Пути отхода

– У тебя шоколад на зубах.

* * *

– От вас исходят мощные волны сострадания, – услышал Лучано-прорицатель от американки, сидевшей рядом с ним в тесном мерцающем полумраке гадательной кабинки. – Вам раньше говорили?

Лучано/Питер задумался обо всех, кого он встречал в жизни. Много-много прекрасных душ, между прочим. Удивительно много для столь короткого срока. Разве это обычное дело? Разве Лучано/Питер не благословен? Хотя, наверное, нельзя отмахиваться и от другого предположения: он тоже способствовал привлечению хороших людей в свой мир; говорят же – ты получаешь от Вселенной то, что сам отдаешь, и видишь то, что хочешь видеть. Одним словом, ты сам творец собственной жизни. А что же еще отдает Лучано/Питер, если не любовь, чистую безусловную любовь, какую дарил Иисус, кстати? Лучано/Питер, конечно, не христианин – ни в коем случае, организованная религия есть тлетворная выдумка, – но Иисус молодец, ясно? Только он, единственный из всех христиан, возвышенная душа, наподобие Ганди или Далай-ламы, или, может, музыканта Боба Гелдофа. Просто сердце разрывается от того, что сотворили с учением Иисуса. Он непременно опечалился бы. Однако вернемся ко множеству добрых душ в жизни Лучано/Питера. Они не обязательно свидетельствовали о слепой удаче. Пожалуй, Лучано/Питер даже имел право немного гордиться, потому что не раз замечал: он видел добродетель и красоту в людях, а подобное (да не сочтут его хвастуном) не каждый умеет. Возможно, способность чувствовать в людях прекрасное капельку отличала Лучано/Питера от остальных хиппи, торгующих сомнительными услугами в блестящей от стекляруса лачуге? Как звучит индийское приветствие? «Намасте». Прекрасное во мне приветствует прекрасное в тебе. Поэтому да, Лучано/Питер заслужил их, все эти чудесные души в своей жизни, и какая, к черту, разница, что по данному поводу скажет отец?

– Лу?чи? – позвала сидящая перед ним красивая женщина, теперь она звала его Лучи. – Что с вами, голубчик? Я вас обидела?

– О, нет, – отозвался он, – простите. Просто я ощутил нечто… Волна чувств, понимаете?

– Господи, еще бы! Со мной такое буквально постоянно. Другим объяснить очень трудно, правда? Объяснения звучат глупо…

Боже мой, она идеальна. Все понимает, а рост… В точности нужный. Лучано/Питер обратил внимание на ее восхитительные ладони, протянутые к нему, словно в дар, и вдруг вспомнил свое обещание погадать по руке после раскладывания карт Таро и чтения звездной карты, которое уже закончено… Минуточку, раз так, значит, американка просидела в крохотной кабинке целую вечность, час или больше, и до сих пор не устала от Лучано/Питера, не прониклась к нему презрением и не ушла любоваться прибоем в чудесный солнечный день, а осталась в уединенной тесноте и душном аромате благовоний. Собственно, а чего ради им сидеть в тесноте и духоте, когда можно гулять по улице и бросать друг на друга смеющиеся взгляды в лучах послеполуденного солнца?

Лучано/Питер занес ладони над раскрытыми ладонями Агнес – ее звали Агнес, как выяснилось, и была она из Огайо, а не из Калифорнии, – прислушался к энергии, которая потекла из одной пары рук в другую, затем накрыл ладони Агнес своими. До чего же глубокое, поистине волшебное чувство – соединяться вот так с другим человеком, с другим разумным существом, заключающим в себе целый мир, соединяться простым касанием рук.

– Выйдем на улицу, – предложил Лучано/Питер. – Прогуляемся к морю, и я погадаю вам по руке при свете дня, где смогу рассмотреть мельчайшую складку, разгадать каждую загадку на вашей коже.

– Я очень надеялась, что вы так скажете, – ответила Агнес.

Идеально! Она стерпела даже нечаянную поэтичность Лучано/Питера.

Они вместе покинули кабинку, и он от счастья решил не закрывать ставни, ведь дождя не предвидится, и ограбления, черт возьми, тоже; любому дураку видно, что у Лучано/Питера ничего, абсолютно ничего нет. («Ничего материального, отец», – мысленно возразил Лучано/Питер, поскольку сегодня не было места сомнениям.)

