Не разлей вода

– Алло, да, Лидия Александровна! Да, здесь! Конечно, сейчас передам. Хорошо. Сейчас отправлю Оксану к вам.

– Ты слышала? Бегом в гостиную с тряпками и пылесосом.

– О господи! Интересно, хозяева так же часто убирали бы дом, если бы жили без прислуги?! Или чем больше денег, тем больше аккуратности?

Нарочито лениво Оксана встала, завязала передник так, чтобы форменное платье стало короче, поправила волосы. И победно оглядела присутствующих. Артемий Николаевич не удержался:

– Велено передать, чтобы юбку высоко не задирала!

– Так она у меня сама по себе вверх ползет!

С этими словами, покачивая бедрами, под снисходительные взгляды мужчин горничная покинула «курилку».

– Вот тебе на – актриса. Да, Артемий, кто бы мог подумать?

Артемий Николаевич ничего не ответил, потому что смотрел в окно. Он увидел Самарину, которая не спеша шла по дорожке. Рядом с ней шла невысокая симпатичная девочка, дочь Кочина. Обе они смеялись. И лицо Ольги Леонидовны, такое помолодевшее и красивое, заставило забыться Артемия Николаевича, и он вдруг произнес:

– Я когда-то так был в нее влюблен.

?

Ольга Леонидовна Самарина помнила, как магазин «Армения», что на углу Тверской и Тверского бульвара, торговал самой настоящей бастурмой. Впрочем, тогда Тверская была улицей Горького, а сама Ольга Леонидовна – маленькой девочкой. Так вот, ту бастурму с сегодняшней сравнить нельзя. Та, советская, бастурма была посыпана красным перцем ровно так, как посыпали ее армянские хозяйки в Ереване. Как-то на гастролях вся труппа их театра была приглашена в гости к режиссеру местного театра – там-то и угощали среди всего прочего замечательным домашним вяленым мясом. Ольга Леонидовна понимала, что и Ереван стал другой, и бастурма иная, оставалось надеяться, что армянские хозяйки остались прежними. В том смысле, что традиции делать это поистине царское угощение передались из поколения в поколение. Ольга Леонидовна задержалась на миг у новой пластиковой двери преображенного магазина «Армения», покачала головой и, вздохнув, скрылась в огромной арке старого сталинского дома. Она спешила, поскольку сегодня, как было уже заведено давным-давно, к ней должен был приехать гость, ее старинный знакомый Хвостов Владимир Иванович. Владимир Иванович уверенно преодолел путь от дипломатического работника до бизнесмена. Будучи владельцем известного финансового холдинга, он, пользуясь привилегиями возраста и солидного банковского счета, счел возможным взять шефство над старинной знакомой, актрисой театра. Предложение руки и сердца, которые периодически делал Хвостов, Самарина оставляла без внимания, только с досадливой шутливостью сетовала на однообразие формулировок. Хвостов был человеком умным, добрым и терпеливым. А потому не упускал даму сердца из виду, опекал ее, делая вид при этом, что такая самостоятельная особа, как она, в «поводыре» не нуждается.

Со своей стороны Ольга Леонидовна, хоть и насмешничала над поклонником и изводила его придирками, дорожила его привязанностью и постоянством. Поэтому в присутствии Хвостова старалась быть на высоте. И сейчас Ольга Леонидовна, войдя в квартиру, первым делом бросилась к зеркалу. Все остальное может подождать, но вот капельки испарины над верхней губой и съеденная помада – вещи абсолютно недопустимые. Сидя перед большим зеркалом из карельской березы и промокая мягкой пуховкой лицо, Ольга Леонидовна хорошо поставленным голосом обратилась сама к себе:

– «Люди, львы, орлы и куропатки…» Куропатки…

Тут у нее вдруг сел голос, и уже вполне буднично она произнесла:

– Надо Наташу попросить купить курицу… Бульон, белое мясо и немного овощей. Мой обычный обед в день спектакля.

