С точки зрения вечности. Sub specie aeternitatis

– Да, – спокойно согласился он, – она очень популярна. Красавица. Вокруг неё всё время вьются какие-то люди.

– Не ревнуешь?

Володя взглянул на меня с хитрой иронией, но тут же заговорил серьёзно:

– Нет. Я уверен в ней. Понимаешь, у Марины есть одно свойство, достаточно редкое в современных женщинах – верность. Она могла бы прийти и сказать, например: «Володя, я тебя разлюбила» или «Мне нравится этот человек», но изменить – нет, она не способна. И она меня не ревнует. Наоборот, если замечает, что какая-либо из знакомых или сослуживец начинает оказывать мне повышенные знаки внимания, тут же начинает ей сочувствовать: «Бедненькая! Ну, ты скажи ей что-нибудь приятное, улыбнись или цветы подари»…

Мы в очередной раз оказались на улице. Было тепло и, несмотря на поздний час, удивительно светло. Ах, да, знаменитые Питерские белые ночи! Я думал, что мы снова направимся к входу, но Володя повёл меня куда-то вглубь аллеи.

– Единственный человек, к которому я её ревновал и до сих пор ревную – это Василий.

Я удивился, услышав это имя. Конечно, после прошлой встречи с Мариной и визита в её мастерскую, множество вопросов роилось у меня в голове, но у меня и в мыслях не было обсуждать это с Володей. Он начал сам.

– Василий – поэт в полном смысле этого слова, – продолжал Володя, – не потому, что он сочиняет песни, а по натуре. Неустойчивая психика, склонность к эйфории, а также к депрессиям и запоям в кризисные периоды или под действием неблагоприятных обстоятельств, которых полным-поло в нашей жизни. Это большая удача, что он увлёкся альпинизмом и попал в надёжные и заботливые женские руки. Ему нужна женщина-мать, женщина-нянька, а Марина – это дитя. Ей нужен мужчина-отец, да, такой, как я. Или мужчина-друг, такой, как ты.

Вид у меня при этих его словах был, надо полагать, дурацкий, потому что Володя невольно рассмеялся, встал, крепко хлопнул меня по плечу:

– Да, Серёга, чего уж теперь – дело прошлое, но самым серьёзным соперником на самом деле был ты.

Так я до сих пор и не знаю, говорил ли он серьёзно или решил подшутить над «самым большим другом» её молодости.

– Василий никогда бы не понял, что нужно делать, – произнёс Володя в задумчивости, точно сам с собой. – Марина для него не живой человек, а идеал, а на идеалах, как правило, не женятся. Он же её обожал. Но что он мог? Он мог только поклоняться. А такому маленькому деспоту, как Марина, только дай волю – она из тебя сразу начнёт верёвки вить. Да и не интересен он ей, поклонник. Она ведь, несмотря на видимость, очень сильная натура, даже в чисто физическом смысле. Там, на Севере, многие из мужчин не могли похвастаться подобной выносливостью. Надо иметь смелость быть мужем такой женщины. И мудрость. Видимо – давать ей максимальную свободу, но внутренне, эмоционально – держать на очень коротком поводке. Постоянно быть настроенным на одну с ней волну, знать, что происходит у неё в душе, предупреждать взрывы, обезвреживать глубоководные мины. Всегда быть начеку.

– Так это не семейная жизнь, а война какая-то!

Володя усмехнулся – и хмуро, и хитро в одно и то же время.

– А так и есть.

– Не могу поверить… С Маринкой всегда было так интересно.

Володя остро взглянул на меня и произнёс, точно подводя черту:

– Да, интересно. Правильное слово. Никогда не знаешь, какой сюрприз она преподнесет в следующий момент. Она много требует от мужчины, но и много даёт.

– Всё-таки у них с Василием были какие-то, надо полагать, нешуточные чувства, и тут ты… Не побоялся рискнуть? А если бы она тебя не полюбила?

– Нет, не побоялся. Побоялся – не моё слово. Нет ничего страшнее в жизни, чем сам страх… Во-первых, ещё в лагере, когда я наблюдал за ней и за Василием, я узнал один её секрет, одно уязвимое место, вроде Ахиллесовой пяты…

– Да?

– Она… очень чувственна. В том смысле, что ощущения – физические, эмоциональные, – очень сильные, как шквал, как электрический разряд. Способность испытывать бурные эмоции и эмоциональная память развиты у неё на порядок выше, чем у прочих людей. Стоит покрепче взять её в руки – в прямом смысле – и она уже не владеет собой. Это ключ номер один. Ключ номер два. Мы венчались. Я – верующий человек, я верю, что в этом таинстве супруги получают благодать – дар Святого Духа, а по-нашему – дар любви. И становятся единым целым. Впрочем, и всегда двое любящих – это единство, единый организм. И, наконец, ключ номер три. Ну и что, если б не полюбила в таком смысле, какой вкладываешь в это слово ты. Мне достаточно было бы того, что она рядом. Я её люблю. А истинная Любовь имеет свойство вызывать ответное чувство. Это духовный закон. Надо, конечно, учитывать и фактор времени. Так, например, если ты будешь прогуливаться под дождём, и это настоящий дождь, ливень, а не какие-то там капли, то ты всё равно рано или поздно промокнешь до нитки. Поэтому я и увёз её с собою в Питер и продержал там так долго, как мог, а потом дал полную свободу. И всё, дело было сделано. Тут, конечно, кстати пришлась и его поспешная женитьба.

