Ледяная дева

– Сударыня! История ваша повергла меня в удивление и печаль. Что и говорить, для вас положение унизительное. Но коли вы просите меня помочь вам, я вам отвечу, что для меня это большая честь, и я приложу все свои усилия, дабы это сделать!

– Господи, благослови вас! – воскликнула Ангелина Петровна. – Я знала, что вы славная девушка, что вы не откажете мне! Я не обижу вас в вознаграждении! И я постараюсь стать самой прилежной вашей ученицей!

На том и порешили. И с этого дня Софья Алексеевна зачастила к соседям. Зачем она туда ходит, Соня на первых порах скрывала даже от Матрены.

– И что там вам, медом намазано? – ворчала нянька. – То, бывало, всего раз в год зайдут к Межениным, а теперь, почитай, каженный день! И чего вы туда и что вам там? – не унималась Матрена, которая совсем не привыкла, что у ее любимицы есть от нее тайны.

– Полно, Матреша, не сердись, не моя это тайна.

– Господи Иисусе! Какие такие тайны? И к чему вам чужие тайны?

Причитала, причитала, и, наконец, Софья поведала няньке свой секрет.

– Учиться? Французский? Историю с географией? Книжки читаете? Диво дивное! Ну да ладно, лишь бы деньги платили, а в ученье ничего плохого нет!

Лето пролетело быстро. Так же быстро продвигалось ученье Ангелины Петровны. И очень скоро между ученицей и учительницей возникла нежная дружба, несмотря на то что Толкушина была старше Алтуховой на десять лет. Конечно, поначалу обе стеснялись, краснели. Софья Алексеевна боялась быть требовательной, боялась указать ошибки, обидеть Ангелину Петровну. Но потом дело потихоньку пошло на лад.

Осенью Толкушина вернулась в Петербург. Софье было жаль расставаться с ученицей, которая так скрасила ее одинокое лето. И вот однажды из столицы прибыл конверт. Ангелина Петровна писала Соне по-французски:

«Милый друг, Софья Алексеевна! Да, именно милый друг! Теперь, когда нас разделяют версты, я понимаю, что нашла в вашем лице близкого друга и товарища. Только вы понимаете меня так, как я сама. Дозвольте не прерывать наших занятий, дозвольте писать к вам и просить ваших советов…»

Соня была потрясена письмом, правда, тотчас же отметила несколько ошибок. Она ответила восторженным письмом, и между молодыми женщинами завязалась бурная переписка. Чего тут только не было! На листочках писем, которые регулярно летели в Петербург, Соне пришлось выступать модисткою, швеей, кухаркой, учителем светских манер. Но это не составляло труда для девушки. Ведь родители воспитывали ее как должно, как истинную потомственную дворянку. И то, что было ей свойственно с детства, пришлось теперь преподать другому человеку.

Пришла зима, Соня с нетерпением ждала приезда своей ученицы. На сей раз она заявила Ангелине Петровне, что искренняя дружеская приязнь не позволяет ей брать жалованье за уроки. И тогда Ангелина Петровна предложила:

– Дорогая Софья Алексеевна! Я слишком высоко ценю ваш труд и вашу искреннюю помощь мне! Как я могу не желать вознаградить вас! Если вы не хотите денег, то тогда позвольте мне предложить вам мое гостеприимство, мой дом в Петербурге открыт для вас!

У Софьи даже дух перехватило от счастья! Она окажется в Петербурге! Будет жить в богатом доме Толкушиных! Увидит писателей и актеров! Будет сидеть в ложе театров! Прокатится на роскошном выезде по Невскому проспекту! Девушка запрыгала от радости и обняла Ангелину Петровну. И в ту же зиму, на Рождество, она в сопровождении верной Матрены Филимоновны и Филиппа Филипповича отправилась в сказочный Петербург.

Глава 3

Столица встретила юную провинциалку громадинами дворцов, фонарями на улицах, бескрайней широтой проспектов, по которым мчались лихачи, и под их стремительными полозьями скрипел снег. Над замерзшей Невой сверкал шпиль Петропавловской крепости. По тротуарам двигалась нарядная публика, дамы кутались в меха, спешили конторские служащие, чиновники. Магазины и лавки ломились от товара. Сновали приказчики, мальчишки – разносчики газет, торговцы вразнос. Голова закружилась от впечатлений, от многолюдья и многоголосья.