– Вы совершенно правы, Лучи. – Агнес высоко вскинула руки, пошевелила в воздухе длинными выразительными пальцами. – Роскошная погода, нельзя ее упускать.

«Это вы роскошны, и вас нельзя упускать», – едва не произнес он. Удержался и сказал:

– Зовите меня настоящим именем, Питер.

Они пошли по осыпающимся дюнам, беспорядочно разбросанным позади широкого пляжа; Питер отметил, как хорошо видна его спутница тут, на свету, в золотых лучах низкого солнца – сколько же времени занял разговор в темной кабинке? – а отметив это, невольно разглядел, что Агнес – родом из Огайо, а не из Калифорнии – гораздо старше, чем показалось вначале. Когда Агнес возникла у гадательной кабинки, он был потрясен: неужели женщина с подобной аурой хочет с ним поговорить (ведь, положа руку на сердце, ни одна женщина не обратит внимания на мужчину с прической и одеждой, как у Питера, с его профессией и внешностью жалкого неудачника)? Вероятно, он был ослеплен солнцем и поглощен мыслями – хотя сейчас и не вспомнить, о чем, – поэтому лишь пялился и воспринимал очевидный факт красоты, без подробностей. Теперь же, адаптировавшись к присутствию Агнес, Питер заметил морщинки вокруг ее глаз, некоторую дряблость кожи на ключицах, пигментные пятна на плечах. Агнес, пожалуй, больше сорока, да-да, сорок пять или даже сорок семь. Имело ли это значение? Подразумевало ли некую странность? Омрачало ли сегодняшний идеальный день? («Она развлекается с тобой, сынок. Эта женщина повидала мир, она искушенная, понимает, кто ты; не льсти себе, будто ты ее заинтересовал».) Нет, решил Питер. Не имеет значения, пятьдесят лет Агнес, или пятьдесят девять, или семьдесят – ладно, семьдесят уже перебор, – суть в том, что так она даже красивее, пожившая и повидавшая мир, познавшая самые разные чувства. Подобное только добавляет красоты, никак не уменьшает, а отец просто злобный придурок. Пускай у Агнес морщинки от смеха, Питер успел полюбить их, как однажды он полюбит свои собственные морщинки. («Ну-ну, сынок».)

Из чувства противоречия Питер взял ее за руку. Агнес посмотрела на него с удивлением, но без отвращения, и он потянул ее вниз по галечным дюнам к сглаженному волнами песку. Отлив, оголившаяся полоска пляжа отражает небеса, и какой простор! Тут и собаки, и дети, и парочки, и семьи с полосатыми ширмами от ветра, а вон там мороженщик, парень с необычной серьгой в ухе, и Питеру вдруг почему-то захотелось, чтобы Агнес купила ему мороженое, ну разве не смешно? Они были частью этой картины, он был частью, причем не как странный предсказатель с дредами, наблюдающий за миром из кабинки, а как Питер, вьетнамки отброшены, он с искренней улыбкой скачет босиком сквозь волшебный день и держит за руку девушку – нет, женщину. Мужчина, которым Питер всегда мечтал быть. Непонятно, что мешало раньше…

Погодите, вот какой-то ребенок идет к Питеру, идет очень решительно. Разве Питер знает этого мальчика? Нет, не знает, однако мальчик приближается. Целеустремленно марширует сюда и даже на свою маму не обращает внимания, ведь зовет его наверняка мама, грустная женщина с увядшим лицом и спутанными седыми волосами, она вызвала у Питера мысли о чистящем средстве и прихватках, об электроодеяле и гадких нарукавниках, которые в детстве его заставляли надевать в бассейн… и Питер вдруг ощутил огромную жалость к женщине, хотя она его и пугала; он ни за что не хотел бы стать таким – пожалуйста, только бы не стать таким. Ах, ну да, переживать глупо, ведь Агнес, конечно же, его спасет.

– Алфи! – звала женщина, и ее голос был не менее усталым, чем кожа на лице.

Однако мальчик – Алфи – уже стоял перед Питером.

