Без памяти. К себе

Пролог

Звуки сабвуфера проходят сквозь тело, отдаются во внутренних органах, звучат эхом на краю поплывшего сознания.

Вспышки разноцветных лучей, скользящие по вспотевшей, заходящейся в эйфории толпе, слепят.

Голова кружится и гудит. Во рту сухо.

Какие-то люди кружат вокруг, будто акулы.

Чувство надвигающейся опасности, неясной, но острой как лезвие бритвы, тревоги, наваливается многотонной плитой, не давая вдохнуть, выдохнуть, понять, кто я… где?

Картинка вокруг расплывается, меняется, как кадры авангардного кино.

Мелькающие за окнами автомобиля знакомо-незнакомые улицы – меня словно в небытие вышвырнуло, – мужская рука с выступающими венами, не позволяющая открыть окно, глотнуть свежего воздуха, уличной прохлады.

Совершенно ненавязчивый запах парфюма, проникающий прямиком в мозг, мгновенно отпечатывается там, со стойким пониманием, что уже навсегда.

Невыносимый грохот вокруг, скрежет железа, шум. Пугающее до одури нутро самолёта, почему-то по ощущениям военного…

Какое я имею отношение к военным?

Где я?

Кто?..

Чья-то мужская рука держит меня твёрдо, не позволяя провалиться в пучину страха, опутывающую меня чёрным грозовым облаком.

Откуда этот запах? Кому он принадлежит? Сгоревшая древесина, кофе, коньяк с нотками петитгрейна…

Странное слово «петитгрейн»… Я его знаю. Откуда?

Время полёта отследить не получается даже примерно.

Проваливаюсь в вакуум, пробираюсь там, как в густом киселе. Пытаюсь дышать, сдерживая тошноту.

Выныриваю на несколько секунду, чтобы увидеть всё те же металлические перегородки, какие-то ящики, сетки, почувствовать твёрдую поверхность под собой и такой же твёрдый захват мужских рук.

И снова проваливаюсь. До бесконечности. Снова и снова.

Ледяной ветер буквально сбивает с ног, не падаю только благодаря всё тем же твёрдым рукам.

Пахнет лесом, хвоей, грибами, рекой – оглушающий аромат, чуждый мне, противоестественный.

Я на другой планете?

Где я?

Кто?..

Пытаюсь повернуть голову, увидеть того, кто уверенно держит меня, и не могу.

Лицо расплывается неясным пятном, поднимается тошнота, голова кружится с утроенной силой.

Вид за окном автомобиля заставляет жмуриться. Мелькающие без конца и края высоченные деревья, как на заевшем аттракционе. Безостановочные американские горки с непрекращающейся тошнотой, головокружением, невыносимой тревогой, удушающим кошмаром.

Отворачиваюсь. Закрываю лицо руками.

Удар.

Удар.

Ещё удар.

Перед глазами белёсая пелена.

В голове шелест и запах петитгрейна…

Глава 1

Стены цвета грязного персика покачивались, потолок с сеткой мелких трещин то надвигался на меня, то отлетал. Из приоткрытого окна доносился птичий гвалт, чужеродный какой-то. Я будто бы не привыкла слышать птиц…

Знать бы ещё, к чему я привыкла.

– Ну-с, дорогая моя, нашлись ваши родственники, – на пороге больничной палаты, где я и лежала на застиранных простынях, появился лечащий врач.

Георгию Степановичу на вид было не меньше шестидесяти лет, поверх хирургички он носил накрахмаленный до деревянного состояния халат, очки в круглой оправе, и чем-то напоминал доктора Айболита.

Очень странно, что книжного персонажа я помнила, а себя – нет.

– Как я и говорил, вы – Петрова Марфа Семёновна. При вас ведь были документы, паспорт, медицинский полис, банковские карточки на ваше имя… а вы сомневались, Марфушка.

Марфушка Семёновна… мне что, девяносто лет?

На вид чуть больше двадцати, а может и меньше. Увидеть бы этого Семёна, который назвал меня Марфой.

Может, сейчас и увижу, кстати.

На пороге палаты появилась всплошенная женщина, годящаяся мне в бабушки. Рядом топтался мужичок лет сорока, в помятой рубашке и потёртом, видавшем виды пиджаке, видимо, оставшемся ещё со времён выпускного.

– Ваша? – торжественно показал на меня Георгий Степанович.

