Преображение

И навсегда пересечённых линий,

И общих снов,

И несказанных слов, —

Не разбавляйте нас своей судьбой, другие!

Я навсегда, всегда тебе верна,

Такой живу, такой хочу остаться,

А для других – стена, стена, стена,

Им никогда до нас не достучаться.

Не разлучайте нас, чужие голоса,

Не разводите нас, чужие руки.

Наш каждый стон учтён на небесах

И вздох благодарения за муки.

Любовь не умирает. Она ни капельки не убыла с тех пор. И теперь, столько лет спустя, я люблю тебя ничуть не меньше, а может быть даже больше, потому что теперь я знаю то, чего не знала тогда: я не забуду тебя никогда.

Наступил Успенский пост, а с ним один из красивейших двунадесятых праздников года – Преображение. Маша так любила этот праздник: с верхнего клироса церковь в праздничном убранстве казалась невестой. Огненными букетами пылали исполненные свеч подсвечники перед иконами, яркая толпа народа заполнила храм, перетекла в пределы. А в центре, перед праздничной иконой красовались столы, сплошь уставленные корзинами и тарелками с фруктами. Были здесь и налитые соком виноградные гроздья, и яркие нектарины, и вызывающе алеющие в солнечном свете помидоры, и, конечно же, яблоки, ведь недаром в народе это праздник зовётся Яблочным спасом. Маша тоже взяла корзинку отборных яблок из собственного сада, чтобы освятить и угостить певчих. После службы она быстро слетела вниз, схватила свою корзинку и сразу вернулась наверх, где певчие убирали ноты в шкафчики по партиям. Все обрадовались угощению, брали яблоки, хвалили их вкус, благодарили хозяйку. Только Саша, обычно такой бойкий и находчивый, отошёл к проёму и что-то высматривал внизу, в храме. Маша окликнула его, первый раз назвав по имени. Он тут же обернулся, подошёл и скромно взял одно яблочко.

– Бери ещё!

Праздничное настроение сохранялось и на вечерней службе. Пели на нижнем клиросе. Пристроившись напротив, Саша почти не отрываясь смотрел на неё с какой-то новой улыбкой, которая, говорила: «Ага, попалась, лёд тронулся!» После службы она, как обычно, осталась на клиросе, выслушала проповедь и, по своему обыкновению, уходила последняя. На скамейке оставалась только её маленькая сумочка, рядом с которой лежала красивая спелая груша. Маша взяла грушу с задумчивым видом. Спросила Ксению, Марину – нет, они ничего не знают, сами не угощали и не видели, кто положил. А Саша уехал в Пюхтицу. Следом за ним на выходные уехала и Ксения. На время жизнь вошла в обычную размеренную колею.

Без Саши было хорошо, спокойно. Жизнь шла своим размеренным ходом. Мария уже много лет ходила в храм, почти полгода пела на клиросе. Теперь, по прошествии лет, она стала замечать в себе, что во многом осталась прежней. В ней под строгой и даже печальной внешностью было скрыто столько веселья и озорства! И когда она чувствовала себя свободно от постороннего повышенного внимания, это веселье легко прорывалось наружу. А вместе с ней, как это всегда было и раньше, начинали веселиться остальные. Спевки в нижнем храме проходили тогда легко и весело. Регент снисходительно смотрела на эти забавы.

Близилось время окончания училища. Прошли слухи о Сашиной женитьбе. Сначала он приехал один. Совершенно неожиданно, как это бывало не раз, появился вдруг на клиросе, пару раз взглянул украдкой. Вот это, украдкой, только и сказало что-нибудь, во всём остальном он вёл себя безукоризненно, только был непривычно тих и неразговорчив, со всеми ровен, в разговоре со Светой – бойкой и симпатичной молодой певчей, с которой их связывало очень давнее, со школьной скамьи, знакомство, – вскользь заметил, что начались какие-то проблемы с сердцем. В остальном на клиросе всё шло, как обычно: регент ругала певчих, певчие дружно переговаривались, тенора по своему обыкновению шутили с альтами. «Ну, что альты, замёрзли?» – спрашивал Леонид Михайлович, когда после спевки в нижнем холодном храме перешли петь на клирос. – Можно потрогать? – он протянул обе свои руки и взял Машины руки. Шедший сзади с нотами тенор Владимир громко констатировал:

– Вот какая дружба! Альты лучшие друзья теноров!

Послышался дружный смех и шуточные комментарии. Саша молча стоял рядом и не участвовал в общем веселье. Пробыл он в этот раз совсем недолго, дня два. Его молчание и серьёзность были столь непривычными, тягостными, что, когда он перед отъездом последний раз был на клиросе, Маша сама спросила дружески: «Ну, что, поехал?», но он в ответ только сделал резкую недовольную гримасу. Вскоре он привёз Лену. Будущая жена оказалась спокойной, не очень симпатичной и не слишком юной, но милой, скромной и располагающей к себе. Говорили, что сразу после свадьбы его рукоположат в дьяконы и заберут в Таллинн. У Марины началась депрессия. Ксения оказалась умнее, она заранее вышла из игры и завязала знакомство с другим парнем – чтецом из маленькой церкви. Маше было искренне жаль Марину. Видимо, та испытывала к Саше нешуточные чувства и, введённая в заблуждение его вниманием, надеялась на что-то до последнего. Теперь Марина приблизила к себе младшего брата Саши, Серёжу, и тот ходил за нею везде, как адъютант. Но и Лена только в первый день выглядела оживлённой, а потом стала грустной и озабоченной.