– Мама, иди сюда! – крикнул Алфи через плечо. – Я его нашел! Кажется, я нашел волшебника. – Мальчик умолк, повернулся к Питеру и посмотрел ему прямо в глаза таким взглядом, каким сам Питер в детстве никогда не смел смотреть на взрослых. – Вы же волшебник, да? – наконец спросил мальчик. – Мантия и вообще…

В небе кружили чайки, где-то визжал младенец. Питер выпустил руку Агнес, посмотрел на свой кафтан, синий с серебряными нитями, на амулеты на шее, кожаные шнурки на запястьях, разноцветные кольца на каждом пальце и… «Перебор, – подумал, – глупо». Даже смешно. Так происходило всегда. Не именно так, конечно, но… Другие знали – без труда понимали, что от них требуется, что уместно, что располагает к уважению, – а Питер вечно испытывал сомнения и плелся в хвосте. «Нелепо» – вот что сказал мальчик Алфи Питеру. «Ты выглядишь нелепо». Только это несправедливо! Ни капельки не справедливо, не может он быть нелепым. Ведь когда Питер взял за руку Агнес, она не побледнела, не вспомнила про мигрень или важную встречу. Наоборот, сжала его ладонь в ответ. Мальчик ошибается. И чего он так таращит на Питера глаза? Будто видит то, чего видеть не имеет права?

– Какой еще, к черту, волшебник! – с удивлением услышал Питер собственный голос. – Тебе что, пять лет?

Возможно, слова прозвучали злобно. Питер редко бывал злобным, по крайней мере умышленно, поэтому не разбирался в этом, однако да, наверное, его слова прозвучали злобно, потому что смотрите, смотрите на лицо Алфи. Смотрите, как Алфи бежит прочь от Питера, улепетывает со всех ног по пляжу, в гущу толпы. Смотрите на печальную, усталую маму Алфи, как она простирает руки и зовет: «Алфи, Алфи», точно заранее сдается.

* * *

Вперед, бегом, мимо ног, рук, голов и лиц, которые поворачиваются вслед, восхищенно смотрят, до чего Алфи быстрый, он Соник, он Дорожный бегун, он парень из фильма – как же его? «Форрест Гамп». Беги, Форрест, беги! Алфи больше не выбирал дороги, не огибал людскую толчею по гальке, он летел по одеялам, книгам, ведеркам и бутылкам.

Сколько народу на пляже! Другие люди, другие семьи, другие компании… Алфи вовремя перемахнул через песчаную скульптуру, похожую на кота, возле которой орудовал шпателями и кистями прыщавый подросток… сколько людей, и они живут совсем не так, как мама и Уоллес, – мама и Уоллес просто сидят в квартире и пялятся на тех, кто покупает что-то по телевизору, а в это время другие люди заводят еще детей и катают их в колясках по парку и музеям, потом дети дорастают до дразнилок, игр и умения переполошить всех в аэропорту, и тогда родители везут кучу детей во Францию, снимают там большую виллу с бассейном, где дети плавают целыми днями, и где он, Алфи, тоже плавал бы со всеми детьми, пока мама и Уоллес занимались бы… нет, кто знает, чем занимались бы мама и Уоллес.

Алфи бежал мимо недоеденного хот-дога, пожираемого чайками на нейтральной полосе между двумя семьями. Бежал мимо девочки в золотом блестящем платье, которую видел с воздушным змеем, – теперь она сидела с подругами, болтала и ела конфеты. Если честно, проблема с виллой во Франции состояла в том, что Алфи не плавал. Нет, как именно плавать, он, конечно, знал – из соображений безопасности мама позаботилась о нескольких уроках, на случай внезапной беды, как в «Титанике», или «Джеймсе и гигантском персике», или «Челюстях», – но тут такое дело, однажды доктор нашел в барабанной перепонке у Алфи дырочку, и уроки сразу прекратились… хотя, если подумать, то он давно не чувствовал никакой дырочки; чувствовал себя хорошо. Алфи наверняка ощущал бы ее, верно? Например, сейчас, во время бега. В дырочке свистел бы ветер. Свистел бы громко; может, даже как живой человек. «Не шуми!» – говорила мама, когда Алфи пытался свистеть, ведь у нее постоянно болела голова. А Уоллес добавлял: «Не отвлекайся, Алфи. Слушай маму и делай, что она велит».

