Дочь мадам Бовари

– Это вам кажется. Посмотрите, например, на Лилю Сумарокову. Она не намного старше вас, а какая сила, какой характер.

«Опять Сумарокова! Как будто нет других людей в нашей журналистике!» – подумала Лариса, вслух же она сказала:

– Ну, зачем же быть всем, как Сумарокова, это даже неинтересно!

– Да, такой, как она, быть невозможно. Лиля – одна.

Что-то было в его голосе такое, что заставило Ларису внимательно посмотреть на него. «Ах да, показная корпоративная солидарность, а сам небось завидует ее известности. Сумарокову знают все, а Костина? Фильм его знают, а вот автора пока не очень».

– Я серьезно вам говорю, подражать Сумароковой пытается вся женская часть всех газетных коллективов Риги. И никому не удалось стать такой же.

Лариса промолчала. Ей не хотелось спорить. Она собиралась с мыслями – от того, как пройдет беседа с Самойловым, зависело слишком многое в ее жизни. И Лиля Сумарокова ее волновала сейчас меньше всего…

– Гуляева, вы сделали отличный материал! Просто не верится, что это все вы успели за сутки. Очень хорошо! Во-первых, получите премию, во-вторых, ваш материал отметим как лучший в этом месяце, а в-третьих, останьтесь после планерки, поговорим о будущем. Вашем будущем.

Собравшиеся в большом кабинете немного погудели, Лиля Сумарокова громко поздравила ее, ответственный секретарь что-то еще говорил о свежем номере, о фотографиях, а Лариса пыталась успокоиться – ее особенность покрываться ярким румянцем в минуты сильного волнения выдавала ее с головой. Еще она очень хотела спать. Действительно, последние сутки оказались почти безразмерными. Редакционное задание, сломанный каблук, покупка туфель, закулисье концертного зала с массой незнакомых, но известных людей, которые почему-то были очень рады встрече с ней. До Ларисы только потом дошло, что все дело в ее спутнике – красивом, высоком, одетом с изрядной долей щегольства. С ним старались поздороваться, сказать пару слов. Все куда-то приглашали пойти после концерта, делились впечатлениями и интересовались мнением. Потом был разговор с музыкантом, уставшим, отирающим пот со лба. Было видно, что человек уже стар, что неприкрытое раздражение – это не характер, а усталость и возраст. Ларисе в какой-то момент стало его жаль, и она произнесла:

– Извините, что пытаю вас в такой час, но моя профессия немного жестокая.

Самойлов посмотрел на нее внимательно и вдруг стал рассказывать о том, как в юности он ловил рыбу и собирался стать ветеринаром, лечить кошек и собак.

– Только кто же меня спрашивал?! Родителям сказали, что у меня талант! Я, по чести сказать, терпеть не могу музыку, и этих ваших Бахов с Бетховенами тоже не люблю. Песенки любил, легкие, эстрадные, чтобы можно было машину мыть и слушать…

– Это можно написать? – Лариса растерялась от такой откровенности.

– Можете, у меня теперь не убудет, не прибудет. Вадим, – Самойлов вдруг обратился к Костину, который сидел тут же в артистической гостиной и листал какой-то журнал, – отвези меня домой, только через черный ход, чтобы никто не видел. А директор мой пусть сам все остальные вопросы решает.

– Да, конечно, вот только девушку по дороге домой забросим, Дмитрий Евгеньевич, хорошо?

Лариса помнила, как они шли по узким коридорам, спускались по серой неопрятной лестнице и очутились на улице, где пахло резедой, летней пылью и каштанами. Мужчины в машине о чем-то разговаривали, а Лариса уже соображала, что и как она будет писать. Времени у нее оставалось чуть-чуть.

Распорядок редакционной жизни прост и нарушаться не может. Позже всех приходят те, кто дежурит по номеру. Все материалы, запланированные в номер, должны быть в четыре часа уже в дежурной бригаде, которая делает макет, верстку, отбирает фотографии. Спуски полос, то есть страницы, делаются по очереди и сдаются в корректуру, где вычитываются, и в отдел цензуры. После всех проверок номер подписывается и уходит в типографию, чтобы рано утром оказаться в газетном киоске. Ларисе надо было успеть сдать номер к четырем часам дня. В ее распоряжении была ночь и утро. В обед она должна была завизировать интервью у Самойлова и только после этого отдать в секретариат. Она успела.

Когда наконец закончилась планерка, Георгий Николаевич вышел из-за своего большого стола и сел напротив Ларисы.