Тётка замерла на мгновение, засеменила к кровати, покачивая объёмными бёдрами, уложив натруженные ладони на выступающий живот, испытывающее уставилась на меня. Я смотрела на неё, ничего не чувствуя.

– Да она это, она, чего смотришь, Антонина! Одно лицо с матерью.

– Сирти-и-и-и-и-инушка ты наша, уже не ча-а-а-аяли увидеть, – завыла тётка, бросаясь мне на грудь, едва не раздавив.

– Вы тут поговорите, а я на обход, – кашлянув, сказала врач, когда я посмотрела на него буквально умоляюще. Спасите от этой странной тётки… как там её… Антонина? – Только, как я и предупреждал, с информацией очень дозировано, деликатно.

– Здравствуйте, – выдавила я из себя, когда Антонина перестала меня хватать, будто проверяя, живая ли я, существую ли.

– Что же, совсем не помнишь меня? – в неверии качнула та головой. – Тётка я твоя, троюродная, но ты с пупенку аж до двенадцати лет на этих вот руках выросла, пока мать тебя от деда в город не забрала. А это сосед мой, Николай, ты маленькая всё обещалась, что замуж за него пойдёшь.

Я перевела взгляд на мужичка, так и не покинувшего пост у дверей. Вкус у меня в детстве был так себе. Невысокий Николай, короткие, кривоватые ноги, глубокие залысины по линии лба, бесцветные глаза. Вряд ли лет десять назад он был Аполлоном.

– Нет, – качнула я головой, – не помню. Я ничего не помню.

– Ничего, ничего. Врачи говорят – это временно, из-за аварии. И как только умудрилась на пустой гравийке так в дерево врезаться… видали мы с Николаем машину, живого места не осталось!

– Зверь, видать, спугнул, – вставил слово Николай. – Народу стало меньше, по городам разъехались, вот зверья и народилось. Лось? – уставился он на меня, будто я помнила хоть что-то.

Я в ответ неопределённо повела плечами. Выходит, лось…

– Хорошо, мужики местные ехали, увидели машину и пошли водителя искать, не пострадал ли. Нашли тебя в кустах, без сознания, вызвали скорую. Места хоть и глухие, а кое-где связь ловит.

– Хорошо, – согласилась я, глядя на совершенно незнакомую мне женщину.

Противное чувство, липкое какое-то. Ты человека не знаешь, а он знает о тебе всё.

– Ты курочку-то кушай, я специально пожарила, как ты любишь. С хрустящей корочкой! – довольно заметила Антонина, выкладывая на стол недельный запас еды. – Завтра ещё принесу. Яблоки вот с дедушкиной яблони, может, поможет тебе… врач сказал, ассоциативный ряд нужен. Вот чем яблоки не ряд этот-то? – глянула на Николая, тот утвердительно кивнул, словно понимал значение словосочетания «ассоциативный ряд».

– Мы машину-то к дому Петра отволочём, Николай уже об эвакуаторе договорился. Пётр – это дед твой, дядька мой, выходит, – спохватилась Антонина.

– Я отдам деньги, – поспешила я заверить.

Интересно, есть у меня деньги? Если есть, то сколько? Врач упоминал банковские карточки, значит, должны быть…

– Ой, горюшко, какие у тебя деньги-то, у сироты… – вздохнула Антонина.

Выходит, не получится спросить Семёна, чем он думал, когда Марфой меня называл. Почему не Акулиной или Матроной?

Я вопросительно посмотрела на скорбно поджавшую губы тётку. Мне бы не помешала информация о себе.

Например, как давно я сирота, сколько мне лет, где живу, что вообще происходит?!

Антонина прочитала мой взгляд, видимо, прикинула в уме, что значит «дозированно, деликатно», тяжко вздохнула и начала рассказывать:

– Отца у тебя, считай, не было, покувыркался с мамкой твоей и пропал… Обычное дело, в общем. Ты с дедом жила до двенадцати лет, мамка твоя в город уехала, в Москву, счастья искать. В двенадцать твои приехала, забрала тебя. Дед не хотел отдавать, прикипел сердцем, но делать нечего. Мать есть мать, – важно кивнула Антонина. – С дедом ты общалась, пока он жив был, всё обещала вырасти и приехать, не успела вырасти, раньше он умер, – горько вздохнула. – С тех пор мы, считай, о тебе не слышали ничего, особенно как мать твоя померла четыре года назад.

– Я в Москве жила? – нахмурилась я, вычленив для себя главное – последнее место жительство. Пыталась вызвать у себя тот самый ассоциативный ряд.

