы Марии Стюарт. Тема выбора – его конёк. Вводить себя и других в режим крайнего существования, идти вверх до последней верхней ступеньки, доводить спор до точки кипения. Эту способность идти к цели он развивал в себе ежедневно самоконтролем.
Мария Стюарт, Мария Стюарт? Призрак по Европе бродит. С именем Мария судьба сталкивала его и ещё столкнет не раз. Но он, не доверяя судьбе, делал её сам. По сути, Марией Стюарт была и его жена. Под её влиянием он совершенствовал свой английский. Училище и техникум, учащиеся звали «чушок». И он пошел учиться после «чушки» дальше. Потом вуз, затем вместе пошли в аспирантуру, отдав сына родителям в деревню. Жена пробивала дорогу в тесной толчее карьерной. Она шла на полшага впереди? Быть или не быть, – решала она. Быть!
И будучи в загранкомандировках, он вживался, входил в другой образ, трансформировался, вживался в другую цивилизацию, и чуждую для него культуру. В свой кабинет он старался никого не пускать – это его гримёрка. Ему было достаточно молчать, смотреть в глаза, и ему собеседник невольно подчинялся. Он в юности выучил английский самостоятельно и постиг радость в этом процессе. И словно сам с собой разговаривал, как учитель. Он полюбил театр, и, смотря один и тот же спектакль по несколько раз, он понимал, различал: где тайны мастерства, а где талант. Достигнув высокого мастерства, можно стать средним актёром или хорошим писателем. Имея талант, можно быть никем, но можно стать великим писателем, обогатив свой талант высоким мастерством. Он мог бы быть хорошим часовым мастером, а стал хорошим дипломатом. Во времена революции он, наверное, не был бы революционером, но во времена сталинизма он как чиновник преуспел.
Андрей взял себе помощником Шевченко. Молод, продвинут, дисциплинирован и, главное, трудолюбивый выходец из Малороссии.
«Я достиг высот, но жена меня не любит, а просто выполняет обязанности жены. Это удобно, но разве это награда за моё отречение от своих привычек, своих страстей?» – так думал дипломат. «Но что же это? Желание достичь высот пирамиды – это не просто желание славы, но и любви. Все великие люди были вознаграждены любовью. А моя жена меня не любит, выполняя свой супружеский долг. Живёт со мной, словно долги отдаёт. А я?! Кому и что я должен? Сыну? Дочери? Жене?»
Андрей научился переводить сложные понятия в простые для тех, кто «в танке», и не понимает с первого раза. Он хотел сделать жизнь близких людей комфортной и в общении с ним. Это как сухарики размочить, чтобы кормить голубей.
Что такое дипломатия? Андрей не мечтал, он шел, не останавливаясь, к вершине своей карьеры. Работа стала для него всем. Он уважал интеллигентную породу дипломатов, которые посещали вернисажи, ходили на симфонические концерты и в театры.
Театр, везде театр. «Марию Стюарт» он посмотрел уже три раза. Но тот праздник не повторился. И он вспомнил, как сидел спиной к Евдокии и чувствовал её так, будто была она рядом, очень близко. Его тел охранительница? Но ведь не прикажешь же! Он слышал, как она попросила зеркальце у подруги. «И даже в зеркале ей отказали. Покамест будет в зеркало смотреть, лелеять будет дерзкие надежды. Нет книги, подходящей для души, чтобы развлечься», – играли маски на сцене. У него слишком хорошая память на лица, и легко даются языки. От мимолетных женщин оберегала его жена-ровесница.
Но мысли не давали ему покоя, и он искал выход. Мысленно называл её Мария Стюарт. Сталина нет, всех царственных отличий он лишился. Но осталась его маска, тень, стиль. Маски будущего, какие они? Кто сорвет маски? Короли и президенты. Какие противоречия эпохи вскрывает смена власти?
7. На рыбалке
Кто же из нас не любит реку, которая напоминает ему детство. Оля уходила к реке и мечтала, глядя на пробегающую мимо воду. И вода быстро уносила грусть. Она брала с собой книгу и читала в тишине.
Вечером Мария увидела в руках дочери «Темные аллеи», и всколыхнулось в глубине души, – вот и её девочке нужно будет пройти «темными аллеями». Ни одной новеллы о счастливой любви, чтобы жили они долго и счастливо.
– Бунина читать будешь, и каждый раз будто впервые, это как любовь, – сказала она дочери.
Оля заметила, как мама сжимает одной рукой другую руку, она знала, что от дойки болят руки, она парит руки на ночь в солёной воде, а потом перевязывает шерстяными ниточками на сгибе в кисти, такие же ниточки Оля видела у бабы Дуси.
В деревне строится новый дом для рабочих, и чтобы дали в нем квартиру, надо быть дояркой. Доярки были в большем дефиците, чем учителя. Хвосты крутить коровам люди с образованием не хотели. А специальные аппараты для дойки не поступали.
– Мама, я завтра пойду с тобой на дойку, разбудишь меня?
– Научишься еще. Эти коровы могут глаза хвостом высечь. К прикреплённой доярке в группе они привыкают, а я ведь подменная, – руки гудели от боли. – Честно сказать, доченька, я, когда соглашалась, не думала, что это так тяжело… Теперь как отказаться? Все помогают мне: кто одну, кто две выдоит коровы, а если я брошу – им отпуска летом не дадут. Мы и так здесь чужие, надо терпеть, привыкать. Да и зарплата моя – ничего не купишь, только долги… Ладно, ты читай, а я быстренько до бабушки, а то обещала.
Мария привыкала к новой жизни, она понимала, что главный промысел местных жителей не работа в совхозе, а огурцы. Здесь приспособились выращивать ранние огурцы. Деревню так и звали «огуречная». У каждого своя скважина для полива огорода, мотор гудит с утра раннего, шланги по всему участку, как вены. Пульсирует водичка, течет, питает землю. По сорок, по шестьдесят соток огурчиков выхаживают. И машины, и мотоциклы почти в каждом доме. Деревня, в общем-то, не бедная.