Первый узбек

– Лайло, ты уже взрослая, пятнадцать лет исполнилось, месячные очищения начались давно, тебе замуж пора. Вот из дома Сунната и будешь замуж выходить. А я тебе приданое справлю. Родственников твоих мы хотим отыскать, уже людей послали.

– Матушка, спасибо вам! Спасибо Всевышнему, хвала Ему, услышал мои молитвы! – слёзы как по волшебству высохли, Лайло улыбнулась. – Простите меня, неблагодарную, я знала, что вы меня любите. А уж как я вас люблю – никто никого так не сможет любить! Вы меня спасли, когда я больная была. Вы меня не служанкой сделали в доме, а дочкой. Спасибо, матушка! – опять слёзы, теперь уже слёзы радости, покатились из её глаз. – Матушка, а мне позволено будет спросить?

– Спрашивай, дочка. – Зумрад догадывалась, о чём её хочет спросить Лайло. Знала, что скоро она эту девушку будет сестрой называть.

– Матушка, а кто у меня жених? Я знаю, что не положено знать, но вы никогда меня не отдадите в неуважаемую семью… Из какого места мой будущий муж? И почему из нашего дома нельзя? – что-то в низком голосе Лайло насторожило Зумрад, но она подумала, что девушка от радости голос потеряла. Просто переволновалась, расстроилась, а теперь в себя приходит.

– А вот этого тебе пока знать не нужно. Придёт время, всё узнаешь – нечего впереди арбы вместо волов бежать. – Лайло встала с курпачи, в пояс поклонившись Зумрад и опять зарокотала:

– Пойду батюшку поблагодарю, с братьями и сёстрами попрощаюсь.

– Вот и хорошо, беги, дочка. Саид уже давно запряг в тележку нашего ослика. А чего прощаться? Рядом живём, в гости всегда забежать сможешь, если Озода отпустит. Складывай в неё свои вещи и сама, словно ханша, поезжай к дому Сунната. Они там тебя уже ждут. Я тебя провожу да с Озодой поболтаю.

– Матушка, матушка! Всевышний вас благословит! Вы лучше всех на свете!

Переезд и устройство Лайло на новом месте прошло благополучно, она и в доме Сунната пришлась ко двору, вернее, к молхоне. Она не захотела просто гостить и бездельничать, а тут же побежала смотреть на коров. Конечно, заметила все недостатки и с воплями, криком и шумом стала наводить на заднем дворе свои порядки. Озода не могла нарадоваться на новую помощницу, даже работник Ульмас, неповоротливый толстяк, начал медленно, но верно худеть. Гульчехра гордилась, что у неё такая умелая и работящая сестрёнка.

Приходя к Зумрад посплетничать, Озода расточала цветистые похвалы Лайло, не забывая без конца напоминать, что это благодаря Зумрад та всё умеет, – видимо, совсем забыла, что до появления Лайло их с Халилом сад был самый заброшенный в Афарикенте. И всё выпытывала, за кого же Лайло выходит замуж. Но ни хитростью, ни похвалами, ни откровенной лестью ничего узнать не удалось – Зумрад твёрдо держала свой рот на замке. В самом доме обожаемые девушкой коровы и остальное хозяйство тоже не остались без присмотра. Айгуль научилась всем премудростям: и катык делать такой же вкусный, и ароматный курт не уступал тому, который делала старшая сестра.

К рукоделию Айгуль не имела никакой склонности. Тонкую иглу она держала в руке, как воин держит пику – крепко, всеми пятью пальцами, так что мать уже отчаялась чему-то научить дочь. Не в мастерскую же к мужчинам её отправлять? Так и не была пристроена девочка ни к чему. Но спустя некоторое время после появления Лайло зашла на задний двор раз, потом второй, а немного погодя стала помогать. Конечно, не всё сразу получалось, да и что с первого раза получится у десятилетней девочки? Хорошо было то, что ей по-

нравились коровы, она старательно повторяла всё за Лайло и через три года уже сама доила коров. В первый раз подоила смирную рыжую коровёнку под присмотром старшей сестры, а потом сама изловчилась. Зумрад успокоилась – любая работа, сделанная хорошо, это залог будущего благополучия в семье. И потихоньку радовалась, что не настаивала, чтобы Айгуль стала вышивальщицей. К этому ремеслу надо иметь склонность, талант и огромное терпение. Сама же Зумрад словно родилась с иголкой в руке.