Москва, Кремль, Садовое кольцо, Арбат… ничего. В голове всплывали картинки, похожие на ответ поисковика, ни мыслей, ни эмоций не вызывающие.

Ни-че-го.

– Может, мне в Москву надо?.. – растерянно буркнула я.

– Может и надо, только куда ты поедешь-то? Где ты жила, мы знать не знаем, снимала, наверное, или в общежитие институтском. В институте ты училась – это точно, а в каком? – развела Антонина руками.

– А здесь я, тогда, как оказалась? И где, кстати, «здесь»?

– Да на днях вдруг позвонила и сказала, что хочешь в отпуск приехать, родные места посетить.

С «родными местами» понятней не стало… Может, местоположение вызовет нужный ряд, ассоциативный.

Георгий Степанович называл населённый пункт, но название вылетело из головы, как не имеющий значения факт. Пустой звук, не вызывающий никаких эмоций.

Белиберда какая-то, бессмысленный набор звуков.

– Забайкалье! – провозгласил с гордостью Николай.

– А-а-а, – понимающе кивнула я.

«Где, где?!» – хотелось мне в панике заорать во всё горло.

Где находится Забайкалье, помимо очевидного, что где-то ЗА Байкалом?

Рядом с Хакасией?

Горным Алтаем? Бурятией?

Якутией?

Ханты-Мансийским округом?

На Сахалине, чёрт возьми?!

Через три дня Георгий Степанович отпустил меня с богом, выпиской и рекомендациями на одном листе. Приехала за мной Антонина и всё тот же Николай.

– Я в доме деда прибралась, всё намыла, начистила, блестит, как новое, – отчиталась та, усаживая меня на переднее сидение старенькой Нивы, рядом с Николаем, важно держащимся за руль. – Ежели что, можешь и у меня пожить, но нас там тьма народа, – махнула рукой. – А тебе, врач сказал, покой нужен и этот… ряд.

– Мы недалеко живём, – кивнул Николай, – на выселке, там двенадцать дворов всего. А ты в самом Сапчигуре[1] устроишься – село так называется, родина твоя, – пояснил он.

Точно, несколько дней я рассматривала собственный паспорт, вглядываясь в безликие строки в надежде вспомнить что-нибудь, почувствовать. Но нет – пустые буквы, по-прежнему ничего для меня не значащие.

Ехали долго, сначала по асфальтированной дороге, потом по гравийке, после снова, как из ниоткуда, взялся асфальт, который и привёл на мою родину… это если верить тому, что говорили.

Не верить, впрочем, причин не было.

Накануне Антонина привезла фотографии, те, что оставались у неё и в доме деда. Девочка, запечатлённая на них, действительно была похожа на отражение, которое смотрело на меня в зеркале. Не одно лицо, конечно, если верить паспорту, мне двадцать два года, а той девочке лет двенадцать-пятнадцать, но черты лица, худое телосложение, похожи.

Широкие скулы, серо-карие глаза, тёмные волосы. Носы разные, но, если верить врачам в больнице, куда я попала, у меня была ринопластика, и губы другие – тут и удивляться нечему. Кто сейчас не вкалывает пару кубиков гиалуронки?

– Так отец-то твой башкир, – кивнула Антонина, глядя, как я в удивлении рассматриваю собственные детские фотографии, где были заметны монголоидные черты, сейчас они сгладились, скулы в европе назвали бы «славянскими». – На заработки приехал, тебя вот только и заработал.

Башкир Семён, значит.

И как же ты, башкирка Марфа, умудрилась забыть настолько причудливый факт своей биографии?

Въехали в небольшое село, тянущееся улицей, по которой мы двигались, от кромки густого леса до реки. Остановились у одного из домов, на самом краю.

Большой сруб, потемневший от времени, глядел окнами на огород, где красовалось несколько грядок с бог знает чем. Ботвой, в общем.

– Это я сажаю, – кивнула Антонина. – Ты наследница по закону, мы не претендуем, не подумай чего, так только… огородом пользуемся. Картошка пусть мелкая, но родит, морковь, лук да чеснок – всё за зиму уходит.

– Сажайте, – пожала я плечами, равнодушно глядя на грядки и чужой дом.

И открывающийся пейзаж с заднего двора моего, выходит, имущества.

– Машина твоя, – заявил Николай, сдёргивая кусок брезента с куска железа, которое когда-то было автомобилем.

Синего цвета, судя по шильде – Опелем.

