Гипербола

Дети выглядели радостными, даже слишком, радостными. Был ли этому причиной последний урок перед длинными выходными или это от яркого солнца, проникающего в окна и призывающего к веселью, учительница не знала. Возможно, причина в событии, в котором виноват Смирнов… Марии Ивановне хотелось быстрее всё выяснить.

– Шапкин к доске! Интегралы решать будем.

Шапкин был отличник, но даже он не знал, что такое интегралы. Мария Ивановна тоже не знала, но не успела придумать ещё, чем поднять свой резко упавший авторитет.

– Мария Ивановна, интегралы в старшей школе проходят, а мы, даже в среднюю, не перешли, – сказал Шапкин застенчиво. Ему было стыдно чего-то не знать, поэтому он твёрдо решил после школы разобраться с этими интегралами. И на следующем уроке Шапкин будет в полной боевой готовности, на случай, если Смирнов ещё что-нибудь сделает.

– Никогда не спорь с учителем, Шапкин! Мама не обрадуется, – сказала Мария Ивановна. – Я же говорила: крайние меры!

Мама у Шапкина была очень строгая, поэтому надо Шапкину было хорошо учиться. И много всего знать, и желательно, больше остальных. Пятерки Шапкина искорками счастья светились в маминых глазах. Мальчик очень любил эти лучистые искорки, а также тихий спокойный смех и ласковую улыбку. Но, отчего-то улыбка появлялась только от пятерок Шапкина, и исчезала от четверок. Четверки вообще сжимали губы матери в тонкую, совсем невеселую, линию.

Шапкин опустил голову вниз и закусил губу, не зная как ответить Марии Ивановне. Щеки пылали красным от стыда.

– Тогда уж лучше логарифмы, – подал голос Степанов с последней парты. – Они красивее.

Класс опять зашёлся смехом. Шапкин улыбнулся уголком рта: ему понравилась шутка Степанова, в ней была дружеская поддержка. И на минутку у него появилась надежда, что сегодня он не будет разбирать интегралы, или даже логарифмы, а будет с друзьями играть в снежки. Ему бы очень этого хотелось.

Смирнов, сидя за первой партой, спиной почувствовал, что симпатии класса очень быстро переходят на сторону Степанова. Конкуренция Смирнову была, как кость в горле.

«Дневник моих подвигов, а не подвигов Степанова, – подумал Смирнов. – Придётся сдаваться, чтобы не предали, и чтобы гордились, как раньше». А сам продолжал тихо сидеть. Правда, быстро повернулся к Степанову, пока учительница не увидела, и жестом рук показал: «Три – ноль». Степанов, в ответ, подмигнул ему. Меж тем, от урока прошло больше двадцати минут.

«Как медленно тянется время», – думали ребята, изредка поглядывая на часы. Но с другой стороны, Марию Иванову понять тоже можно: такой поступок, а об его исполнителе ничего не известно, кроме того, что это был Смирнов, собственной персоной.

Дети знали, что Смирнов, сам, никогда не признается, но и выдавать его не желали. Стремление к справедливости было одной из главных черт четвертого «Вэ». А так как Смирнову всё время доставалось ни про что, класс был за него горой.

– Дети, вы не оставляете мне выбора: придётся вас пытать. Глазырина, вставай и пой «Катюшу» – милым, спокойным тоном произнесла Мария Ивановна со своего учительского места, доставая из сумки затычки для ушей.

Глазырина робко поднялась с места и виновато посмотрела на одноклассников. Ребята опустили глаза и закрыли уши руками. Девочка оглядела весь класс, чтобы убедиться, что все приготовились её не слушать.

Глазырина запела, сначала тихо, протяжно, а потом во всю мощь своего уникального голоса. Она знала, что очень громко поёт, но к её удивлению, за четыре года в школе, никто из одноклассников даже не посмеялся над этим. Дома же смеялись: и папа, и мама, и даже брат с сестрой, хотя они гораздо младше. И даже дедушка и бабушка, когда Глазырина ездила к ним на выходные погостить.

