Олений колодец

Савва полюбопытствовал видом из окна – и поежился: взгляд его упал в каменный колодец без единого окошка. Он даже не поленился отвернуть шпингалеты на раме и высунуться: так и есть – кроме этого странного полуоконца, ни одного стеклянного просвета в отвесно падающих стенах! А близкое беловатое небо струит слабый свет по рыжеватым крышам, ни капли его не роняя в эту мрачную шахту… Как только Лена такое выносила? Все дело в цене, конечно…

Молодой человек переместился в смежную комнатку – слепую, вообще без окон – и снова включил свет: тот оказался не колокольчиково-голубым, как в кухне, а ярким, золотисто-розовым, словно окно все-таки пряталось где-то в комнате, а за ним высилось вольное рассветное небо. Аскетичная обстановка жилища и обилие медицинских книг на этажерках и письменном столе с низкой плоской лампой и зеленым сукном бросились в глаза, и стало в очередной раз ясно, что хозяйка – трудолюбивая и серьезная девушка с принципами. Пара-тройка скромных безделушек, изящная фарфоровая чернильница, перламутровое пресс-папье; несколько рамок с фотографиями шелковых дам и сюртучных господ – на стене перед столом и над высокой, лишенной белья металлической кроватью, да еще серебрянкой выкрашенная круглая гофрированная печь – вот и все сомнительные украшения, замеченные в комнате прилежной студентки. Внезапно вспомнив полученные указания, Савва шагнул к столу, выдвинул ящик, без труда нашел среди какого-то хлама тяжелый позеленевший ключ, сличил его с полученным накануне от Лены, убедился в их полном соответствии и отправил во тьму, к братцу, позвякивать медью в кармане бутылочного цвета шинели.

Желтый трехстворчатый шкаф с забавными цветными витражными окошками давно утратил свои ключики и не был заперт, но плотно пригнанные дверцы все же с неохотой допустили студента до сокровищницы. Только никаких драгоценностей в шкафу не оказалось – три-четыре скромных платья на деревянных плечиках, да и то одно из них – сизое форменное, в комплекте с которым прилагался белый передник с красным крестом, одна шерстяная накидка да невысокая горка поношенных туфелек и ботиков на полу… Шляпная картонка, однако, нашлась, где и предполагалось, и Савва принялся осторожно ворошить благоухавшие почему-то сандалом разноцветные тряпочки («Ах, вот и понятно, откуда такой запах, – этот резной веер с японской росписью сделан из настоящего сандала, какая милая вещица, только Лене совсем не подходит».) Связка писем, накрест перевязанная простой бечевкой, потертая коленкоровая тетрадка (он все-таки пролистнул – исписана бисерным почерком с обилием вопросительных и восклицательных знаков – устыдился, захлопнул) и в толстой серебряной рамке, под стеклом, – фотокарточка юноши лет восемнадцати в черной шинели и фуражке реалиста[6 - Имеется в виду учащийся реального училища. (Прим. ред.)]. Савва отнес все это на стол, где лампа при ближайшем рассмотрении оказалась керосиновой, потрещал коробком спичек, зажег, подкрутил фитиль и, освободив изображение из-под стекла, поднес его к дрожащему свету, вгляделся в еще почти мальчишеские черты… Ничего особенного. Вообще ничего. Никаких сильных чувств оно не отражало, как и особенно глубоких мыслей… Самовлюбленный мальчишка, уже пару раз тайком посетивший публичный дом, ночами штудирующий Фореля[7 - Огюст Анри Форель (1848–1931) – швейцарский врач-психиатр, автор известной в России начала XX века книги «Половой вопрос. Любовь как извращение», произведшей своего рода революцию в половом просвещении.]… Ему до Володи, например, как до Луны! Нет, положительно, черт их поймет, этих женщин!