Время, проводимое у зеркала, было временем прошлого. Ольга Леонидовна вспоминала, как перед началом спектакля у нее холодели руки, в ушах стоял шум, от волнения как будто кошачья лапа в груди скреблась, и что-то гнало ее с места на место. В эти моменты Ольга Леонидовна готова была всё и всех послать к черту, смыть грим и сбежать домой. Она ненавидела себя, театр, сцену, зрителей за то, что так зависела от них в этот момент. Но после третьего звонка… После третьего звонка уже они, зрители, зависели от нее, от Самариной Ольги Леонидовны – легенды московской сцены. Захочет она – будут смеяться, захочет – будут плакать. Комедию сделает трагедией, а трагедию сыграет так, что зал корчится от смеха… О эта абсолютная власть сцены, единственная власть, которая не разрушает ни самодержца, ни подданных!

На сцене ей было хорошо и уютно, словно она вернулась домой и надела свою любимую одежду. Иногда она напоминала себе мальчишку, который мастерски научился ездить на велосипеде, – он и без рук может, и назад, и вперед, и по кочкам. И подрезать кого-нибудь… За последнее ее особенно не любили коллеги. Иногда она, ради озорства или из вредности, начинала на сцене импровизировать и с удовольствием смотрела, как партнер корчился в судорогах… Но все-таки она была человеком не злым, а потому подобными вещами не злоупотребляла.

Из театра Ольга Леонидовна ушла в одночасье, без долгих раздумий. Это случилось в тот день, когда она на вечернем спектакле во время весьма драматической паузы, предусмотренной сюжетом, услышала с галерки звон бокалов. По всей вероятности, глупая молодежь при больших деньгах решила совместить приятное с забавным. Дав смотрительнице тысячу рублей, они пронесли в зал бутылку вина и смотрели спектакль, потягивая кислый рислинг. В те годы в театральных буфетах можно было еще купить только паленый коньяк «Аист». Ольга Леонидовна написала заявление, которое передала в дирекцию театра через свою подругу. Ее уговаривали вернуться, приезжали с извинениями, но она была непреклонна. В этом принципиально строгом поступке проявилась, как ни странно, ее гибкость. Ей не хотелось служить Мельпомене во что бы то ни стало. Происходящее в театрах ей не нравилось – это относилось и к репертуару, и к тому, как вели себя зрители и как вели себя режиссеры и актеры. Она предпочла сохранить в душе тот театр и того зрителя, которых когда-то знала, да и самой не хотелось превращаться в обиженную и теряющую власть над залом примадонну. После ухода она немного снималась на телевидении. Потом отметила еще один юбилей, подведя неутешительные итоги. Сниматься ее почти не приглашали, работы в театре не было, в спектакли, куда ее звали, она не шла. «Это даже не бижутерия. Это – хлам» – таково было ее мнение о новейшей драматургии. Но работы хотелось, поэтому она изредка участвовала в антрепризе и в небольших концертах. Да и заработок был нелишним. Тоска по сцене, как ей казалась, ушла в прошлое. Она помнила запах кулис, но не скучала по нему. Единственное, о чем она жалела, что не попробовала себя в острых комических или характерных ролях.

«Вы потрясающе красивы. Вам нужно играть!» – закатывали глаза знакомые режиссеры. Но ролей не давали и в свои проекты не приглашали. Возраст. Всему причиной стал возраст, к которому так безжалостно относятся те, которых этот возраст пока не коснулся. «Моя жизнь в театре удалась, я сыграла все, о чем может мечтать актриса. Но точку я не поставила. Отчего и почему у меня такое чувство?» – думала она, сидя перед зеркалом.

Пока мысли Ольги Леонидовны бродили в прошлом, она успевала пройтись пуховкой по белому, с высокими скулами лицу, подкрасить свои немного припухшые глаза и превратить изогнутые в чуть капризной улыбке губы в алый цветок. Обычно в этот момент раздавался звонок в дверь.

Владимир Иванович держал большой сверток, с одной стороны которого торчал хвост ананаса, с другой – веревочка от батона сухой колбасы. Также у него в руках был пакет, в котором явственно проглядывали дары моря – чей-то скользкий плавник и выпученный глаз на плоской морде:

– Ольга Леонидовна, дорогая, почему у вас не заперта дверь? Так неосторожно в наши дни! Здравствуйте, здравствуйте, роскошная вы моя!