– Не буду скрывать, вы меня не просто удивили, вы потрясли мое воображение. Я, откровенно говоря, думал, не справитесь, на работу все равно бы вас принял, но только в качестве обычного литсотрудника. Знаете ли, обычно некогда и некому сделать репортаж об открытии очередной автобусной остановки. Но вы в немыслимые сроки сделали потрясающий материал. Вы смогли разговорить человека, который даже не согласился участвовать в съемках биографического фильма. Самойлов известен мерзким характером и грубостью…

– Со мной Дмитрий Евгеньевич был вежлив и разговорчив, а когда визировал материал, даже подарил огромную шоколадку, – Лариса рассмеялась, поскольку вспомнила, как Вадим Костин, который привез ее к Самойлову на следующий день, эту шоколадку и съел. «Не успел позавтракать из-за вашего материала», – оправдывался он потом в машине, предлагая Ларисе оставшийся маленький квадратик.

– Одним словом, вы – молодец, а потому я решил, на свой страх и риск, сделать вас сразу специальным корреспондентом. Вы не будете относиться к отделу информации, будете подчиняться только мне, а темы для материалов можете искать сами. У нас, наверное, вы уже знаете, всего два спецкора – это Лиля Сумарокова и Вадим Костин. Правда, последний пишет не очень часто – в основном о кино и телевидении. Думаю, он вообще скоро займется литературным творчеством, так сказать, серьезно.

Лариса не могла поверить собственным ушам. Она, вчерашняя выпускница, и уже спецкор, как Лиля Сумарокова. От радости и волнения у нее вспотели ладони. Она почувствовала, как румянец заливает ее щеки.

– Вы знаете, я сразу хочу сказать, что мне помогал Костин. Если бы не он, я бы не справилась. Он помог мне познакомиться с Самойловым.

– Вот как? – Георгий Николаевич внимательно посмотрел на Ларису. – Да, я что-то слышал, что они дружны. Вернее, родители дружили или дружат, не помню уже. Но ведь дело не только в этом. Статью писали вы, не Костин же?

Ответственный секретарь хитро улыбнулся.

– Нет, конечно, – Лариса стала совсем пунцовая, – писала я сама и вопросы составила, и разговаривала только я с Самойловым.

– Вот, а это самое главное! Так грамотно поставить вопросы, суметь разговорить человека, тем более такого! Это дорого стоит! Так что вы свое место займете по праву. Главное – не сбавляйте темп. И потом, Сумарокова у нас совсем в звезду превратилась, ей полезно почувствовать конкуренцию!

Георгий Николаевич встал, давая понять, что обсуждать здесь что-либо не имеет смысла.

В отделе Ларису встретили овациями:

– Поздравляем, материал действительно прекрасный, – Лена Пестик одобрительно кивнула.

Гунар и Никита обменялись мнениями о наступающем матриархате.

Сейчас, после всех похвал, ей казалось, что ничего сложного и трудного вроде бы и не было.

Но, возвращаясь мысленно к событиям минувшего дня, она все чаще и чаще вспоминала своего неожиданного помощника. И в этих ее воспоминаниях к чувству благодарности примешивалось чувство восхищения.

Вадим Костин не переставал удивляться своим родителям. Между отцом и матерью всегда были чрезвычайно нежные отношения. В этой нежности трудно было найти страсть, эти отношения были построены на полутонах и избавляли постаревших людей от раздражения, склок и вечного брюзжания. Вадим, гордившийся тем, что в их доме даже «голос никто не повысит», сам же был склонен к роковым сюжетам. Он влюблялся навсегда, расставался навеки, работал так, чтобы всем показать, одевался как никто другой. За всем этим угадывалась натура, безусловно, сильная, но немного взбалмошная и стремящаяся порой достичь отличного результата любой ценой. Вместе с этими качествами, присущими эмоциональной и амбициозной личности, в Вадиме всегда было скрытое стремление к творчеству. К тому, что называют «кабинетной работой». Два этих противоположных начала, сталкиваясь в одной личности, производили поистине ошеломляющий эффект. У Вадима получалось все! Писать, снимать фильмы, выступать перед самыми требовательными аудиториями, прожигать жизнь в ресторанах, ухаживать за женщинами, бросать их и даже драться на дуэли. Был и такой занимательный, но, слава богу, не смертельный случай. Вадим, вчерашний студент, увлекся молодой женой пожилого профессора. Костину нравилась эта классическая адюльтерная ситуация – что-то из английской или американской литературы. Профессор был стар, но отважен и крепок, а потому вызвал соперника на дуэль. Литературное сообщество гудело об этом целых два месяца. Соперники боролись на кулаках, выбрав для поединка душный спортивный университетский зал. Победителя определить не удалось, поскольку в дело вмешалась дама. Обуреваемая угрызениями совести, она разняла соперников. Надо сказать, этому были рады оба. Профессор устал, Вадиму стало стыдно, что связался со стариком.