С досады он потянулся было почитать клеенчатую тетрадочку, внутренне оправдываясь тем, что хочет разобраться в мотивах и побуждениях этой умной и утонченной девушки, которая, решив посвятить себя благородному служению русскому народу, вместе с тем сумела когда-то влюбиться в совершеннейшее ничтожество, – и несколько минут приземленное любопытство боролось в его душе с дворянской честью, которая как будто была теперь отменена революцией. Просто заглянуть бы одним глазком, не обязательно читать в подробностях… И тут его резануло: те, в госпитале, тоже заглядывают к ней, именно одним глазом, – и ведь он согласился же, что это скотство! А сейчас, выходит, что он ничем не лучше, а сам такое же грязное животное! И, кроме того, Савве вдруг припомнилось, как его собственная мать безошибочно узнавала, если он в чем-то солгал или вообще провинился: мальчишкой ему казалось, что он ведет себя, говорит и смотрит ну совершенно как всегда, – и тем не менее мама неизменно определяла его виновность, улавливая какие-то одни ей ведомые ядовитые флюиды лжи, – и жестко обличала, обдавая глухой волной презрения… С годами он уяснил, что такая способность зачем-то дана Всевышним всем женщинам без исключения, без классовых различий и вне возраста, и если они не уличают обманщика в глаза, то делают это исключительно по каким-то собственным соображениям, – но правду знают всегда. Может быть оттого, что, тысячелетиями пребывая у мужчин в вынужденном подчинении, сами обучились виртуозно лгать им и притворяться во всех областях жизни, просто ради спасения от никогда не исключенного грубого посягательства, – но вечная эта женская игра, кажется, необходима человечеству, чтобы выжить… Вот и Лена Шупп – раненая, жалкая, почти обездвиженная, сгорающая от унижения, – а и она сразу поймет, что грош цена его пылкому слову чести, еще до того, как он отодвинет суровое одеяло, которым она занавешена, – по шагам определит, по дыханию, по пульсу…

Савва быстро вложил фотографию гадкого реалиста в тетрадку, сложил ее трубкой и затолкал в карман шинели, сунул туда же пачку писем, выключил свет, рванул, пролетая через прихожую, фуражку с вешалки, повернул в замке один из братьев-ключей – и посыпался по скользким серым ступеням.

На Измайловском, в маленьком скверике между 4-й и 5-й Ротами, тоже шел какой-то митинг, по-прежнему алели мазки бантов и флагов; некто в бушлате, с зажатой в кулаке бескозыркой, стоя ногами на скамейке, что-то жарко растолковывая гражданам освобожденной России о недавно созданном Совете рабочих и солдатских депутатов; прямо в центр митинга въехал с корзинкой на полозьях бойкий торговец и принялся за бесценок продавать еще недавно нелегальную литературу – и заваль его шла нарасхват. А тут как раз тормознул проезжавший мимо грузовик, ощетинившийся солдатскими штыками, как испуганный еж, – и с него швырнули в толпу несколько пачек немедленно разлетевшихся листов бумаги. Свободные граждане, покинув озадаченного оратора и давя друг друга, кинулись подбирать рассыпавшиеся листы, будто это были серебряные монеты, брошенные средневековым царем в качестве милостыни своим подданным. «Известия! Известия Совета депутатов!» – возбужденно кричали счастливцы, ухватившие затоптанный клочок… Мальчишка-газетчик ошалело метался, голося, среди народа и верещал так, что закладывало уши.

Савва пытался торопливым шагом миновать это место – на ум почему-то приходило слово «побоище» – но среди мальчишечьего визга вдруг отчетливо послышалась фамилия его погибшего друга: «…на гроб борца за свободу Хлебцевича…» – так, кажется, кричал газетчик. Волнуясь, Савва подозвал его: «Дай, где про Хлебцевича», – оказалось, это «Огонек», и он стал жадно листать его на ходу, наткнулся на небольшой портрет внизу страницы – серая шинель, спокойный взгляд, высокий чистый лоб… Тот же самый Володя, который едва ли не вчера поднялся в открытой машине под разрывными пулями и крикнул: «Надо Лелю вниз стянуть!» – какие дурацкие, если вдуматься, последние слова оказались у человека… Савва сложил тонкий журнал и убрал за пазуху.

Заметку эту они читали уже вместе с Леной, через два часа, в госпитале на Суворовском проспекте. Вернее, Савва читал вслух, а Лена слушала и комкала губы, стараясь не плакать: «…Бабушка русской революции Е. К. Брешко-Брешковская[8 - Екатерина Константиновна Брешко-Брешковская (1844–1934) – деятель русского революционного движения, народница, одна из основателей и лидеров партии социалистов-революционеров, а также ее боевого крыла – Боевой организации. Ее действительно называли «Бабушкой русской революции». (Прим. ред.)], возвращаясь из ссылки, встретила в Сызрани похоронную процессию с прахом Хлебцевича и положила живые цветы на гроб борца, сказав при этом: “Так расправлялся Дом Романовых с лучшими людьми. Клянемся перед гробом этого чистого невинного юноши, что не будет между нами раздоров и не допустим больше необходимости таких жертв”. Студент В. И. Хлебцевич похоронен в городе Сызрани в общественном молодом садике на Кузнецкой площади…» Лена упоминалась в статейке под своим именем, а Савва обозначен был просто как «еще один студент», что его немного задело: в конце концов, это именно он вывез всех, живых и мертвого, из-под прицельного огня! Посмотрели и на овальный портрет самой «революционной бабушки» – пожилой полноватой женщины, чем-то неуловимо напоминавшей Екатерину Великую… Лена погладила кончиками пальцев вдохновенное лицо Володи на фотографии.