Действительно чудо, что выжила. Багажник был цел, морда же собралась гармошкой, впечатав передние сидения в задние. Несчастный опель словно с бетонной стеной встретился. Хотя, учитывая размеры некоторых деревьев по пути сюда, неудивительно, если я в такой увернулась, встретив лося…

Лось… мамочки.

– Телефона твоего мы не нашли, – вздохнула Антонина. – Ни в машине, ни на месте аварии. Может и мужики умыкнули, что скорую вызвали, кто ж признается? Вот, купили тебе… – протянула упаковку с новым телефоном. – Не бог весть какой, не обессудь уж, но продавец клялся, что все нужные функции есть. Симка пока моя стоит, обживёшься маленько, в город съездим, на себя оформишь. В банк сходишь, да и мало ли, купить что надо будет. Я вещи-то твои из машины вытащила, что смогла, постирала, посушила. Не серчай, если что не так.

– Спасибо, – искренне кивнула я, кажется, первый раз почувствовав что-то к этой незнакомой женщине.

Благодарность? Тепло?

– Это, что ли, Марфа? – раздался женский голос за нашими спинами.

Мы с Антониной синхронно обернулись. Перед нами стояла целая делегация просто одетых людей, с жадностью рассматривающих меня.

– Не больно похожа, – вынес вердикт сухой старик с крючковатым носом.

– Да одно лицо, нос только тоньше. У Марфы фирменный был, Петровский, а тут… – сощурилась женщина в возрасте, критически осматривая меня. – А скулы её, башкирские.

– Операцию на нос она делала, – громко ответила Антонина. – В Москве на какую ни глянь – деланная-переделанная, Марфа-то вон только нос да губы зашаманила, а так-то одно лицо с матерью.

– И то правда! – крикнул кто-то.

– Ой, да дайте человеку отдохнуть с дороги-то, тем более, головой ударенная! Понимание иметь надо, – отдал распоряжение женский, громкий голос, прямо Людмила Зыкина пропела.

– Ты, внучка, ежели что, заходи ко мне, – подошла ко мне сухонькая бабушка. – Я деда твоего хорошо помню, бабку, царство им небесное. Мать твоя на моих глазах росла, ты тоже, пока в Москву не забрали тебя… Всё расскажу, покажу. Магазин где, медпункт, почта, банкомат, если надо. Я вон в том доме живу, – показала на домик, обшитый жёлтым сайдингом. – Бабушка Агриппина меня зовут, Груша по-простому. А если по хозяйству помочь, то кучу зови, он аккурат напротив, – ткнула на относительно новый дом из клеёного бруса.

Новый в сравнении с моим наследством, конечно.

– Мирон! – закричала бабушка Груша. – Мирон, ходь сюда! Чалдон ты бестолковый, кому говорю, ходь сюда!

Все дружно обернулись на дом напротив, в ожидании какого-то Мирона и Чалдона бестолкового, что бы это ни значило.

Ну и какой-то кучи… кучи чего-то, надеюсь, не того, во что превратилась моя жизнь после потери памяти.

А может, она и была таковой до?

– Куча – это фамилия такая, – улыбнулась бабушка Груша тонкими, старческими губами. – Перебрался сюда года два назад, калымит на приисках, между вахтами здесь живёт. Если кому чего надо – он первый помощник. За копейку малую, а то за еду. Народ здесь небогатый, кто чем может, тот тем и платит. Мирон!

Через минуту открылась калитка в доме напротив, появился высокий мужчина, издали возраст было не разобрать.

Подошёл, засунув руки в карманы серых, потёртых треников. Лицо с чёрной, неопрятной щетиной на подбородке, который можно было бы назвать волевым, но с общим расхлябанным видом, накинутым капюшоном толстовки, такой же потёртой и застиранной, как штаны, не вязалось.

Окинул толпу недовольным взглядом светло-серых, почти голубых глаз. Прищурился, уставился на меня в упор так, что гусиная кожа побежала по рукам.

Что-то было во взгляде такое…

Не знаю какое, неуютное! Меня словно рентгеном просветили и парочку смертельных диагнозов нашли, вместо одной амнезии.

– Чего, тёть Груш? – лениво проговорил он.

– Познакомься вот, Марфа наша, ежели что, так она к тебе шмыгнёт.

– Ну пусть, ежели что, – с усмешкой ответил он, ещё раз просканировав меня с головы до ног.

Глава 2

Сапчигур – посёлок домов на триста, чуть больше.