Ритуал целования руки обычно затягивался. Наконец Ольга Леонидовна теряла терпение и выдергивала руку с розовым маникюром и большим янтарным кольцом на пухлом пальце.

– Будет вам, Владимир! Вы этак кольцо проглотите, а где я такое сейчас найду? Да и вас лечить – в копеечку станет. А главное, и не вылечат. Эскулапы нынешние даже клизмы поставить не смогут. А дверь Наталья не закрыла! И это уже не впервой. Ума не приложу, что с ней делать! Надо замуж выдать, тогда память к ней и вернется! Вы бы ей жениха нашли в вашем департаменте. Или вон, за Вячеслава, шофера вашего, замуж выдадим ее.

– А куда она так рано отправилась?

– За вечными ценностями…

– За книгами? В библиотеку?

– За солью и спичками! В бакалею!

– Что за необходимость?!

– Ах, не спрашивайте вы меня, она с утра что-то говорила, я не разобрала!

– Если б знал, и соль купил, а то я вам всяких глупостей привез.

Владимир Иванович развернул один из пакетов, и взору Ольги Леонидовны предстал натюрморт, достойный голландских живописцев, так любящих изображать деликатесы. Ольга Леонидовна закатила глаза:

– Опять «ананасы в шампанском»?! Когда вы покончите с гусарством? Хотя, не скрою, мне приятно, что вы меня балуете.

Владимир Иванович, радостно ожидавший услышать нечто подобное, уселся в глубокое кресло, закинул ногу на ногу и, обведя взглядом комнату, отвечал:

– Вы не представляете, какое удовольствие я от этого получаю. Как все-таки у вас славно в доме! Уютно! Вещей много, и на первый взгляд может показаться, что тесно. Ан нет, не тесно, удобно и ладно – все под рукой.

– Вы правы, друг мой, я этот теперешний минимализм терпеть не могу. Добро бы что-то новое придумали, а то взяли из светлых шестидесятых прямые и острые углы, ромбы, квадраты, трапеции и выдают это за новость. А я так считаю: минимализм этот абсолютно не терпит человека. Минимализм сам по себе, человек сам по себе. На этих странных плоских диванах и креслах сидеть не хочется, поскольку неудобно, на эти столики поставить ничего нельзя. Сидеть нельзя, стоять негде…

– Оленька, дорогая, какой у вас голос, какие интонации… Столько в них роскоши и силы!..

– Будет вам… Это я уже слышала…

Это была тактическая ошибка, но вполне возможно, она была допущена намеренно. Хвостов вскинулся и с подозрением уставился на Самарину:

– Уж не Кадкин ли вам это говорил?!

– Да что вам этот Кадкин? Он стар как черт! Вы знаете, сколько ему лет? Он, между прочим…

Спохватившись, Ольга Леонидовна совсем по-театральному повела плечом и попыталась спасти положение слегка капризной интонацией:

– Ну, это совершенно не важно, друг мой, вас совершенно не интересую я. Чуть что, сразу Кадкин!..

Кадкин Ефим Леонидович был извечным соперником Хвостова. Даже теперь, когда Кадкин обзавелся двумя слуховыми аппаратами и манерой громко говорить и общаться с Ольгой Леонидовной исключительно по телефону только с двух до трех (в это время он мог почти что кричать в трубку, не опасаясь побеспокоить своих домашних), даже теперь Владимир Иванович спокойно слышать имя соперника не мог. А потому, не обратив внимания на капризный тон Самариной, обиженно оттопырив нижнюю губу, Хвостов проговорил:

– Справедливости ради надо…

Ольга Леонидовна поняла, что еще чуть-чуть, и пламя ревности погасить будет нельзя, а потому она сурово посмотрела на друга и, слегка повысив голос, произнесла:

– Справедливости ради помолчите! Иначе опять мы с вами не будем разговаривать неделю, и вам придется тайком подкладывать гостинцы в мой почтовый ящик! Тонкая душевная организации моей Натальи такого больше не выдержит! Она думала, что у нее завелся поклонник, и пропадала целыми днями на лестничной клетке в надежде его увидеть. А весь подъезд судачил, что я ее не пускаю домой…

Владимир Иванович отступил, но продолжал дуться:

– Ну все, все. Не сердитесь, душа моя… Так почему вы лишаете меня…