– Борец… – задумчиво прошептала она и, как показалось Савве, слегка усмехнулась.

Они помолчали несколько секунд, и Савва, решив уже прощаться, спохватился:

– Лена, я чуть не унес твои ключи… Вот и второй, ты просила… – но, как и вчера, девушка снова остановила его:

– Один пусть пока полежит у тебя… Ты, если можешь, приглядывай за квартирой, пока меня не будет. Ну хоть раз в месяц проверяй ее. Хорошо? Я хочу знать, что мне есть куда вернуться, – ведь мы живем в такое время, когда все меняется каждый день! Хоть в чем-то хочу быть уверенной, а на тебя, – она проницательно улыбнулась, глядя ему в глаза, – можно положиться.

Савва мгновенно прочувствовал, что произошло бы в душе в этот миг, если б он поддался искушению и прочитал тетрадь, но сейчас его охватила почти физически ощутимая радость оттого, что можно не отводить глаз.

– Пожалуйста, не беспокойся ни о чем, – сказал он, имея честное намерение сдержать слово. – Я буду проверять ее, конечно. Она ведь вперед оплачена?

Лена смутилась.

– Савва, я должна тебе признаться… Ведь мы друзья, да? А между друзьями не должно быть тайн… В общем, я не только своим трудом все эти годы зарабатывала… Мне всю учебу тетя моя оплатила, мамина сестра. У нее состояние хорошее от мужа осталось, она всю жизнь мечтала его на добрые дела тратить. Сама еще тридцать лет назад боролась за права женщин, за высшее образование – но семья была богатая, ее не пустили учиться за границу, как Суслову[9 - Надежда Прокофьевна Суслова (1843–1918) – физиолог, хирург, гинеколог, первая из русских женщин, ставшая доктором медицины.], – мол, зачем тебе зарабатывать, когда все есть? Выдали замуж… Дети пошли, да умерли, вот только кузина моя осталась – но у той в голове никогда ничего не было, кроме балов и кавалеров, даже в Смольный учиться не захотела идти, гимназию кое-как окончила – и завертелась… Не оправдала надежд матери, а я – я была такая, какой она хотела видеть дочь. Когда мама умерла, тетя приняла во мне участие, сама уговорила на Женский медицинский, оплачивает учебу, хотела, чтоб я в их доме жила, – ну тут уж я ни в какую… Пошла работать – ты знаешь… Как-то раз, представь себе, один купчина, которому я впрыскивания делала, взял и подарил мне империал[10 - Золотая монета Российской империи; в начале XX в. так назывались в основном 10-рублевые монеты с содержанием 7,74 г чистого золота.]. А я его потеряла! Где, как – ума не приложу. Кто-то плечами пожмет, а для меня такая утрата была! Всю квартиру обшарила, кухню, ватерклозет, платья перетрясла, даже эту шляпную картонку – как в воду канул! До сих пор обидно… А на это Рождество тетя вдруг приехала и принесла денег: «Сшей новое нарядное пальто», – говорит. Господи, на что мне пальто?! И в хорошие-то дни иногда на масло и сахар не хватало! Но главным камнем преткновения всегда была квартирная плата… Ну, я и отдала все те деньги вперед за квартиру – вышло как раз на полтора года, до июля восемнадцатого хватит. Обратно их теперь не заберешь – хозяин наш за копейку удавится. Значит, она остается за мной, а я даже не знаю, когда смогу туда подняться – своими простреленными ногами! Такая вот ирония… Теперь пришлось сдаться – поеду к тете в имение, она уже несколько раз приходила сюда и звала. Там и молоко, и яйца у них пока бывают, и мясо, говорят, можно достать, и рыбу ловят… А мне ведь поправляться надо! Я же не могу теперь остаться хромой и всю жизнь сидеть на чужой шее! В общем, решила поступиться на время – ну, принципами… Ведь там, у них, за чужой счет придется жить и прислугой пользоваться, как какая-нибудь… Как ты думаешь, Савва, – только правду говори, слышишь?! – это очень бесчестно с моей стороны?