Профессию Вадим не выбирал. Где-то класса с восьмого было ясно, что этот высокий красивый юноша будет писать. И дело даже не в школьных сочинениях, за которые ему всегда ставили «отлично», а в складе его ума, наблюдательности, умении формулировать мысли так, как это обычно делают литературно одаренные люди. Преподаватели математики, химии и физики его особенно не трогали, справедливо и благородно понимая, что будущее этого мальчика никак не связано с точными науками.

Баловни судьбы – это те люди, которым солнце светит даже ночью. Если они берутся сажать картошку, та вырастает огромная без всяких удобрений, а колорадский жук облетает ее стороной. Если они учат школьников, то в классах у них благолепная тишина, а ученики становятся нобелевскими лауреатами. Если они собираются писать статьи, то все наперебой им пророчат писательскую славу и редко когда ошибаются в этих прогнозах. Вадима Костина в полной мере можно было отнести к таким баловням. Что самое интересное, он сам, совершенно искренне считал, что ему должно везти. Его уверенность в себе передавалась другим и в конечном счете превращалась в его репутацию.

– Костин? Этот далеко пойдет, – говорили на кафедре в университете.

– Костина надо обязательно отметить, а лучше дать премию. Талант надо уметь разглядеть, – вторили в комитетах по различным премиям.

– Какой жених! За ним как за каменной стеной. И ведь талант, – вздыхали женщины, всегда в большом количестве окружавшие Костина.

Даже мальчиком Вадим Костин в своих мечтах был очень взрослым. Перспектива стать обладателем огромного самосвала, который был выставлен в «Детском мире», его прельщала не более пяти минут – ровно столько он стоял у витрины магазина. Вот если бы оказаться на палубе огромного теплохода, неожиданно попавшего в шторм! Он, Вадим Костин, не струсит, не будет держаться за папину руку, а поможет женщинам и детям усесться в шлюпки и останется с капитаном и командой до самой последней минуты. Как только на невзрачном балтийском небе показывались тучи, маленький Вадим тянул отца за руку:

– Пойдем на пристань, поехали на корабле.

Еще он хотел издавать газету. Откуда у мальчика в пионерском галстуке такие «мердоковские» замашки, никто понять не мог. Но так или иначе в его доме, рядом с почтовыми ящиками, периодически появлялась самодельная стенгазета, в которой тринадцатилетний Вадим был и редактором, и художником, и машинисткой. Соседи посмеивались, читая, но не могли не отдать должное – газета была забавная. Чем дальше, тем явственнее проступало то обстоятельство, что сегодняшняя жизнь для Вадима тесновата. Он в своих планах и мечтах летел вперед, нимало не заботясь, что для будущего у него силенок маловато. Здесь, по всей видимости, на помощь ему приходила та самая уверенность, которая на окружающих действовала почти магически.

На третьем курсе Вадим бросил университет – соседство продлевающих себе отрочество сокурсников его раздражало. Дома резко запахло валерианкой – отец и мать не могли себе представить сына без высшего образования, а он, заранее найдя себе квартирку в районе Кенгаракса, собрал вещи и твердо пообещал родителям:

– Вы будете довольны мной. Но… – Тут он процитировал ошеломленным отцу и матери слова Пуанкаре: – «Небольшие различия в начальных условиях рождают огромные различия в конечном явлении». Вы понимаете меня? Я не хочу быть как все и не хочу идти дорогой, которой идут все!

– А как же диплом?! – в слезах спросила мама.

– Куплю потом, – ответил Вадим, опять-таки опережая свое время лет этак на десять – в отвязные девяностые и последующие, очень коммерческие нулевые, купить высшее образование не составляло никакого труда.

На работу в небольшой детский журнал Вадим устроился сразу, тогда же он завел огромную тетрадь, куда записывал все более или менее важные события, характеристики людей, окружавших его, свои размышления и наблюдения. Опытный психолог сразу же определил бы, что от этого занятия попахивает вуайеризмом. «Я напишу книгу про людей. Про их слабости и недостатки, про ошибки и заблуждения. Это будет книга о том, как не надо жить!» Вадим с удовольствием фиксировал промахи окружающих. Опять же, психолог вывел бы некую закономерность между особенностями характера Вадима и этим его занятием. Из этого своеобразного дневника выходило, что окружение выгодно оттеняло достоинства Костина, которые он теперь культивировал с необычайным упорством. Его самообразование стремилось к энциклопедичности, его воспитание превращалось в рафинированную галантность, его умение одеться преобразовалось в почти английский дендизм. Он бравировал своим литературным германофильством, художественной франкоманией и страстью к итальянской опере. Окружающих иногда веселил этот неумеренный, как им казалось, перфекционизм весьма молодого человека. Но Вадим Костин отмалчивался. Он-то считал себя максималистом, то есть человеком, который в отличие от перфекциониста, стремился выжать максимум из реальных возможностей. То есть Костин был реалистом, в то время как перфекционисты, все как один стремясь к невозможному, являются идеалистами.

