Мир Р: Duas Dimensiones

Другие краски были не интересны.

Но однажды (он и это помнил) палец осторожно залез в густое и чёрное, тягучее. И Родя испуганно замер. Ибо внизу на бумаге медленно вырастала тёмная полоса. Под жёлтым кругом. Жирно-чёрное и пронзительно жёлтое. Другой запах.

Потом лужица от прямого луча сползла вниз и свершилось чудо – на глазах у Роди, без его уже ведома, нежно и неуловимо смешалось разделённое и непохожее.

Потом было море. Впервые увиденное и впервые нарисованное. Зелень и золото, синий и голубой, капля густых чернил. И счастье – смешивать.

Толстый Родя неуклюже тыкал пяткой в воду и передумывал плескаться – было холодно. Мама и папа угрюмо сидели на берегу, прижав камнем надутый круг.

– Мама, краски!

– Возьми карандаши.

Что ж, карандаши… хоть что-то. Много мелких штришков – поверх друг-друга, многослойное нагромождение, долго, до самого ужина…

– Господи. Ему хоть что-нибудь интересно?

С тех пор Родю уже ничего не интересовало. Только краски и карандаши. Это потом он откроет, что есть ещё фломастеры, шариковые ручки, мел, уголь, кусок кирпича, грязь из лужи и просто запотевшее стекло, по которому можно водить пальцем. Но сначала – только краски. И краски были – жизнь.

А дети играли. Дети ломали игрушки и неумело лепили снежки, они дрались и капризничали, ласкались и не слушались.

Родя был послушный мальчик. С ним не было проблем. Кроме одной. Приговор, прозвучавший в безликом кабинете и подкосивший маму надолго. Аутист.

2

– А вы пробовали научить?

– Бесполезно.

Молчание. Шорох бумаги.

– Мм… видите ли… я не вижу проблемы в рисунках. Знаете, вообще по детским рисункам можно составить психологический портрет. А тут… скорее, он просто слишком талантлив для своего возраста. Но вот общение…

– Да-да!

Снова шорох. Родя понял – он смотрит на тигра. Он и сам любил смотреть на него. Это уж было выше его сил. Он поднялся с пола и открыл дверь.

– Мама.

– Родя, я же сказала – подожди.

Человек сидел в кресле. Он был высокий и худой, похожий на сухое дерево. Мелкие серые волосы облепляли вытянутую голову. На узком носу нависали тяжёлые очки в коричневой оправе.

– Родя, поздоровайся. Это Иван Саввич. Он доктор.

Снова стало стыдно за маму. Как та корова – муу.

– Здравствуйте, – сказал Родя.

А потом подошёл и аккуратно спрятал в коробку свои рисунки.

Иван Саввич сидел на узком стуле. Родя утонул в кресле. Они смотрели друг на друга – один-изучающе, другой – сердито. Мама вышла. За окном солнечный свет путался в шевелящихся листьях.

– Когда я был маленьким, я тоже любил рисовать.

Родя вздохнул. Начинается.

– Я и сейчас люблю. Давай порисуем вместе.

Иван Саввич достал карандаши и разложил бумагу. Родя ещё больше насупился. Знал он эти штуки.

– Только чур уговор – людей рисую я. – игриво сказал Иван Саввич. – А уж ты всё остальное. Деревья там, дома… в этом ты мастер.

Родя в тоске посмотрел на дверь. Хотелось домой.

– Этого мальчика зовут… ну, скажем Вова. Так… глаза, нос. Вот такой Вова. Чего ж ты не смотришь? А впрочем, не интересно – не смотри. Только Вову жаль – маленький, такой одинокий – ни домика, ни собаки. Ну, что ж. Пусть Вова останется один.

– Нет.

Маленький Вова притаился в уголке листа – руки в растопырку, уши в стороны.

– Нет. Я нарисую собаку.

– Собаку? А она не страшная?

– Это будет такса – они маленькие… И ещё кота. И ёлку, нет пальму.

– А домик?

– Домик будет красный. Сейчас дорисую кота…

– А Вова будет жить один?

– Нет, с мамой и папой.

– Нарисуешь их?

Родя едва не попался на удочку. Ага.

– Нет, ты… вы сами.

Но Иван Саввич горестно вздохнул.

– Боюсь, у меня не получится. Видишь ли, я тебе не сказал. Я человек пожилой, а у нас, стариков, что-нибудь да болит. И вот руки… каждый день…о…

Родя недоверчиво уставился на ещё недавно такого бодрого Ивана Саввича. Но тот так страдальчески закатывал глаза, что Родя подумал, что ему можно верить.

Потом глянул на Вову. У того тоже был несчастный вид.