Девочка была выше одноклассников, и крупнее. В свои десять лет она выглядела на четырнадцать. Втайне Глазырина мечтала стать оперной певицей, но домашние репетиции не удавались. Маша Морозова, самая красивая девочка четвертого «Вэ», сказала, что Глазыриной нужно заниматься вокалом с преподавателем, и тогда, обязательно, придут результаты. Мама с папой сказали, что это неудачная шутка со стороны одноклассницы, и запретили Глазыриной петь совсем.

Учительница музыки, Екатерина Анатольевна, сказала, что школьный репертуар не подходит Глазыриной, только услышав, как она поёт. Поставила ей пятёрки до конца курса музыки и разрешила вообще на неё не ходить. Теперь Глазырина – единственная ученица в школе, которая не участвует в смотрах песни. Потому что «Катюша» Глазыриной – это событие школьного масштаба. Никто не забудет такое, произошедшее в первом классе, и которое, сейчас, повторяется, в четвёртом.

Так и есть. Не прошло и двух минут, как кабинет четвертого «Вэ» посетили директор школы и завуч с обеспокоенными выражениями на лицах. Им не терпелось узнать, что могло случиться с Марией Ивановной, что Глазырина на всю школу голосит победную песню. Увидев Марию Ивановну живой, они очень удивились.

– Мы репетируем песню к будущему смотру – спокойно проговорила Мария Ивановна тоном, не терпящим возражений. Затычки в ушах помогли бы от словесных возражений, но директор и завуч не думали словесно возражать. Они просто не уходили, ожидая окончания концерта. Пришлось учительнице сдаться и в этот раз. Мария Ивановна разочарованно вздохнула и сказала:

– Спасибо, Глазырина, ты явно делаешь успехи. Вот только у нас школа, а не оперный театр, и не рассчитана на такие нагрузки. Но мы, вместе, придумаем, как развить твой талант.

Глазырина села на стул, улыбаясь: ей была приятна похвала учителя. Повеселели и другие дети, потому что других пыток, кроме громового пения девочки, они не знали. Мария Ивановна, скорее всего, тоже.

Директор и завуч тихо закрыли за собой дверь. Директор шёпотом, ведь в школе шли уроки, сказала:

– Я обязательно выпишу премию Марии Ивановне по итогам четверти, потому что она, бедняжка, старается изо всех сил.

А завуч, согласно кивая, ответил, тоже шёпотом:

– Педагогика Марии Ивановне дана от природы! И я Вам напоминаю, что именно я, а никто другой, Вам советовала взять её учителем в школу.

– Ладно, Вас тоже поощрим, – кивнула директор школы, и они вместе направились в красиво украшенный холл, где уже их заждались с поздравлениями родители выпускников.

– Четыре – ноль! – жирными цифрами вывел в тетради Смирнов.

Мария Ивановна смотрела в окно. Она мысленно удивлялась, что сегодня в нём её так привлекает. Ещё белоснежные сугробы, сверкающие на ярком солнце или чистое голубое небо, или переживания, от скорого расставания с учениками. Быть первым учителем важная задача. Призвание. Надо уметь уладить первые в их жизни конфликты, нужно научить уважать друг друга, вложить знания об окружающем мире и родной литературе и языку, помочь быть лучше, интереснее, открыть в них то, что скрыто даже от них самих. И целых три с половиной года Мария Ивановна старалась, как могла. Для них, для себя, для будущего. Ещё немного, чуть больше четверти, и уже другой учитель назовёт их «мои ученики», и будет мостить для них дорогу в неизвестный мир.

– Дети, задумайтесь! Праздник на носу, а вы мне не можете сказать, кто это сделал? Я чувствую, что Смирнов, но мне точно надо знать, понимаете? – Мария Ивановна растерянно оглядела весь подопечный ей четвёртый «Вэ».

За партами было тихо; многие из детей отводили глаза, чтобы не встречаться взглядом с учительницей. Никто не хотел выдавать Смирнова, ведь это не по-дружески, не по-коллективному. Предавать кого-то из своих – это значит быть Ябедой-Корябедой и Букой-Бякой. Именно так, именно этому, долгих три с половиной года учила Мария Ивановна свой любимый класс.