Алфи любил маму, не хотел бросать ее и убегать, ведь от этого у нее опять разыграется головная боль, но мама сказала… сказала, что в следующем семестре Алфи пойдет в новую школу. Никакой мисс Леннокс, сказала мама, и классы больше, и закладная на дом, и «Мастеркард», и пока Уоллес не найдет работу, и эта школа не намного дальше от дома, и вдруг в ней Алфи будет легче завести друзей… и много еще, много разного, от чего ему захотелось кричать (или плакать, поскольку «даже настоящие мужчины иногда плачут», объяснил Уоллес в прошлом году Алфи, когда тот среди ночи спустился попить в кухню), а сбежать от мамы лучше, чем накричать на нее, наверное, лучше, чем накричать.

Алфи бежал все быстрее, уже вдоль самой воды, где под ногами было гладко и песочно, и никто не мешал, а люди маячили вдали, за спиной, на отлогом пляже, сливались в расплывчатое пятно из звука и цвета. Как убедить маму в том, что скоро все наладится? Алфи станет чуть старше, и произойдет неожиданное, удивительное событие: например, в их жизнь откуда ни возьмись шагнет волшебник, откроет новые миры и подскажет решения, или, например, Алфи обнаружит в себе магические способности, которые раньше дремали (почему, ну почему они так крепко спят?). Еще год или два назад мама выслушала бы Алфи, но теперь в семье непонятные трудности, и эти мысли прозвучали бы глупо, по-ребячески, да и вообще, вера Алфи в случайные силы доводила Уоллеса до белого каления, по словам самого Уоллеса, поскольку он в волшебство не верил. Тем не менее, позабыв про Уоллеса, Алфи безуспешно ломал голову, искал способ убедить маму в том, что жизнь может стать светлее, и тут появился волшебник, будто знак, будто тот самый способ, будто воплощение надежд… Только потом, потом все сорвалось, да; и Алфи не мог остаться, не мог, потому что нельзя было накричать на маму, или заплакать, или огорчить ее по-другому, ведь у мамы постоянно болит голова, а теперь у них закладная, и «Мастеркард», и работа Уоллеса, и они, видимо, больше никогда не поедут в выходные на пляж.

Алфи бежал. Толпа совсем поредела, и он начал рассуждать, почему люди не приходят сюда, ведь эта часть пляжа не намного дальше той. Может, им нравится в тесноте? Нравится, чтобы дети, вроде тех счастливых ребят-щенят у воды, играли вместе, толкались, хохотали, брызгали друг в друга? Еще оттуда, из толпы, гораздо ближе до мороженого, чем отсюда. Если бы мама с Уоллесом расстелили одеяло здесь, и Алфи пошел бы за мороженым, то оба рожка обязательно растаяли бы, потекли по рукавам, испачкали рубашку. Да, Алфи быстрый, и да, он старательный (хотя иногда «сплошное мученье»), но бежать с мороженым было бы трудно, даже с картонным изобретением шипоухого продавца.

Алфи перешел на трусцу, залюбовался миром, раздольем: длинная полоса песка впереди, спокойное море со слитным горизонтом вдали, едва различимые крики и смех чужих семей позади. Они стихают, так бывает, когда боль в животе проходит, и ты уже можешь почитать и забыть о ней на несколько глав. Навстречу попалась женщина, которая выгуливала пса. «Привет!» – помахал ей Алфи. «Привет!» – помахала и она. Он неторопливо трусил по пляжу, старался делать шаги подлиннее, испытывал удовольствие от ощущения силы. Гладкий влажный песок под ногами напоминал акварельную картину, в нем разноцветными блестками отражался закат.

Вокруг почти никого не осталось. Лишь одна палатка, перед которой сидел мужчина; вид у него был немножко бездомный.

– Здравствуйте! – крикнул Алфи, пробегая мимо.

– Здоров, – приветственно вскинул руку мужчина.

Люди в большинстве своем добрые, думал Алфи. Если же нет, если злые, как тот волшебник, то, наверное, их мучает головная боль или закладная, – в любом случае, до одиннадцатилетия Алфи еще целых десять месяцев. Волшебник оказался не готов, вот и все, он мог намеренно оттолкнуть Алфи, потому что им еще не положено встретиться. Слишком рано, еще не время для волшебства и предназначения.