Он поразился:

– Ты что, Лена?! Как может быть бесчестным принять помощь от родных людей?! А прислуга… Но ведь любой человек, если болен, ранен, нуждается в уходе, и нет в этом ничего плохого, причем тут «какая-нибудь»?

Лена схватила его за руку.

– Спасибо тебе, ты мой настоящий друг… Бесценный друг! Но ты не думай – когда я выздоровею, – я отслужу. Имею в виду – искуплю свое барство бескорыстным служением народу, так и знай! – она вдруг притянула его за руку ближе к себе и щекотно зашептала на ухо: – На всякий случай: моя квартирка не простая, а очень для революционера удобная, если вдруг за ним охранка придет (она теперь не придет, но все-таки, мало ли что)… Там есть один секрет, я случайно его открыла…

– Елена! – одеяло-занавес широко распахнулось, и в «отдельную палату» эффектно ворвалось меховое боа, над которым задорно торчало иссиня-зеленое перо на низкой округлой шляпке. – Бедняжка моя! Зато революция, кажется, наконец научила тебя целоваться со студентами!

Лена легонько оттолкнула Савву.

– Потом… В следующий раз… Мой друг Савва Муромский, студент университета, – моя подруга по Павловскому институту[11 - Павловский институт – среднее учебное заведение для девочек в Петербурге (до 1917 г.).] Мэри Зуева… – и он уже выпрямлялся, кланялся, шаркал, щелкал, бочком-бочком выскальзывал за колючее одеяло в смрадную мужскую палату…

Как выяснилось позже, в те минуты он запросто уходил навечно.

Следующего раза не случилось никогда, потому что через две недели, когда он добрался, наконец, до далекого Суворовского, родственники уже увезли Лену из госпиталя – даже одеяловый закуток был уничтожен, а на его месте стояли спинками к стене сразу две койки с забинтованными, то ругающимися от боли по матери, то ее же зовущими мужичками…

Глава 2. Соленый огурец

Любовь! Любовь! И в судорогах, и в гробе

Насторожусь – прельщусь —

смущусь – рванусь.

    М. Цветаева

Оля Тараканова в своем возрасте «ягоды опять» летела самолетом впервые – да еще сразу наискосок из конца в конец страны, непринужденно пересекая один за другим десять меридианов. Только когда воздушный красавец-лайнер, каким ей с непривычки казался дешевый грязный лоукостер, встал в небе ровно, дав ей возможность оторвать от подлокотников липкие от ужаса, судорожно вцепившиеся в них пальцы, Оля вдруг поняла, что все это не шутки, и она действительно летит в чужой и страшный Петербург из родного Владика. Крикнуть: «Остановите, я выйду!» – уже не получится. Вернее, крикнуть-то можно, но не будет ли ее после этого ожидать в Пулково психиатрическая скорая? Оля перевела дух и робко глянула в иллюминатор (эту маленькую жизненную лотерею она неожиданно выиграла: при регистрации в Кневичах ее жребий пал на заветное детское «у окошка»), но ничего, кроме унылой простокваши облаков внизу и ровной глубокой лазури сверху, не увидела – собственно, что-то вроде этого она и ожидала, поэтому не испытала никаких особенных чувств. Ей и других хватало: была, например, поистине кошмарна мысль о том, что она впервые по-настоящему, цинично обманула маму, тайком пустившись в немыслимую авантюру, потому что ее позвал посторонний, в сущности, человек. Если бы мама знала, то, наверное, сейчас уже умерла бы от переживаний. А вдруг вещее материнское сердце подсказало ей невероятную правду, и мама в этот миг набирает дрожащим пальцем «112» – или нет, лежит на полу, хрипя и задыхаясь, без помощи?! А если этот самолет… не долетит? Тогда, услышав в новостях заученно-взволнованный голос корреспондента, описывающего очередную авиакатастрофу, и ужаснувшись чужой трагедии, мама даже не будет знать, что там погибла ее единственная дочь, ее Олененок, ее маленький Бэмби[12 - Олененок с этим именем – главный персонаж душещипательного полнометражного анимационного фильма, снятого студией «Walt Disney Productions» в 1942 г. по мотивам книги австрийского писателя и журналиста Феликса Зальтена «Бэмби».]! Нет, это совершенно немыслимо – то, что она делает. Ничего, она все исправит. Через двенадцать – уже, наверно, одиннадцать – часов они, даст бог, приземлятся, Оля встретится с Юрием и скажет ему, что передумала, что изменились обстоятельства, и она должна сейчас же, вот прямо сейчас, вылететь обратно во Владивосток. Потому что там старенькая больная мама, которая может умереть в одиночестве. Купит билет на первый же рейс, дождется его там же, в аэропорту, и уже завтра утром вбежит в родной дом, а маме скажет, что в таежном коттедже ей не понравилось, она соскучилось и вернулась, вот и все. Сразу наступит их маленький, но бурям неподвластный семейный мир, вернется легкомысленно изгнанный душевный покой. Да как с ней такое случилось, в конце концов? Какой морок напал? Что еще за любовь в ее годы? Поиграла в любовницу – и хватит. Лучше и не начинать. Да, решено, так она и поступит. А по окончании отпуска пойдет и уволится – после подобного демарша Юрий точно удерживать не станет и сразу подпишет заявление. Вопрос только – оплатит ли он ей сегодня при таких условиях обратный путь? Ведь он звал – и она согласилась! – пробыть с ним в Петербурге не меньше недели и только потом заказать билет. А вот если она с ходу решит сбежать? Что он ответит? Оскорбится, повернется и уйдет. Правильно, кстати, сделает… А у нее тысяча семьсот на карточке и две пятисотки в кошельке… О, господи, господи, во что она ввязалась?! Где была ее голова?! И ведь не позвонишь теперь маме из этой проклятой летучей ловушки!