Спустя две луны после достопамятного разговора пришли известия из Моголистана, и пришли они совершенно не в том виде, в котором их с нетерпением ожидал Халил. На пыльной улице перед домом Халила, перед приметными воротами, украшенными в углу калитки вырезанным топориком, появились двое мужчин, одетых, несмотря на жару, в толстые халаты и ичиги – ну как кочевники. Видно, что пришли издалека – халаты были покрыты степной пылью. На плече у одного был ковровый хурджун. Оба приземистые, круглолицые, с редкой растительностью на лице. Пахло от них как от кочевников – густо, терпко и нестерпимо противно. Постояв некоторое время за воротами, переговариваясь по-кипчакски, они постучали в калитку одновременно и железным кольцом и деревянным молоточком. На странные звуки выглянула Айгуль, навстречу которой дружно заулыбались круглые кипчакские лица.

– Ас-салому алейки, маленькая ханум! Здесь ли живёт достопочтимый мастер Халил-ака, знаменитый на весь Мавераннахр плотник?

– Ва-аллейкум ас-салям ва-рахмату-Ллахи ва-баракатух, почтенный ака, – уважительно прижав руку к груди и чуть склонив голову, ответила девушка. – Батюшка дома, только он в мастерской во дворе, проходите в дом, гостями будете. – Айгуль чувствовала себя и впрямь ханум, она поклонилась гостям, провела их к айвану и, усадив, побежала за отцом. Тем более что отвечала приезжим на арабском языке, как это было принято во всём Мавераннахре, оказав гостям уважение.

– Ата-джан, Карим-ака, Саид, дядя Ильяс, у нас гости в доме! – закричала она громко, чтобы все знали – это она их пригласила. Она первая оказалась у ворот и выполнила самый главный закон всех мусульман – закон гостеприимства. Но про себя поудивлялась: неужели гости не знают, что деревянным молотком к воротам приглашают женщин? От дома и от мастерской уже спешили мужчины, на ходу снимая фартуки и улыбаясь прибывшим.

– Ас-салому алейкуму, достопочтенные гости! Здоровы ли прибыли, издалека ли, садитесь на айван, здесь вам будет уютней! Удобно ли вам будет скинуть халаты, на улице довольно тепло? Как ваши родные, всё ли благополучно в ваших семьях? Нет ли какого неудобства, испытываемого вами? – Халил рассыпался в общепринятых фразах приветствия, а сам лихорадочно размышлял – надо последить за словами, чтобы невзначай чего лишнего не сболтнуть.

– Слава Аллаху, всё благополучно. – Гости, не чинясь, уселись на айване, скинув халаты с ичигами и от этого завоняв ещё сильнее.

Язык, на котором говорили в Самарканде, гости не очень хорошо понимали и хозяева тут же перешли на кипчакский, знакомый всем. На пересечении караванных путей жили и языки знали – не только свой, но также арабский и фарси, без этого никак. Гости оглядывали двор, айван, клетки с перепёлками, тандыр, дом с балханой, мастерской и калиткой, ведущей в сад, дружно и уважительно кивали хозяевам и своим мыслям. Виноград по летнему времени уже стал наливаться соками, изрядные кисти оттягивали лозу вниз, к самому дастархану. Видимо, осмотр гостей порадовал. Они вытащили из своих ковровых перемётных сумок лепёшки, положили на дастархан и, поджав под себя ноги, застыли невыразительно-сонными истуканами.

Снятые стоптанные ичиги остались стоять под айваном. От грязных ног гостей тянул такой удушливый смрад, что Халил невольно поморщился, но стерпел. Прочитав молитву, принялись за чай со сладостями. На дастархане были сушёный кишмиш, урюк, миндаль, орехи. Свежие, утром испечённые лепёшки, маленькая пиала с мёдом, халва и величайшая редкость – сахар, который ели только по большим праздникам. Беседу вели самую обыкновенную, какую ведут незнакомые люди, – о красивом городе Афарикенте, о вкусной воде, о чистом дворе – пустяшная беседа. Такая беседа преддверие серьёзного разговора. Халил недолго гадал, он понял, что это известия касающиеся Лайло. «Вот и славно, а то я уже беспокоиться начал и жалеть о двух халатах из бекасама».