Признаться, я был поражён. Мне даже стало как-то не по себе. Мы просто себе живём, влюбляемся, женимся, а тут, ключ номер один, любовный ливень, благодать Святого Духа. Всё так осмысленно. Наверное, они и впрямь нашли друг друга, думал я тогда, немного даже завидуя им обоим. Но теперь, когда я знаю конец… Не известно почему, но с течением времени наши взгляды меняются. То, что казалось раньше таким трагичным, неприемлемым – такие молодые, такие талантливые, сколько всего бы могли ещё успеть сделать!.. А теперь, проходя со своими героями весь их недолгий жизненный путь, вслушиваясь в их голоса, всматриваясь в их лица и зная отчасти, чего им стоило жить в разлуке… знаете, возникает чувство, что эта смерть соединила их, и может, они умерли от счастья? Но для меня они живы, и пока я пишу, они со мной.

– Ну, а если ты ошибся всё-таки в своих рассуждениях? – не унимался я.

Володя на минутку призадумался, а потом улыбнулся с обезоруживающей искренностью:

– Что ж, это одна из привилегий смертных – совершать ошибки… Всё зависит от точки зрения. Я думаю, что с точки зрения вечности моя ошибка, если таковая имела место, будет оправдана. Теперь, когда открылась эта выставка, ты, надеюсь, меня понимаешь. И потом, – он улыбнулся широкой и радостной улыбкой победителя, – это был её свободный выбор.

Потом мы забрали Марину и поехали в ресторан.

Я уже писал, что они оба таинственным образом сохранили удивительную свежесть чувств и вели себя, как двое влюблённых в первую пору влюблённости. Так, например, они не могли долго находиться в отдалении друг от друга, им постоянно хотелось быть друг с другом в телесном контакте, то ли соприкасаясь руками, то ли как-то иначе прикасаясь друг к другу. В разговоре они очень внимательно, даже не одними ушами, а как бы всем телом, слушали друг друга, а если один говорил для кого-то третьего, то второй кивал головой или какими-либо иными способами выражал своё согласие с говорившим. Словом, они и впрямь вели себя как единое существо, живущее в двух телах. Это было так просто и вместе с тем так удивительно, что я не мог прийти в себя всё время, пока находился радом с ними, так что Марина время от времени говорила мне в шутку: «Закрой рот, Серёга, а то птичка влетит!» И все мы смеялись. Вообще я давно так много не смеялся и не испытывал разом так много положительных эмоций, как в тот день.

Они оба провожали меня. Володина машина была в ремонте. Мы поехали на такси. Маринка была очень весёлая. От вчерашней её грусти не осталось и следа. Она всю дорогу что-то напевала и шутила со мной, как в старые добрые времена.

– Парамошка, ты такой зелёный – не пишешь мне. Я тоже теперь – ни строчки!

– Почему! Я так люблю получать твои письма!

– Ага, умный какой! А я писем получать не люблю?!

– Марин, что писать – я живу тихо, скромно…

– А ты живи громко! И не придуривайся! Прямо-таки писать нечего. Я бы на твоём месте знала бы, что написать!

Володя улыбался и всё больше молчал, лишь изредка вставляя какое-нибудь слово в мою защиту или урезонивая не в меру расшалившуюся Марину. Даже таксист, поначалу такой суровый, начал улыбаться, посматривая в зеркальце заднего обзора, за что тут же получил от Маринки «нагоняй»:

– А вы не подсматривайте! И не подслушивайте… Ну, ладно, слушайте, – позволила она, когда водитель на один миг в шутку зажал руками уши, отпустив руль, – только никому не говорите.

Когда Володя расплачивался, таксист подмигнул ему и сказал добродушно:

– Я б с вас и денег не взял, чес-слово! Давно так не веселился!

И только перед самым прощанием, когда для меня настало время садиться в вагон, она вдруг приуныла.

– Мы скоро опять увидимся! – ободрил я её. – Теперь мы с Леной будем ждать тебя в гости.

Но она держала меня за руку, как будто не хотела отпускать, и как-то тревожно всматривалась в моё лицо. Затем привстала на цыпочки. Я наклонился, думал, она хочет что-то мне сказать, но она только чмокнула меня в нос и заплакала. Я сел в вагон. Поезд тронулся. Они стояли рядом, Володя у неё за спиной, обнимая Маринку и прижав подбородок к её макушке. Они напоминали мне русскую игрушку Матрёшку – две фигуры, точно вложенные одна в другую, чем-то неуловимо похожие. Их позы, наклон головы и внешние контуры силуэта в точности повторяли друг друга. Но последние мгновения я смотрел только на Марину, на её родное, заплаканное лицо и тонкую руку, которая медленно покачивалась в прощальном приветствии, точно ветка на ветру.

До рокового июльского дня оставалось почти два месяца, и я ещё не знал, что больше никогда её не увижу.