Людей совсем не осталось, одни белые утесы. Алфи видел их чуть дальше впереди, бледные и припорошенные, будто огромные куски школьного мела. Кроме них, было только море, небо и чайки, еще какое-то бетонное сооружение… что это? Оно тянулось в море, как изогнутый серый пирс, как дорога в никуда, как стена, защита… Береговое укрепление, ну конечно! Береговое укрепление порта, из учебника географии, из приключений Лукаса в Скарроу-Пойнт. До чего же волшебно – увидеть своими глазами описанное в книге, убедиться в том, что оно существует. Вырастает перед тобой, прочное и осязаемое, подлинное.

* * *

Сидя на прохладной мокрой гальке у самых волн, Питер понимал, что вода прибывает и что Агнес дрожит, – вечерело, а на ней были только кофточка на бретельках да воздушная юбка. Он беспокоился о физическом комфорте Агнес, как беспокоился бы в данных обстоятельствах любой порядочный мужчина. Питер охотно предложил бы ей свой кафтан, но тот скрывал лишь бледную кожу и проколотый сосок с юношеским пирсингом (которым до сегодняшнего дня Питер гордился, однако сейчас в нем произошли какие-то странные перемены, и кольцо в соске стало казаться пошлым, неискренним и нарочитым). Агнес решит, что Питер торопит события. И впрямь, разве прилично снимать рубаху, льнущую к твоему обнаженному телу, и предлагать эту рубаху и полуголого себя в придачу – женщине, которую ты встретил всего пару часов назад, пусть она и утверждает, будто вы, по ее ощущениям, знакомы много лет?

Впрочем, может, связь между Питером и Агнес действительно существует, к тому же Агнес намного старше, и значит, она повидала достаточно мужских торсов; среди них наверняка попадались менее эффектные, чем торс Питера. Ох, а вдруг Агнес рассмеется? Посмотрит неодобрительно и рассмеется? Вдруг бриз, ставший к вечеру по-настоящему холодным, покроет и без того бледную и тонкую кожу Питера синеватыми мурашками; вдруг соски у него напрягутся, и Агнес рассмеется еще громче, мол, куда же смотрели ее глаза, как же она сразу не разглядела, кто такой Питер на самом деле – просто неудачник, жалкий тип, который совершенно не разбирается в астрологии, потому что он воспитывался рядом с Брайтоном, в Гастингсе, а тот, хоть и стоял у моря, ни капли не походил на Японию с Калифорнией и отличался редкой слепотой и глухотой в отношении духовной сущности Вселенной – и не мог бы стать слепее и глуше, даже если бы очень-очень старался, даже если бы писал докторскую диссертацию по духовной слепоте и глухоте.

Питер наблюдал за тем, как последние солнечные лучи освещают широкий горизонт, и вспоминал о многоэтажных парковках и о мертвых домашних животных, которых по ночам хоронили в ближайшем парке. Мысленно слышал собственный плач в вестибюлях многозальных кинотеатров, горестный плач, до боли в зубах, – разве в неполные десять лет ребенок понимает, что попкорн стоит баснословно дорого? Вспоминал куриные наггетсы Бернарда Мэттьюза, паротит, свою рвоту на липком линолеуме и жаропонижающий сироп с ягодным вкусом. Почему-то в памяти вновь всплыла женщина, увиденная недавно на берегу, та грустная мама.

Агнес встала, подняла взгляд к горизонту.

– Они напоминают мне духов, – сообщила она. – Призраков, которые являются к нам из потустороннего мира и уходят назад.

«Что?» – едва не спросил Питер, но вовремя вспомнил про их с Агнес глубокую связь и придержал язык из боязни все разрушить. Они сидели молча, волны подбирались к ступням все ближе. Питер жалел об оставленных в кабинке вьетнамках.

– Чайки, – пояснила Агнес. – Тебе не кажется? Словно духи.

Жирные потрошители мусорных контейнеров, подумал Питер, которые нагло пикируют на чипсы беспомощных туристов, пронзительно орут по утрам, точно стая гарпий, и гадят тебе на голову, пока ты идешь на работу.

– М-м, – пробормотал он. – Словно духи.

Агнес, по-прежнему дрожа, потерла обнаженные плечи. Нужно что-то предпринять, упрекнул себя Питер и вскочил.

– Давай я провожу тебя домой. Пока ты совсем не замерзла.