Большой дом Толкушиных на Сергиевской улице поразил Софью пышностью и нарочитой броскостью обстановки. Тут теснилась и тяжелая мебель красного дерева, так любимая прежним поколением семьи, и новая, более легкая, на тонких ножках с гнутыми спинками из светлого дерева. Великолепные комоды, столы и столики, буфеты и многочисленные стулья вперемежку с диванами и креслами, зеркала в бронзовых рамах, огромные кадки с комнатными цветами. Все это обступило Соню со всех сторон. Она неловко стояла посреди комнаты, не решаясь присесть ни на стул, ни на диван, обтянутые тканью с яркими набивными цветами. Эти цветы казались гостье настолько несоразмерно яркими по сравнению с рядом стоящей прочей мебелью, что хотелось зажмуриться. Хозяйка со смущенной улыбкой провела гостью по парадным комнатам, она почувствовала, что убранство ее дома неприятно поразило подругу, но не могла понять, что именно нехорошо. Спросить не решилась, а гостья, разумеется, поспешила придать своему лицу соответствующее выражение, чтобы не обидеть хозяйку. Ангелина Петровна вывела Соню во двор, пройдя через который, они очутились в маленьком уютном флигеле. В этом небольшом домике, напоминавшем ей собственный дом в Энске, Соня и поселилась вместе с нянькой и ее мужем. В тот же день произошло знакомство с остальными членами семьи Толкушиных. Первым перед гостьей предстал маленький Гриша. Кудрявый и веселый мальчик сразу приглянулся девушке, и между ними тотчас же установилась дружба. Но вот с его отцом Тимофеем Григорьевичем не получилось ни дружбы, ни даже видимости дружеской приязни. Не заладились отношения сразу же, с первого мгновения.

«Какой грубый, неделикатный, резкий…» – таковы были впечатления девушки от хозяина дома. Высокий, с громким голосом, порывистыми движениями, он испугал ее. Ей захотелось сжаться и сделаться невидимой в тот момент, когда он впервые уставился на нее.

«А это что еще за курица?» – говорил его взгляд.

– А, вот, значит, наша учительница прибыла! – насмешливо приветствовал Толкушин гостью. – Что ж, рады, милости просим. Мне давно любопытно было на вас поглядеть, что же это за такая девица, которая на каждый вопрос моей супруги имеет ответ.

– Надеюсь, ваше любопытство удовлетворено, – спокойно и с достоинством ответила Софья, хотя видимость спокойствия и самообладания дались ей с трудом.

– Отчасти, – усмешка не сходила с уст Толкушина. – Я, признаться, ожидал более яркого оперения чудесной жар-птицы.

– Яркость перьев не всегда подразумевает чудного голоса. Вот павлины, какое чудесное оперение, а пенье – сущая насмешка. В то время как скромный серый соловушка заливается ангельским голосом. Не так ли? – Соня совсем оправилась от смущения и спокойно смотрела Толкушину в лицо.

Широкие изогнутые брови, складка между ними, резкие очертания рта, массивный подбородок. Несомненно, Тимофея Толкушина можно было отнести к привлекательным мужчинам. Только сердитое выражение глаз и постоянная усмешка, которая кривила полные губы, портили эту привлекательность.

– Ах, Тимоша! – поспешила вмешаться Ангелина Петровна. – Вечно ты за свое! Вы уж простите его, Софья Алексеевна! Это он не со зла, это он всегда насмешничает! Особливо, когда ему новый, незнакомый человек на зуб попадает!

– Сдается мне, что наша гостья являет собой образчик высокого ума, а также острого языка. Чему вам, моя дорогая, неплохо бы и поучиться! – промолвил супруг и зажег папиросу.

Ангелина Петровна порозовела от неловкости за бестактность мужа и поспешила пригласить гостью к столу. К обеду вышла и Устинья Власьевна Толкушина. Полная, грузная старуха с одутловатым лицом, в широком платье и старомодном чепце, она всем своим видом давала понять, что присутствие в доме посторонних людей ей не по душе и что затея с ученьем снохи тоже баловство и суета. Смешно замужней женщине, матери семейства, чему-то там учиться. А уж коли мужу не можешь угодить, так тут ученьем не поможешь. А где уж угнаться за этими расфуфыренными дамочками. И путаться с ними – сущий грех. И театр этот – бесовщина… И прочая, прочая, прочая…

Слушая это брюзжание, Софья про себя изумлялась, как подобное можно терпеть день ото дня и при этом не растерять любви к дому, к мужу, оставаться приветливой и жизнерадостной, каковой казалась Ангелина Петровна. Да к тому же, как можно столь неприязненно помыкать невесткой, словно она бесприданница, нищенка, взятая из милости?