Гости, отведав угощений и утолив жажду душистым зелёным чаем, поцокав языками, разговор о деле начали издалека:

– Давно, несколько лет назад, наш брат пошёл в хадж со своей женой и дочкой. Пошёл в Мекку, молить Всевышнего о том, чтобы Тот дал ему сына, но пропал по дороге. Мы ничего не знали о том, что с ними приключилось. Мы тщательно ухаживали за оставленным хозяйством старшего брата, за коровами, работали в его мастерской. Проходящие караванщики рассказали грустную историю об умершей семье в Афарикенте, о том, что многие паломники, заболев тогда, скончались в дороге. Мы и поминки провели, как положено. Но луну назад нас нашёл незнакомый человек и сказал, что наша племянница жива. Что живёт в доме Халила-плотника как дочка. Уж как мы обрадовались, как благодарили Аллаха, что Он услышал наши молитвы. И вас благодарим Халил-ака за то, что вы такой благородный человек, не обидели сиротку, дали ей кусок хлеба. За ней приехали, хотим забрать домой. – Всё было так, да не совсем. Не всю правду сказали братья, решили схитрить. Всё равно никто не проверит: они и раньше знали о том, что девочка осталась жива и была брошена караванщиками на произвол судьбы. Но не стали беспокоиться – может уже померла, зачем лишние траты, зачем искать?

Старший брат покосился на дастархан и, легко вздохнув, подумал про себя: «Как же, кусок лепёшки. Наверное, и мясо едят раз в неделю». Зависть – плохое чувство, Джалил это понимал, но поделать с собой ничего не мог. Всё имущество пропавшего брата они уже с Одылом поделили, да только от него ничего, кроме пыли не осталось… Найденную племянницу они решили с выгодой для себя выдать замуж. Насчёт калыма сговорились с уважаемым человеком в Оше. Правда, четвёртой женой, да и лет жениху уже давно за пятьдесят. Хорошо, что приданое за ней просят небольшое, сиротка всё-таки. А так поправят они с Одылом свои дела. Вовремя нашлась девчонка. Джалил думал, смотрел по сторонам и наконец спросил:

– А могу ли я видеть Лолу? – рассевшись хозяином на айване и напившись чаю с никогда не виданным доселе сахаром, он никак не мог вспомнить имя потерявшейся племянницы.

– Какую Лолу? – Халил от удивления поперхнулся чаем. – Вы, уважаемый, ошиблись, у нас никакой Лолы нет!

– Ой, простите, Лайло! Лайло, как же я забыл?! Так давно это было! Я её, маленькую, на коленке качал, играл с ней! – гость нисколько не смутился, но решил последить за языком, вдруг хозяин подумает, что они обманщики?

Халил досадливо нахмурился: проделать длиннющий путь за единственной племянницей, прийти в дом к людям, у которых три года жила твоя родственница с пустыми руками? Две сухие лепёшки не в счёт, такие во время хаита беватанам подают! Халил стал наливаться злостью.

Он не был жадным. Старался по мере возможности помогать людям, делился, чем мог. Но никогда не смотрел в сторону бездельников. Тех, кто придумывал для себя причины лодырничать. Терпеть не мог лентяев и попрошаек, жалующихся на жизнь и на внезапные, случайные никогда не заканчивающиеся неудачи! Считал, что каждый человек может хорошо жить, если у него есть голова на плечах, здоровье и умелые руки.

Досада на гостей росла с каждым мгновением – она складывалась от ощущения вони их грязных ног, от запаха никогда не мытых тел и потной одежды. Раздражение проистекало от всего их вороватого и хитрого вида. Но что делать, надо потерпеть, надо всё узнать и только потом что-то решать. И почему-то ему не верилось, что братья не знали, что племянница жива, – не верилось, и всё тут! Бросили как ветошь, а теперь прослышали, что она жива и здорова, живёт в состоятельной семье, оттого и налетели коршунами. Халил улыбался, как радушный хозяин, донельзя обрадованный приезду долгожданных и дорогих гостей, делая вид, что верит каждому их слову. Но злость, кипевшая в нём, не унималась. Хотя он и пытался, как мог, скрыть своё рвущееся наружу негодование и не показать своего раздражения. Грех, великий грех обидеть гостя в своём доме.

Карим и Саид уже начали готовить плов. Выбрали на заднем дворе несколько самых жирных перепёлок, быстро скрутили им головы, ощипали и выпотрошили. Они понимали, что разговор будет долгий и трудный, и хорошо видели раздражение отца. Братья догадывались, что неспроста сестрицу Лайло отослали к родственникам, – что-то готовится. Они тихонько переговаривались возле очага, готовя казан, нарезая морковь и лук. Все женщины находились в доме, к гостям не выходили, но Карим успел шепнуть жене и матери, что приехали родственники Лайло и, судя по всему, хотят её забрать с собой. На женской половине воцарилось уныние, но больше всех досадовала Зумрад. Сколько хлопот и всё зря! Приданое почти готово, а расходов-то, расходов, чтобы сгореть их душам! Она так привыкла к Лайло, что в действительности стала относится к ней как к родной дочери. С каким бы наслаждением вместо сахара и чая она налила им отравы, лишь бы не видеть эти хитрые рожи! Слишком хорошо всё складывалось, чтобы быть правдой!

