Территория Холода

По левую руку от нас, укутанный в лиственный саван настойчивых молодых деревьев, возникает небольшой домик, напоминающий огрызок большого грязно-белого интернатского корпуса. От ворот мне его было не видно, поэтому я удивляюсь, когда замечаю его. Одноэтажный, немного вытянутый в длину, с потрескавшимся крыльцом и темными глазами окон, – он чем-то похож на больницу в миниатюре. Из маленькой приплюснутой трубы на крыше идет темный дымок. Пока мы проходим мимо, на крыльцо выходят с сигаретами два человека: оба взрослые, плечистые, одетые в одинаковые синие комбинезоны поверх выцветших футболок.

Рабочие, наверное, – думаю я. – А домик, значит, что-то вроде их ночлежки. Должны же они где-то жить: приходить на смену тут особо неоткуда.

Я делаю вывод, что в этот интернат, вероятно, всех привозят издалека на долгий срок – и учеников, и воспитателей, и рабочих… А увозят только в отпуск или по неотложному делу особой важности. Никто из работающих здесь людей не может быть местным, потому что кроме этого забытого богом интерната в округе ничего нет. Я невольно задумываюсь, сколько потенциальных отшельников собралось здесь, готовых жить отрезанными от мира почти круглый год. Либо это действительно целая армия одиночек, либо здесь все-таки не так плохо, раз люди сюда тянутся.

Мечтательно улыбаюсь последней мысли и стараюсь себя подбодрить, глядя в сторону горизонта. Дорожка продолжает тянуться перед нами нескончаемой лентой, оборванной по краям. Большой пятиэтажный корпус – который, судя по всему, и есть «ученический», – становится все ближе, и волнение мое снова нарастает. Хочу унять его и пытаюсь отвлечься, высматривая глазами выцветшее бирюзовое здание, которое заметил еще от ворот. Мы равняемся с ним только через пару минут. Отсюда оно кажется почти заброшенным, такой обветшалый у него вид.

– Что это такое? – невольно вырывается у меня.

Старшая вздрагивает, будто забыла о моем присутствии, но до того, чтобы полноценно обернуться, не снисходит, а просто слегка склоняет голову набок.

– Корпус воспитателей, – нехотя отвечает она. Я готовлюсь к тому, что на этом ответ оборвется, но Старшая расщедривается на новые подробности: – Не путай воспитателей с педагогами. Учителя живут в другом корпусе, он дальше. А то, что мы прошли…

– Жилище разнорабочих? – перебиваю я.

Старшая медлит.

– Да, – наконец, отвечает она. На этот раз никаких колкостей. Я миролюбиво улыбаюсь, внутри меня снова расцветает надежда на мирное сосуществование в этом концлагере. – Воспитатели тоже иногда проводят занятия, но в основном они… просто есть. Понимаешь?

От такой словоохотливости я едва не запинаюсь о собственные ноги. По правде говоря, в том, что сказала Старшая, полезного мало, но беседу я все равно решаю поддержать.

– Понимаю. Судя по всему, надзор тут не особо строгий. Ворота не запирают, под конвоем новеньких не встречают, воспитатели «просто есть». Видимо, по большей части, им на нас тут наплевать.

Надеюсь на продолжение диалога, но Старшая, все так же пружиня на пятках впереди меня, лишь пожимает плечами, не подтверждая, но и не опровергая мои догадки.

В очередном микроскопическом перелеске, выросшем прямо на необлагороженной территории огромного интерната, показывается еще один корпус. В нем три этажа, окна смотрят на травянисто-кустистые заросли, ведущие к лесу и забору, а плачущие ручейками трещин стены маскируются среди растительности выжженной на солнце зеленой краской. В тени этого корпуса тоскливо таится небольшая потрепанная временем детская площадка с песочницей, несколькими сомнительного вида качелями, одинокой горкой и парой оборудованных турниками-переходами лесенок, у подножия которых основали колонию одуванчики.

Эта площадка поражает меня до глубины души. Пока что это первый намек на то, что здесь вообще водятся дети. И то, что сейчас здесь нет ни одного ребенка, наводит тоску и странную тревогу.

– А здесь живут маленькие, – объясняет Старшая. Мне западает в душу, что она назвала их именно «маленькие», а не, например, «малыши» или «младшеклассники». И в ее голосе при этом зазвучала нежная, но очень глубокая тоска. Не знаю, почему, но я хорошо улавливаю такие вещи.