Улыбки скептиков потихоньку стирались – через год своей работы в детском издании Костин перешел в один искусствоведческий журнал заведующим отделом, через два года он стал спецкором центральной латышской газеты, через пять лет снял нашумевший фильм о великом музыканте. Этот фильм сделал его известным. Все, что делал Костин, отличалось качеством высшего порядка.

Личная жизнь Вадима была бурной. Правда, к чести его надо сказать, инициатором неспокойных отношений были многочисленные поклонницы. В умного, образованного, отлично одетого молодого человека влюблялись дамы всех возрастов. Он поклонение принимал как должное и всеми силами старался сохранить дистанцию. Для скорых плотских утех у него была нетребовательная студенческая подружка, не имеющая на него никаких видов, поскольку делала карьеру свободной художницы-авангардистки. Душа же Вадима Костина уже несколько лет была занята одной-единственной женщиной. Трагедия ситуации заключалась в том, что эта женщина была несвободна, а ее жизненные установки практически ничем не отличались от Вадимовых – она тоже делала карьеру, в самом высоком смысле этого слова. Звали эту женщину Лиля Сумарокова.

«Времени на все эти гендерные забавы у нас и так хватит. А вот для серьезных дел нам, женщинам, отмерено совсем немного, да и это немногое у мужиков отвоевать надо. Тратить же время на бессмысленные циклические игры – влюбились, переспали, разлюбили, разбежались – не хочется», – думала Лиля Сумарокова и быстро вышла замуж за Георгия Николаевича. И это было похоже на выполнение очередного пункта в ее жизненном плане. И еще на то, как она ходила в ЖЭК оформлять заявку для вызова водопроводчика – с максимумом терпения и полным отсутствием иллюзий. Лиле повезло – муж был не только красив, но успешен. Поставив «галочку», Сумарокова с удвоенной силой кинулась в профессиональный водоворот. И очень быстро стала звездой. В полном смысле этого слова. Не было журналистского задания, которое она не могла бы выполнить, не было известного человека, который ей отказал бы в интервью, не было темы, которую Лиля Сумарокова не могла бы превратить в вопрос республиканского значения. Что играло решающую роль в столь блестящей ранней карьере – Лиле совсем недавно исполнилось тридцать лет – было не очень понятно. Те, кто Лилю не любил, а таких было предостаточно, утверждали, что все дело в ее внешности и самоуверенном нахальстве. Копна волос, челка волной, карие глаза и решительный профиль бесспорно были в активе. Как и тонкая талия, безупречный вкус, а также умение чувствовать себя правой в любой ситуации. Однако бойких, симпатичных, красивых и просто роскошных женщин в журналистском мире было предостаточно. Но ни одна из них не могла сравниться с влиянием, которое имела Сумарокова. Люди, которые близко знали Лилю и любили ее, склонялись к мысли, что все дело в ее уме, способности отстоять свое мнение и обаянии. Но большая часть считала, что Сумарокова играет мужчинами, как цирковой жонглер мячиками, и совершенно неважно, как это у нее получается. «Все дело в покровителях!» – утверждали в машбюро, в отделе писем и даже в кабинетах Министерства культуры. Лиля плевала на все разговоры, она, не задумываясь, кидалась в самую гущу событий и выплывала оттуда победительницей. Ее муж, Георгий Николаевич, бесспорно был очень красив, знал об этом, но, как правило, не использовал это обстоятельство в личных целях. Он смущался из-за пристального женского внимания, так как любил свою жену. Любовь эта была столь сильной, что однажды, будучи еще холостым, на какой-то редакционной пьянке, он, перебрав водки, стал преследовать Лилю, начинающую тогда журналистку. Сумароковой пришлось спасаться от него, закрывшись в отделе писем. Георгий Николаевич ломился в дверь и орал не своим голосом: «Вы должны мне открыть. Я – ответственный секретарь!» Успокоили его не скоро, поднеся стопку рижского бальзама. Это оказалось самой последней каплей, свалившей его с ног. На следующее утро он в парадном костюме вырос в дверях кабинета Лили и, приняв позу екатерининского вельможи, произнес: «Прошу меня простить!» Сумарокова, скрывая улыбку, кивнула и с удивлением услышала продолжение: «Хотя могли бы гордиться». Георгий Николаевич был так влюблен, что даже ничего не посмел сказать, когда Лиля объявила, что после брака фамилию мужа брать не собирается.