Тем временем Закир по знаку отца пошёл топить баню. Вода в бане всегда была припасена. Как и дрова. Дело простое, им Закир занимался с семи лет, а теперь он был заправским банщиком, чем безмерно гордился. Баня стояла за низким дувалом в конце двора. Невысокое строение из трёх отделений, как и положено по учению Ибн Сина, – холодное, тёплое и горячее. В центре горячего отделения стоял большой котёл, под ним разжигали огонь, и от кипящей воды поднимался пар. Дым из бани отводили через глиняную трубу на улицу. В котёл кидали разные душистые травы, так запах от тела после мытья был приятный. Скамейки в бане были из дерева, на них пошёл дешёвый тополь, который быстро рос. Его рубили, а посадки регулярно возобновлялись. Топили баню кизяком.

Халил пригласил гостей:

– Джалил-ака, и вы, Одыл-ака, милости прошу с дороги в баню: смыть дорожную пыль и очиститься полным омовением. А тем временем моя жена сходит к родственникам за Лайло и приведёт её.

Кочевники, оказавшись в бане, смотрели на неё как на место изощрённых пыток, явно не понимая, для чего тратить столько кизяка и воды, чтобы совершить полное омовение. Пришлось Ильясу зайти в баню вместе с ними. Такого дикого и несуразного поведения Ильяс никогда не видел. Сначала братья никак не хотели снимать свою вонючую, пропылённую и грязную одежду. Потом поняли, что в рубахах и штанах мыться неудобно, тем более что Ильяс дал им передники, чтобы по обычаю прикрыть переднюю часть тела от пояса до коленок. После этого они не могли взять в толк, что ичиги тоже не для бани. Стаскивая их с ног, ворчали себе под нос, что они с детства полное омовение совершают при помощи песка, и ничего, живы до сих пор. Мыло ввело их в состояние ужаса, и они стали подозревать, что их хотят, если не убить, то отравить уж точно! Только после того как Ильяс намылил всё своё тело и стал растирать мочалкой пену, повизгивая от удовольствия, жители степей слегка успокоились и стали повторять все движения за Ильясом.

Женщины забрали из предбанника грязную и зловонную одежду братьев и замочили её в горячей воде, а вместо неё положили рубашки и штаны Ильяса. Лишь его одежда была впору гостям, остальные мужчины были рослыми и худощавыми. Рядом поставили кожаные кавуши. Что делать с их вонючими, стоптанными до тонкой подошвы ичигами, на которых не осталось ни намёка на узор, женщины ещё не решили. Может, купить им новые, а старые спалить? Но тогда от гадкого запаха перемрут все жители Афарикента.

Вода в тазах, поставленных перед братьями, сразу стала чёрной. Её Ильяс, стараясь не дышать носом, вылил на пол. По уклону она стекала в ложбинку у стены, а затем наружу. После второго намыливания врда посветлела, и только после третьего раза Ильяс кивнул. А вот ноги… Ильяс взял два небольших тазика, поставил гостям под ноги, налил в тазики горячей мыльной воды и попросил гостей подержать там свои ноги некоторое время. Затем достал ножницы. Это было преддверие гибели – в глазах братьев мелькнул откровенный ужас. Панические мысли забили их размякшие мозги: «Сначала помыли, а теперь убьют!» Ильяс показал, как надо остригать ногти на ногах и руках. Джалил дрожащими руками взял ножницы и попробовал остричь ногти на так и не отмытых до конца мозолистых руках – не получилось. Ильяс помог – показал на себе, что надо делать. Джалил внимательно наблюдал. И только с третьего раза ему удалось остричь свои жёлтые, обломанные и огрубевшие ногти. Одыл, глядя на старшего брата, справился намного быстрее. Ещё раз намылились, теперь уже с явным удовольствием, ополоснулись тёплой водой.