– Их… судя по размеру детской площадки, не очень много.

– И хорошо, – говорит Старшая. Меня удивляет это заявление.

– Почему? – невольно уточняю я.

Голос Старшей становится строже.

– Малышам лучше быть с семьей.

Не сразу нахожусь, что на это ответить. А что тут скажешь? Когда тебя сплавляют в интернат, это обидно, даже когда ты вырастаешь, и до окончания школы остается год-два. Младшеклассникам, должно быть, это еще тяжелее дается.

– Ну да, наверное, – соглашаюсь.

Старшая меня уже не слушает. Она устремляет взгляд вдаль и вдруг начинает идти быстрее. Тогда я замечаю, что из-за изгиба дорожки к нам бежит целая группа ребятишек: настолько разных, что от оттенков их одежды, волос и кожи у меня начинает рябить в глазах.

– СтаршаРшаяШаШаяРшаРшая! – кричат они наперебой, и кличка моей провожатой трансформируется в пугающее заклинание. Я отступаю под разноцветным и разномастным натиском младшеклассников, а они облепляют Старшую, как стайка рыб-прилипал, и лезут к ней обниматься.

Угловатая сутулая тщедушная девчонка в бесформенной серой толстовке вдруг преображается вместе со своей кличкой. Но не в нечто пугающее, а наоборот. Руки ее нежно гладят детей по волосам, прежде хриплый голос звенит теперь приятным колокольчиком, в словах переливается блеск улыбки. Младшеклассники ей о чем-то рассказывают, сбиваются, не договаривают и перескакивают на новые истории, а она слушает. В ее облике не остается ни следа прежней небрежности и неприветливости. Наблюдаю за этой трансформацией, разинув рот, пытаясь понять, как человек за секунду может стать своей полной противоположностью.

– Старшая, а кто с тобой?

Меня вырывает из раздумий робкий вопрос девчушки лет восьми, похожей на плитку молочного шоколада. Копна мелко вьющихся черных волос схвачена в хвост, под которым вот-вот надорвется резинка. Глаза чернющие и большущие на аккуратном личике.

Старшая кладет ей руку на плечо, вновь завладевая ее вниманием.

– Пока рано, Медвежонок. Его еще не назвали.

Детишки вдруг смущаются и несколько секунд растерянно переглядываются. Потом кто-то из них снова заводит историю, и вся группка постепенно возвращается к своему увлекательному занятию, напрочь забывая обо мне.

Пока меня можно назвать только Пустым Местом, – с обидой думаю я и считаю минуты до момента, когда мелюзга отлипнет-таки от Старшей и отправится по своим делам. Почему с ними нет воспитателя, уже не спрашиваю, опасаясь получить едкое замечание не от одной только Старшей, а от всей этой компании.

Дети все не уходят, но я скриплю зубами и продолжаю ждать. Зачем, спрашивается? Сам не знаю! Вроде, мог бы дойти до корпуса и там обустроиться, но ноги будто приросли к плитке. Есть у меня такая мерзкая привычка: попадая в новое место, если нахожу человека, с которым хоть мельком знаком, первое время хожу за ним, как приклеенный. Злость берет от такого ребячества, а сделать с этим ничего не получается.

Стая мальков-прилипал вдруг срывается с места и рассеивается, как дым, ураганом набросившись на детскую площадку. Площадка оживает, впитывая восторженные вскрики, смех и дух игры – и вот уже не кажется такой обветшалой. Удивительные метаморфозы!

– Ты еще здесь? – спрашивает Старшая, оборачиваясь ко мне. Голос у нее снова хриплый и суровый, а глаза разочарованные.

– Мы договорились вместе идти, – отвечаю я. – А я слов на ветер не бросаю. Выполняю то, что обещал.

Старшая скептически кривит лицо и хихикает.

– Вообще-то, ты ничего мне не обещал.

– А я себе пообещал, – хмурюсь я. – А если пообещал, надо исполнять. Такой язык тебе, кажется, должен быть понятен. – Бросаю Старшей ее же фразу, вкладывая в нее целый комок колючек. Интересно, она хоть помнит, что говорила мне такое?

Видимо, помнит, потому что лицо ее на миг становится растерянным.

