Дом Леви

– Понимаю.

– По разным причинам властителям тесно в раю, понял?

– Да.

– Нет. Сейчас поймешь. Итак, берут они несколько из своих товарищей, сажают в сани и осторожно толкают и… сани сдвигаются с места!.. И так они спускаются вниз, в ад, и так из буржуев превращаются в мелких буржуев. Ты понял?

– Да.

– Нет. Сейчас поймешь. Итак, понятно, что те отверженные не хотят спускаться в преисподнюю, хватаются с двух сторон за сани и пытаются затормозить спуск. Но они просто не понимают в чем дело. Сани скользят легко, и, в конце концов, все окажутся в преисподней. Эти попадают туда быстро, а те – помедленней. Понял?

– Да.

– Нет. Сейчас поймешь. И вот, когда кто-то теряет терпение, перестает тормозить руками и, хоп, спускается вниз, тотчас его товарищи на санях кричат: Караул! Ничтожество! Изменник! Теперь ты понял?

– Понял и не понял! Ведь правы те, кто хочет затормозить сани. Зачем же им спускаться в преисподнюю?

– Ага! – Отто сдвигает кепку со стороны в сторону. – Прямо политическая мысль! Жить в нашей преисподней не большое удовольствие. Но пойми, мальчик, есть кто-то, кто сооружает лестницу из ада в райский сад, и тогда люди думают, что если поймут в чем дело, научатся по этой лестнице взбираться, понимаешь?

– Да, понимаю. Но почему я мелкий буржуа?

– Потому что ты еврей. Евреи все – мелкие буржуа.

Саул задумчиво смотрит на Отто. Рассказать ему? Да или нет? Лучше нет! Хотел поговорить с Отто о новых своих друзьях, но теперь он их стыдится. Отто не отнесется к ним с уважением. Нет, нет. Об этом лучше поговорить с Эльзой, она поймет.

– Какое чудное утро! – говорят женщины переулка.

Они стоят группами, и языки их пылают. Кто знает? Кто слышал? Кто видел? Руки их сопровождают жестами каждое слово.

– Храни нас Господь от этих! От каждой. Нет у них никакого понятия, только сплетничать по любому поводу и о любом человеке, – вздыхает Отто и становится у входа в переулок.

– Какое утро! Какое утро! – вздох исходит из глубины сердец. Дома, впитавшие плесень, выплескивают ее наружу. Лето! Люди гуляют в такой день по широким аллеям, вбирающим солнце, купаются в реках или отдыхают в лесах, наслаждаясь вкусом солнечного летнего дня. Здесь, в переулке, витает пыль, оседая на камни и лица, и над ними распростерта дразнящая синева, как открытое за решеткой окошко в тюрьме.

Что за утро! Даже в подвал Эльзы прокрались лучи солнца. Эльза стоит перед зеркалом. На розовом ночном столике, на ящике которого нарисовано большое черное сердце, стоит горящий примус. Эльза нагревает на огне щипцы и проводит ими, горячими, по волосам, чтобы завились мелкими кудрями, как у барашков. Наискось от нее на кровати сидит мать Эльзы и громко пьет воду большими глотками. В руке ее большая чашка, на которой позолоченными буквами выведено – «Именем Бога и во имя кайзера и родины». Глоток – старухе, глоток большой кошке, прижавшейся к ней.

– Старуха, – не раз говорят ей люди переулка, – зачем тебе подкармливать это животное. У тебя что, хлеба вдоволь?

– Из зависти, – отвечает старуха.

– Зависти? – удивляются люди. – К кому?

– К Эльзе, мне ведь тоже нужен кто-то, кто согреет мою постель.

Саул сидит и смотрит на Эльзу и на букет восковых роз, стоящий на столе в вазе, обернутой зеленой бумагой.

– Такое утро, – говорит Эльза, – отлично для профессии, прополаскивающей кровь. Да ну ее к чертям, профессию! В такое утро, быть может, явится кто-то, мой, пригласит меня на площадь, где столько развлечений. Покатаемся на карусели, головокружение кружит и кровь.

Ой, Луиза, ой, Луиза,
К карусели ли придешь?
Это рай земной, Луиза,
И всего-то стоит грош!

– И я еду, Эльза, – говорит Саул и прерывает песенку, – с людьми, с которыми лишь вчера познакомился. Ах, какие люди! Был в настоящем дворце и видел там одну, прямо царскую дочь. Такая красивая. Сидела между цветов и ждала, чтобы явился царский сын. И дядя Филипп не отходил от нее все время.