– Да, я это, я сделал! – вскочил Смирнов из-за парты, густо краснея. – Я больше не буду!

– А больше и не надо – тихо ответила Мария Ивановна.

Огромный букет тюльпанов расположился на столе учителя в изящной вазе. Они были желтые, красные, фиолетовые, розовые… Прекрасные весенние цветы в такой же прекрасный предпраздничный мартовский день.

– Спасибо, Смирнов. Это самые красивые цветы, которые мне когда-либо дарили! – Мария Ивановна была растрогана до слёз. И её обычно милая, совершенно искренняя улыбка, опять появилась.

– Точнее мы! Мы, все! Весь класс! – продолжал Смирнов, совсем осмелев, обводя рукой одноклассников позади него.

– Эх, ты! Не выдержал! – с разочарованием в голосе сказал Степанов. – А до конца урока ещё десять минут осталось.

Мария Ивановна улыбнулась:

– Я разрешаю вам делать, что хочется. Можно болтать и даже бегать. А если хотите, я музыку включу, и будем танцевать: ведь у нас праздник!

Дети развеселились, а Смирнов громко крикнул:

– Три-четыре!

И четвертый «Вэ» разразился громким:

– С восьмым марта, Мария Ивановна!

Спустя десять минут Мария Ивановна бежала на школьный двор, бежала вприпрыжку, на ходу надевая весеннюю курточку, играть в снежки и защищать ледяную крепость. И её сопровождали двадцать озорных и не очень, скромных, робких, веселых, добрых, наивных и милых ребят, которых она ещё целую четверть с хвостиком может называть «мои ученики». А спустя ещё два часа третий том «Дневника моих подвигов» пополнился ещё одной записью, сделанной Смирновым. Собственноручно.

Уроборос

Сергей Петрович, судья в третьем поколении, пришёл на работу и узнал, что суд закрыт. Закрыт навсегда. Именно сегодня новым законом были упразднены суды в стране. Даже такие маленькие, до сих пор топившиеся дровами, районные. Страна решила, что суды ей не нужны, а значит, и судьи тоже. А Сергею Петровичу до почетной отставки два месяца осталось.

«Это не просто удар судьбы, это произвол!» – подумал Сергей Петрович и в сердцах пнул входную дверь. Та отозвалась глухим стуком, но не открылась.

Судья был зол, напуган и растерян одновременно. Дело в том, что у него на столе несколько дел нерассмотренных осталось, да пусть бы их и вовсе не было, но за них уже было заплачено, а Сергей Петрович благополучно потратил оплату на европейском горном курорте.

Хоть Сергей Петрович и был одним из трех районных судей, к нему попасть на рассмотрение было особенно выгодно, потому что его прайс-лист был самым скромным. Другими судьями были женщины, а они скромностью не отличались: меха и золотые украшения стояли первыми в списке. Сергей Петрович брал продуктами: птицей, рыбой, мясом, ягодами, грибами, банками с солёными огурцами. Сергей Петрович понимал, что в сельской местности надо хватать то, что дают. Результат рассмотрения дела определялся простым взвешиванием. А на что ещё статуя Фемиды на первом этаже под лестницей? Скульптор так расстарался, что греческой богине привесил вместо символических весов настоящий безмен, килограммов двадцать-пятьдесят выдерживал. Конечно, по пятьдесят Сергею Петровичу не приносили, в селе одни старички большей частью остались, так что Фемиду сильно не перегружали. Подвесит Сергей Петрович на одну сторону весов авоську Прихлебалкина, а на другую – сумку Доносчикова, и сразу понятно: Доносчиков в этот раз не донёс. Но были и те, кто в люди выбился; они деньги в килограммах приносили, если дело стоило того.

Сергей Петрович понурил голову и побрел восвояси. Где же он возьмет средства, чтобы отдать за нерассмотренные дела? Около своего дома, на завалинке, сидела Глафира Степановна, его первая учительница.