– Ну, раз так, идем выполнять твое обещание и заканчивать мою задачу, – говорит она и впервые за эту короткую, но очень красочную встречу улыбается мне.

Глава 3. Истинное дитя этого места

СТАРШАЯ

Старшая любила долгие прогулки. От них приятно гудели ноги, а сладостные минуты раздумий щемили тягучей тоской сердце. Она любила осень и любила, когда сыро – в сырую погоду, если как следует нагуляться, становится по-особенному тепло, будто от тела вот-вот пойдет пар на прохладном воздухе. Старшая любила забирать волосы в хвост, потому что длинные они ей мешали, но совсем не хотела делать короткую стрижку. Любила старую поношенную свободную одежду и удобные кеды, в которых можно долго гулять. Ей нравился шелест листьев, а из птичьих голосов ее сильнее всего завораживало воронье карканье, отбивающее свой едва-уловимый языческий ритм. Она любила выслеживать в перелесках следы животных и идти по ним до самого забора, окружающего интернат, или до болота, далеко за Казармой. Интернат она тоже любила – его уютное запустенье, пыль по углам, трещины в потолке и лабиринты старых лестниц; его неприметное, ничем не выдающееся название, ленивых комендантов и скрипучие кровати; несмазанные петли дверей и ржавчину на заборах, треснувший кафель столовой и столы с зазубринами; надписи на стенах туалета и стоны крыш на сильном ветру; накрахмаленные одеяла с синими метками и сбивающиеся в блинчики, кашляющие перьями подушки; сонливый туман по утрам и таинственные вечерние сумерки.

Старшая любила собирать по территории найденные окурки и тихо ворчать во время этого занятия. Любила приходить к корпусу малышей и ловить их в объятья, когда те бежали к ней с площадки. Ее вдохновляла ответственность и не пугали связанные с ней дела. К ней липли чужие просьбы и опасения, зато не липли клички. Только малышам удалось дать ей имя, с которым она сумела вступить в симбиоз. Возможно, это и не лучшая кличка в интернате, но она единственная наиболее полно отражала все то, чем была Старшая.

Она любила уединение. Часто выбираясь за большой ученический корпус, Старшая подолгу сидела одна на старом замшелом бревнышке, с упоением отдаваясь тонкой струящейся грусти, вспоминая поэмы Эдгара По и позволяя себе под них поплакать. Старшей нравилось рисовать палочками на траве языческие символы, значений которых она не знала, и нравилось представлять себя сильной, способной справиться с любой напастью, хотя это было и не так. Она любила смотреться в зеркало и тренировать строгий взгляд. Ей нравилось, что многие здешние обитатели побаиваются ее куда сильнее, чем учителей и воспитателей. Она гордилась тем, что ни разу не попадала в Казарму, и гордилась своим глубоким пониманием этого места. Тех, кто мог бы разделить с нею это знание, уже здесь не было, а Старшая – оставалась и чувствовала себя незаменимой частью интерната и его жизни.

Она любила кухонные запахи, доносящиеся из столовой по утрам – особенно запах рыбных палочек и картофельного пюре. А по вечерам она сходила с ума от нетерпения, чувствуя, как все из той же столовой пахнет свежими булочками. Ей нравилось тайком пробираться за прилавки, с бешено колотящимся сердцем утаскивать еще горячую булочку с подноса и съедать ее за корпусом под осуждающий шелест ветра. Почему-то ворованная всегда была вкуснее. Эта булочка – едва ли не единственное, что Старшая позволяла себе из слабостей. Ко всем другим своим слабостям она была беспощадна.

Ее никогда не отправляли в Казарму – Старшая сама гоняла себя до седьмого пота, вставая с рассветом и оббегая огромную территорию интерната по периметру, тренируясь, пока не откроется второе дыхание. Она понимала правила и принимала их – истинное дитя этого места.

А еще Старшая помогала другим.

Ей часто бывало одиноко среди этих других: она не разделяла коллективных страхов и редко участвовала в тайных ночных сборах. А даже когда участвовала, не чувствовала себя с остальными единым целым. В своих развлечениях Старшая всегда была предоставлена сама себе, и иногда она плакала от этого чуть дольше. Очень редко. Когда не считала слезы слабостью, а находила им уважительную причину, которой никогда не служила усталость.