– Фи-фи, – говорит Эльза, – фи-фи! – щипцы шипят, запах горелого разносится по комнате. – Не приходи ко мне с рассказами об этих царских дочерях. Отлично их знаю. Они скучны – до смерти. А сын твой царский, что ты думаешь, делает? К нам он приходит от большой скуки. Знаю я их, этих царских дочерей. Красивы, ухожены, мужья касаются их в шелковых перчатках, но уже назавтра они им надоедают. И тогда – привет, и в трактир!

Эльза в волнении швыряет щипцы и обращается к Саулу.

– А твой дядя Филипп расхаживает здесь по переулку, как святой, но он как все мужики, две у него невесты, одна в будни – для переулка, эта – стриженная, и другая – для субботы, там – во дворце. И что ты думаешь, он хочет от них обеих? То же самое. Так вот, и это все. Гора мусора весь этот мир. Знай, царская дочь и я – обе мы – жуки навозные, и это все.

Снова зло топает ногами. Мать ее равнодушно смотрит на нее. Только кошка прыгает в испуге, и зеркало подрагивает.

– Эльза, – спрашивает Саул, почему все сердятся, когда я рассказываю о своих новых друзьях?

– Почему? А черт его знает, почему. Ты, зеленый юнец, что ты вообще понимаешь из того, что я тут сказала?

– Саул!

Господи! Голос матери Саула доносится со двора.

– Твоя старуха трубит снаружи, – с презрением роняет Эльза.

Саул начинает ерзать на стуле. Как выскочить из комнаты Эльзы? Семьюдесятью семью запретами закляла его мать – не разговаривать с Эльзой. «Ты из добропорядочной семьи», – вдалбливает она ему с утра до вечера.

– Саул! Ох, этот ребенок. Моя могила.

Слава Богу, убралась. Саул прокрался на улицу и входит в мясную лавку, руки в карманах, насвистывая, словно ничего не произошло.

– Негодяй! – Когда мать сердится, горы мяса начинают ходить как волны в ее теле. Саул ненавидит ее в такие минуты. – Где ты болтался, подлая твоя душа? – подбородок матери дрожит. – Десять часов, скоро пройдет утро, надо собрать чемодан, выкупаться, одеться, как положено, ты ведь из добропорядочной семьи.

Мать загоняет его в кухню, энергично окунает в таз с горячей водой, трет тело жесткой щеткой. Уши его пылают, мыло жжет глаза – ужас! Саул вырывается из железных рук матери, как будто в него черт вселился. Саул кричит.

– Что случилось? – спрашивает госпожа Гольдшмит.

Но Саул замолкает. Мысль внезапно возникла в голове. Катастрофа, Боже! Ведь машина въедет в переулок и остановится у мясной лавки, и Отто, конечно же, все увидит. Что скажет! Какой стыд! Что ему мои новые друзья! Отто – человек отличный, умный. Только сяду в машину заколдованного дома, тотчас же скажет, что одни беды ждут Саула.

– Стоишь, как истукан! Размечтался. Ну! – мать готовит для него синие брюки. – Одни беды с тобой!

Половина двенадцатого. Дверная пружина мясной лавки издает звук. В лавке стоят Филипп и Белла, девушка лет двадцати, брюнетка, стриженная под мальчика. Она – член движения сионистской молодежи. Симпатичное, тощее существо, черные ее глаза задумчивы. Одета в форму движения: синяя юбка, большой подсумок, белая рубаха с закатанными рукавами. В руках у нее большая коричневая сумка. Бела – девушка активная, всегда в «центре событий».

– Какое чудное утро! Филипп и я не могли усидеть в конторе. Сбежали. Твое счастье, Саул, что можешь покинуть город, – и Белла подает ему большую плитку шоколада – на дорогу.

– Можно представиться, госпожа? – звуки голоса врываются даже в задние комнаты. – Меня зовут Гейнц Леви. Мы приехали забрать мальчика. Госпожа не должна беспокоиться ни о чем. Он будет в надежных руках.

Приехали. Выхода нет. Отто уже увидел машину. Все и так потеряно. Саул и дядя входят в лавку. Там стоят трое. Двое детей, которые выглядят здесь совсем не так, как там, в их доме. Наряжены, как павлины, в матросские костюмчики. На лицах их удивление и неловкость. Третий – Гейнц. Он кланяется госпоже Гольдшмит, словно принцессе, и она вся сияет, краснеет, взволнована, так что ее телеса колышутся волнами.

– Гейнц, где Эдит? Она ведь хотела ехать с вами? – спрашивает доктор Ласкер. Саул краснеет, он помнит слова Эльзы.