Братья думали, что их мытарства закончились, но не тут-то было. Ильяс достал с полки глиняный горшочек, в котором навёл густую мыльную пену, и острейшим лезвием тонкого ножа ловко сбрил обоим братьям волосы на голове. Дома для них бритьё было самым сложным, поэтому они брили голову раз в луну и после этой пытки оставались глубокие порезы, которые под малахаем начинали воспаляться и зудеть. А здесь ни один из них не испытал никакого неудобства. Братья даже не заметили, с какой скоростью их головы оказались похожи на перепелиные яйца.

Посидели в тёплом отделении, попили кисловатого шербета, потом перешли в холодное отделение, где оделись в чистые, пахнувшие мятой и райхоном рубахи и штаны. Джалил с завистью думал: «А чего им не жить так хорошо? Они не кочуют с места на место, и ножницы у них есть. А я ногти свои откусываю, когда мешать начинают, а на ногах просто ножом срезаю. Конечно, они городские, ремесленники». Лукавил Джалил, он никогда не кочевал, но от обычаев своих предков не отказывался. Про баню знал, но презирал тех, кто в неё ходит. В чайхане и по дороге к дому плотника они с братом слышали разговоры про Халила и его семью. Все горожане в один голос твердили, что семейство это не бедное.

Он не думал о том, что всё это – и сахар, и ножницы, и баня, и остальные приятные вещи – результат каждодневного упорного труда. Что ничего просто так Всевышний не даёт и с неба ничего по волшебству не падает! Джалил не мог, да и не хотел в этом признаться даже самому себе!

Зумрад улучила миг, пока гости моются в бане и не слышат их, чтобы пошептаться с мужем:

– Халил-ака, что делать? – Зумрад себе места не находила. Если не поговорить с Халилом и не услышать его ответы, она просто сойдёт с ума.

– А разве что-то случилось? Ну приехали родственники Лайло, ну погостят. Ну не такие, как мы думали, на всё воля Аллаха. Поэтому мы должны сделать так, чтобы гости остались довольны и поскорее убрались восвояси. – Халил говорил спокойно, но понимал, что без Лайло моголистанцы не уедут. Значит, придётся платить. Только бы понять, что для семьи будет лучше: уехать Лайло с дядьями или остаться в Афарикенте его женой? Вот испытание Аллах послал, вот чего он не ожидал, но боялся.

– Неужели можно гостей выгонять из дома, соседи осудят! Аллах никогда не простит! – Голос жены совсем потерял прежние краски, стал неживым, словно сухая трава зимой.

– А вас кто-то заставляет гостей выгонять? Мы их и так как па дишахов приняли. Напоили, накормили, баню растопили, одежду чистую нашли, подарили, потому что свою они уже надеть не смогут: Гульшан сказала, что их одежда расползлась, рассыпалась во время стирки! Что ещё нужно? Мы скажем, что Лайло засватали, но калыма не взяли, потому что бесприданница. Вот они и уедут. И что помолвку расторгать нельзя, жених уважаемый человек, обидится! Для человека, который дал слово и нарушил его, – это позор, харам, а мы это слово дали! Вы сейчас идите к Суннату, приведите Лайло и самого Сунната пригласите. Да Хамида с женой, а то некрасиво получится: у нас гости в доме, а наши кудолари в стороне! Вам по дороге будет. Да одни не выходите на улицу, Закира с вами пошлю.

Зумрад закивала: «Какой у меня муж умный, какой заботливый, какой предусмотрительный, обо всём продумал». Быстро накинула на голову большой платок поверх домашнего, сунула ноги в первые попавшиеся чорики и отправилась к Суннату. Благо, его семья жила недалеко, на соседней улице. По дороге завернула к родителям Гульшан, жене Карима, Хамиду и Максуде.

Лайло обрадовалась приходу матушки, но по её лицу поняла, что дома что-то неладное творится.

– Суюнчи с тебя, дочка, за тобой твои дяди приехали, радуйся! – Зумрад говорила оживлённым голосом, но сама внимательно смотрела, что Лайло скажет?

– Матушка, а как же мой жених, я никуда не хочу ехать. Я с вами останусь! – Лайло говорила несогласные слова и понимала – никто её слушать не станет, а сделают так, как решили. Если решили отпустить и позволить родственникам увезти её в Ош, то увезут! Она вспомнила своих дядюшек, люто завидовавших её отцу. Тому, что он старший в семье и был наследником дедушки. Тому, что отец валял добротные кошмы и ткал крепкие паласы на продажу и в их доме был достаток. Нет, не хотела она возвращаться в Ош – пыльный и некрасивый, без говорливой речки возле дома, заросшей по берегам плакучими ивами и камышом.