Островок. Стихи

Благодарной любви волну.

Тут смотрю, паренёк в сторонке на скамейке сидит один,
Эсэмэски (видать, девчонке!)
Пишет он, источая сплин.

Я усилил мотив чечёткой, не жалея своих штиблет!
Тот согнулся, как в банке шпрота,
И бормочет какой-то бред.

И звенят, и воркуют томно всемогущие звуки нот —
Он  зевает аэродромно,
Прикрывая ладонью рот.

Я ему на кленовом грифе взял высокое «тиу-ту!»
Он же грубо съязвил по рифме,
И сквозь зубы добавил:
– Тьфу!

Я играю на мандолине – под финал дребезжит аккорд.
Он гадает на мандарине
И съедает свой натюрморт.

Сады Семирамиды – античное

Из дальней дороги встречает царя Вавилон,
создателя сада – душисто цветущей эгиды.
И в этом раю, сорвав краснощёкий пион,
к владыке спешит праправнучка Семирамиды.

Шумят водопады, хрустально звенят ручейки,
из мелких озёр пьют воду ручные олени.
В глазах же царевны горят бирюзой огоньки,
и нет больше в них ни капельки горечи-тени.

Считая мгновенья, торопит она визави,
бежит на свиданье вдоль пряных кустов розмарина…
Ах, как же лирично на пальмах поют соловьи!
И шепчутся с грабом о чём-то айва и калина…

О радостной встречи трубят громогласно слоны,
сквозь лапы инжира чуть видятся станы влюблённых.
Сердца их весельем, и счастьем, и страстью полны!
И слышатся трепет и стоны струны Купидона.

А воздух горячий: природа на солнце щедра.
И даже под вечер не чувствует город прохладу.
Устал Вавилон – беснуется нынче жара…
И стонут рабы на подступах к райскому саду.

*На жаркой вавилонской земле, непригодной для пышной растительности, царь Навуходоносор создал висячие сады Семирамиды (7 в. до н. э.). Они были предназначены для своей возлюбленной Аматис. Почему сады названы в честь другой царицы – Семирамиды, жившей прибл. 200 лет назад до появления садов, остаётся загадкой. Именно по этой причине в стихотворении появился образ праправнучки.

Предчувствие

Времени нет – оно зачерствело и раскрошилось.
Я ускользаю сквозь сон в неизведанный Атман.
Знаешь, в космических далях есть и любовь, и милость,
И совсем не тянет вернуться к Земле обратно.

Там другой мир – он вечен, велик и чуден,
А километры – условная мера, и только.
Но стоит замешкаться, как сносит возвратом – «в люди!»,
Минуты впиваются тысячами осколков…

Там же благая сила и смерть ничего не значит.
Там ничего не ждёшь, не ищешь очаг и крышу.
И каждый раз полёты становятся легче, ярче…
Мне только страшно, что больше тебя не услышу.

Маки

Идёт гроза, и маки на лугу
поникли от свинцовых капель ливня.
Чтобы спастись от доли незавидной,
согнули шеи тонкие в дугу.

Несносный дождь по венчикам цветов
выстукивает мрачные миноры:
с надменностью, с ворчанием, со вздором —
и даже на разбой идти готов!

А тучи, всемогуществом грозясь,
огнём сверкают яростно и властно
и, сотрясая воздух громогласно,
растрачивают свой боезапас.

Мелькают стрелы – может, и меня
пронзили бы, не спрячься я под кровлю.
А у самой застыло комом в горле:
какая же покорная Земля!

Не спорит за удел своих детей —
ей всё равно, кому там счастья мало…
Не всем даётся жизнь начать сначала,
а кто-то будет новых ждать дождей…

Но как бы не глумились небеса,
разгонит ветер шумную ораву,
заблещет солнце, и в промокших травах
вновь заалеют маки-паруса.