Люд разный, встречались дети, иногда молодёжь, но чаще старики, кто был в силах – разъехались на заработки, в поисках лучшей жизни.

До этих странных событий я в деревне никогда не бывала… так мне казалось, во всяком случае.

Только если прислушаться к себе, я и в городе не жила.

Возникла из ниоткуда и смотрела теперь на знакомо-незнакомый мир, где для меня не существовало места.

Дом деда Петра был простым, тёплым и каким-то до странности комфортный при всей неустроенности. Окрашенные водоэмульсионной краской стены, деревянные полы, сплошь покрытые ткаными половиками, старая деревянная мебель.

Особенно выделялись круглый массивный стол по центру большой комнаты и трёхстворчатый шкаф на изогнутых ножках с чуть потемневшим зеркалом, в который я сложила свои вещи.

Я внимательно осмотрела каждую вещичку из собственного гардероба, от обуви и белья до ветровки и треккинговых кроссовок, в надежде вызвать у себя пресловутый ассоциативный ряд, хоть какие-то воспоминания.

Ничего.

Просто груда непонятного хламья, которую непонятно зачем я купила, будто с чужого плеча.

Фирмы производители тоже ничего не сказали. Самый обыкновенный масс-маркет, представленный в каждом крупном городе, ничего особенного. Никаких локальных брендов, ничего выделяющегося, подчёркивающего индивидуальность, вкус.

Я даже перемерила каждую шмотку, крутясь перед зеркалом, пытаясь представить о чём бы я могла думать, покупаю ту или иную вещь.

Платье из вискозы длиной по щиколотку с открытыми плечами, например. Или несколько футболок с принтами цветов. Почему именно цветов, а не мультипликационных героев или геометрических фигур, или базовых, однотонных?

Нашлось несколько пар джинсов, тренировочные тёплые штаны, толстовка, лосины, а платьев или юбок было мало. Как и не было кружевного белья, только хлопковое, удобное.

Может, я спортсменка или, например, хожу в походы?

Внимательно оглядела себя. Худая, не загорелая, наоборот бледная, несмотря на только пробежавшее лето. Не похожа на ту, что дружит со спортом, тем более ходит в походы.

Безликая какая-то картинка вырисовывалась.

Поездка в ближайший город, в банк, показала, что деньги у меня имелись. Немного, но для жизни в деревне на ближайшее время хватит.

Оформила сим-карту на своё имя. Прошерстила все социальные сети в поисках собственной страницы – по известному мне имени – ничего. Лишь одна, закрытая, очень старая, где той же девочке на аватарке, что показывала мне Антонина на фотографиях, лет двенадцать. Написала в техподдержку, впрочем, не сильно веря в чудо.

Выходило, что я существовала.

В шкафу лежали мои вещи.

Приезжали мои родственники.

Соседи здоровались со мной по имени, передавали привет Антонине, радовались, что я нашлась, говорили: «Ничего, ничего, господь поможет» и «Врачи не дураки», рассказывали истории из моего детства, искренне пытались помочь.

Страница в социальных сетях была, пусть очень старая и закрытая, но была ведь.

Но меня самой – нет. Не было. Не существовало.

Я выглянула в окно. Самое начало осени, днём ощутимо веяло летним теплом, ночами температура опускалась до плюс десяти.

Решила прогуляться, сходить на берег реки. Здесь, у посёлка, не слишком широкой, если же пройти пару километров по течению, русло резко расширялось и делало поворот почти на девяносто градусов, открывая живописный пейзаж.

Нацепила босоножки, краем сознания отметив, что спортивные, не слишком удачно на мне сидящие, широковаты на мою узкую ногу.

На распродаже купила? Или треккинговая обувь и должна так сидеть?

Найду я когда-нибудь ответы на свои многочисленные вопросы?

Кинула взгляд на печку, где теплился огонёк, за чем я пристально следила, боясь, как бы не потух. Выяснилось, что я не умела растапливать печь, а в доме деда отопление было именно печное, как при царе-батюшке, когда и был построен этот дом.

Антонина сказала, что дед был противником инноваций, потому от газового отопления отказался категорически. Сейчас провести можно, только стоит дорого. Вот ежели я решу остаться… то тогда да, тогда конечно, а пока, чтобы сырость не стояла в доме, можно и печью обойтись.

Печью обойтись… звучало, как что-то на старославянском, бьющим по моей и без того «ударенной» голове.