Семейный обед оставил много впечатлений. Собираясь ко сну в своем флигельке, Соня подробно описывала Матрене всех членов семейства и их взаимоотношения. Матрена расчесывала волосы барышни и охала.

– Вот ведь как! Ну, надо же! Тимофей Толкушин как в силу вошел! А ведь поначалу он в дом Межениных чуть ли не на полусогнутых ногах входил, трепетал от почтения к их богатству! А теперь, поди-ка ты, Ангелиной Петровной помыкает! А сами-то они, Толкушины, знаем, знаем, из какой тьмы египетской вылезли! Да! Вот оно, богатство-то! А ведь какие посулы делал, когда в женихах ходил, все о любви толковал.

– А тебе откуда знать про это? – улыбнулась Соня. Можно было и не спрашивать. Нянька все про всех в городе знала, большая любительница досужих разговоров, слухов и сплетен. Иной раз и из дома не выходит, а ей уже последнюю новость сорока на хвосте принесла.

– Как же мне не знать, коли ихняя горничная Филиппу моему троюродной племянницей приходится.

– А как ты думаешь, Матреша, брак этот действительно по любви совершался или только из-за денег? – Соня поморщилась, гребень застрял в волосах.

– Кто ж знает! Браки-то все на небесах творятся, да только нам не всегда понятны помыслы Божьи, – нянька вздохнула и перекрестилась. – Спаси и сохрани нас, рабов божьих!

– Что ты-то вздыхаешь! – засмеялась девушка. – Тебе-то уж все ясно с Божьим промыслом! Души не чаешь в своем муже.

– Это правда, – в голосе Матрены послышались ноты удовольствия и умиротворения. – Хоть он у меня и на деревянной ноге, но я своего Филиппушку не променяю ни на здорового, ни на молодого, ни на красавца писаного. Ни на богача, ни на кого. Он у меня один на белом свете, и я у него одна.

В это мгновение за дверью послышался осторожный скрип и постукивание.

– Ах, ты, старый хрыч безногий! Подслушивать разговоры барышни!

Матрена стала красная от негодования и смущения, что муж услышал ее последние слова. Как у многих простых людей, ее любовь была немногословна, она стеснялась, да и не умела выразить чувства словами. К чему говорить, коли и так все ясно! Матрена Филимоновна метнулась в коридор, и до Сони донеслись звуки домашней расправы.

– Полно, что разбушевалась-то! Не подслушивал я, случайно вышло. К барышне шел спросить, не надо ли к ночи еще протопить, комнаты такие стылые! – гудел Филипп Филиппович.

Соня улыбалась и убирала волосы на ночь. Смешно, всегда ссорятся, но так, понарошку. И тоже, любовь! Девушка опустила руки и замерла перед зеркалом. Какая ей выпадет судьба, где она повстречает свою любовь? Когда же, когда ее душа наполнится божественным светом неземного чувства? Софья мечтала о любви, впрочем, как все барышни в ее возрасте. Ей грезился жених, но какой он будет, она не могла представить. Знала только одно. Это должен оказаться человек необычный, яркий, словно звезда. Такого в Энске не сыщешь. Сердце подсказывало, что Петербург явился ей не просто так. Именно тут ей и суждено, наконец, встретить свое счастье. А то, что великая любовь и счастье – вещи часто несовпадающие, совершенно не приходило в юную голову.

Воротилась Матрена.

– Вот ведь какой подлец! Ну, я ему еще задам! – она погрозила кулаком двери.

В дверь просунулась голова виновника битвы. Муж Матрены был невысоким худощавым мужичонкой, с деревянной ногой и хитрой живой физиономией. Вместе со своей полной, крепкой, розовощекой, вечно шумной женой они составляли довольно комичную пару.

– Так топить еще али как? Барышня? Не зябко вам тут будет?

– Топи, топи, дрова, чай, хозяйские, нам, стало быть, задарма будет! – провозгласила Матрена, увидев тень сомнения на лице молодой хозяйки. – Не разорятся!

Филипп ушел. Соня улеглась в кровать. Матрена Филимоновна уже дошла до двери, как вдруг хлопнула себя по лбу.

– Вот ведь, баранья башка! Самое главное-то и забыла!

– Что забыла? – изумилась Соня.