Вечером на спевке, пока другие готовили ноты, Маша и Ираида взахлёб беседовали. Виделись они в основном в храме, и им всегда не хватало времени обо всём поговорить. Неожиданно в их разговор вмешалась Марина – резким и не свойственным ей тоном она сделала неуместное замечание.

– Слушай, Марина, что ты вмешиваешься в чужой разговор? – поинтересовалась Маша.

– Да что ты, Маша?! – воскликнула та так громко, что на минутку все обернулись к ним. – Мы же все из одного хора! Что, у нас тут объявилась такая священная корова Маша?!

Позже, уже в храме, когда перед службой ставили к иконам свечи, Марина подошла к ней и тихим, обычным своим голосом извинилась за бестактность. «Боже мой, какие страсти! – подумала Маша, – и всё из-за этого человека!»

Сам Саша стал замкнутым, суровым, начал к месту и не к месту проявлять характер. Из-за обиды на регента отказался прийти на службу, стоял один на нижнем клиросе, в то время как все певчие, в том числе и его молодая жена, пели наверху. «Сашка, Сашка!» – звала его Света комично-громким шёпотом, размахивая руками. Но он не обращал внимания. Это был сильный, упрямый характер, капризно противоречащий своим желаниям для того, чтобы сделать больно другому. Но больно в первую очередь было ему самому. Регент послала за ним чтецов:

– Пусть придёт сюда. Скажите, споём Чеснокова – последний раз. Мне нужны басы.

Наконец, он соизволил прийти к Херувимской. На нём была чёрная рубаха. До этого он почти всегда появлялся в белой. Его суровый вид и лицо без намёка на улыбку были достаточно красноречивы. Служба шла своим чередом. С молебна почти все певчие-женщины разбежались, сославшись на различные дела. Маша одна осталась в альтах. Он пришёл и стал рядом в альтовой партии. Маша почувствовала, что он мысленно прощается с нею. В это время Георгий вдруг произнёс:

– Иди, иди, помоги ей!

Саша не отозвался. А Машу неприятно поразило это замечание. Она сама не раз жалела Марину и удивлялась, как безо всяких рассказов и слов, легко увидеть чужие чувства и чужую драму. Сама же она была уверена, что о её истории никто и не подозревает.

Вскоре после его отъезда ей приснился знаменательный сон: хоронили умершую, и процессия родственников в сопровождении священников и певчих медленно двигалась к кладбищу. В числе родственников умершей была одна странная женщина, которую окружили со всех сторон, точно скрывая её от незнакомых. Когда началось отпевание, выяснилось, что эта женщина – одержимая. Она находилась полусонном, полубессознательном состоянии, но с началом заупокойной службы вдруг выпрямилась и открыла глаза. Одновременно все присутствующие почувствовали давящую неприятную тяжесть, точно чья-то жестокая рука сжала сердце. Маша испугалась, но тут увидала, что среди церкви расхаживают светлые рыцари в серебряных доспехах. Один из них находился рядом с ней и сопровождал её повсюду. Несмотря на необычный наряд – серебристые доспехи и шлем, закрывающий лицо до самых бровей, – она легко узнала Сашу.

На Успение во время торжественного богослужения в Пюхтицком монастыре его рукоположили в дьяконы.

РАФАИЛ

повесть

Часть первая

И пошёл он искать человека и встретил Рафаила.

Это был Ангел, но он не знал

и сказал ему:

можешь ли ты идти со мной в Раги Мидийские

и знаешь ли эти места?

Ангел отвечал ему: могу идти с тобою и дорогу знаю.

Товит

Снова неудержимо потянуло в Пюхтицу – так хотелось оказаться в этом святом месте! В церкви во время молебна одна раба Божия подошла и сказала: «Людмила болеет. Может, отец Рафаил приедет, он сейчас в Пюхтице».

Отец Рафаил в Пюхтице. Вот оно что! Так случалось уже несколько раз: вдруг, внезапно, возникало сильное желание поехать в монастырь, а вслед за этим случайно узнавала от кого-нибудь, что отец Рафаил там. Что же это значит? Он точно зовёт её. Но она ведь ушла от него, а, выходит, какая-то связь осталась. Может, молится за неё? Если молится, если хотя бы иногда поминает перед святым Престолом, то, может, это и есть самое главное? Может, ничего больше и не нужно?

Когда выходили из храма после службы, Н. подошла к Елене, которая тоже попросилась к отцу Рафаилу в духовные чада, и спросила:

– Лена, ты с отцом Рафаилом видишься?

– Да, мы к нему и в лавру ездили.

– А он что-нибудь говорит?

– Нет.

– И что тогда? Зачем?

– Ну, он за нас молится.