Хорошо, что имелся старенький, но рабочий бойлер в крохотной ванне и электрическая плита в кухне. А то бы пришлось готовить на костре и мыться в тазике.

Вышла на улицу, захватив ветровку. Пошла вдоль улицы, разглядывая то, что видела.

Большая часть домов на краю, где стоял дом деда – своим назвать я его не могла даже в мыслях, – деревянные срубы. Стояло два новых, недостроенных дома из клеёного бруса, смотрящих на улицу пустующими, огромными окнами.

Дальше тянулась целая улица кирпичных домов, как сказала баба Груша, недалеко когда-то добывали редкие и нужные стране ископаемые, шахта давала жильё специалистам.

Шахты не стало, как и страны, а дома и специалисты остались.

В центре посёлка находилось почтовое отделение, работающее четыре раза в неделю по несколько часов. Два магазина, торгующие всем, от консервов до трусов, здание сельсовета и одноэтажная школа с небольшой спортивной площадкой перед деревянным крыльцом.

Вокруг этой школы я ходила два дня подряд, заглядывая за каждый куст, даже зашла внутрь в надежде, что вспомню что-нибудь.

Выходило, что именно сюда я пошла в первый класс. Здесь появились мои первые приятели и, может быть, первая любовь.

Сама директор – полная, добродушная, с ямочками на лице, – провела меня по нескольким классам, рассказывая, где я сидела, с кем дружила, жаль, что все поразъехались, так бы пообщалась с друзьями-подругами.

В этот раз я прошла мимо, повернула к реке и поспешила к берегу через луг, покрытый высокой травой, по узкой, утоптанной тропинке.

Навстречу тяжёлым шагом шёл мужчина, переставляя ноги в высоких резиновых сапогах. На широких плечах брезентовая куртка, на голове затёртая бейсболка с длинным, сломанным вдоль козырьком, хмурый взгляд исподлобья.

Мирон Куча.

– Здравствуйте, – поздоровалась я первой, когда мы поравнялись.

Тот окинул меня недовольным взглядом, будто я оторвала его от важного дела и вообще – никчёмное существо какое-то, прилипчивое и противное.

– Здрасьте, – ответил, останавливаясь. – Гуляете, Марфа? – с ленцой проговорил он, явно заставляя себя проявить вежливость.

Тянул себя за язык, вынуждал оторвать от нёба и произносить звуки.

– Хотела пройтись… – показала я неопределённо рукой на окрестности. – А вы грибы собирали, да? – уставилась на полное ведро грибов.

В плечи Мирона впивались лямки брезентового, видавшего вида рюкзака, видимо, тоже с добычей.

– Грибной нынче год, – прокашлявшись, ответил Мирон, тряхнув ведром.

– Они съедобные, да? – с интересом разглядывала я круглые шляпки и ножки.

Некоторые были, как на детских иллюстрациях, того и гляди – заговорят, подобно Деду Боровику. Некоторые тёмные, с кривыми шляпами, похожие на неудавшиеся пироги.

Удивительная штука человеческая память. В памяти всплывали книги, рисунки, песни, блюда паназиатской и французских кухонь, что такие кухни существуют, умение пользоваться интернетом, приложениями, сериалы… но о себе ни-че-го.

– А то ж, – кивнул Мирон, глянув на меня как на идиотку.

– Послушайте, а вы не могли бы продать мне немного?.. – выпалила я, прежде чем сообразить, что понятия не имею, как готовить грибы.

Не могла даже вспомнить, ела ли я вот такие, прямо из леса, из-под ножа. Вспомнился вкус рамена, буйабеса, грибного супа-пюре, настоящего, лесного – нет.

– Могу и продать, – пожал он плечами. – Сейчас или занести, когда пройдётесь? – обвёл рукой пространство. Мне показалось, что он спародировал меня.

– Занесите, – спешно кивнула я. – Если вас не затруднит, – добавила, как можно вежливее.

– Пойду я, грибы ещё чистить, – откланялся Мирон, обходя меня. – Хорошей прогулки.

– До свидания, – всё, что оставалось мне ответить.

Всё-таки странный он какой-то, чем-то неуловимым отличается от местных жителей. Говором, может? Баба Груша говорила, что не местный, недавно здесь появился, понятно, почему заметна разница.

Бродила я недолго. Смотрела на лес, начавший кое-где желтеть, на помятую траву вдоль берега, на блеск тёмно-серой, в синеву, воды. Пыталась выудить из себя проблески воспоминаний.