Так металась одна, светлая половина Оленькиной души – та, правильная, которой полагалось принимать решения.

Другая – тоже металась, но совсем иначе. Начать следует с того, что эта темная половина совершенно точно знала, что Оля, увидев Юрия (он представлялся с букетом алых роз, в светлом костюме, с ослепительной улыбкой и сияющими ультрамарином глазами на густо загорелом лице), ни в коем случае не попросится обратно к маме, а восторженно пойдет с ним туда, куда он поведет. Потому что безответно любила его целый незабываемый год, и теперь, когда он вдруг таким чудесным образом откликнулся на ее чувства, абсолютно немыслимо взять и оттолкнуть свое нежданное – последнее! – женское счастье. Которого у нее в жизни было так мало, и все какое-то нескладное…

Из недр именно этой, непредсказуемой темной половины и родилась изощренная ложь, которую Олечка-Бэмби, не моргнув глазом, озвучила перед мамой так невинно, что та поверила в невозможное: дескать, лучших работников их школы, и Олю в том числе, неожиданно премировали бесплатными путевками на десять дней в коттеджный пансионат в тайге, в Партизанском районе. Повезут их якобы автобусом от школы – час езды, да еще потом придется топать с багажом по тайге, зато место абсолютно райское, все удобства и красота кругом… Такие препятствия Оля Темная выстроила на пути к раю для того, чтобы мама не вздумала вдруг навестить там своего ребенка с гостинцами, в тревоге за его продовольственное благополучие, как мчалась, бывало, на излете социализма в пионерлагерь на родительский день. Неоспоримое вещественное доказательство премии – «наградное свидетельство» – было вдохновенно создано совместными усилиями фотошопа и нейросети, распечатано на цветном принтере и предъявлено простодушной, далекой от разных «компьютерных штучек» мамочке – и именно та доверчивость, с которой старая женщина разглядывала поддельный документ, сумела пробить брешь даже в нерушимой броне обратной стороны Олиной двуликой души, заставив и ее содрогнуться от содеянного…

Мама нервничала так, словно знала, куда и зачем на самом деле собралась ее девочка: несколько раз на дню хваталась за пузырек с каплями, то и дело повторяла: «Не трогай меня, мне нужно все это осмыслить и прийти в себя», и даже пыталась уговорить Олю отдать «свалившуюся с неба» путевку ей, желая бескорыстно рискнуть собой вместо своего несмышленого дитяти: «Ты еще успеешь нашляться по всяким опасным местам, когда я умру, но пусть я, по крайней мере, этого не увижу!» – «Мама, это неудобно, что обо мне подумают? Там ведь все будут только из нашего коллектива!» – стойко давал отповедь ее сорокапятилетний Олененок, на что мама с вымученной улыбкой отвечала: «Подумают, что ты хорошая дочка и заботишься о маме. А ты просто жадничаешь! Жадина-говядина, соленый огурец, на полу валяется, никто его не ест!» – такое милое поддразнивание было в порядке вещей между ними, мама часто разговаривала с дочерью, как школьная подружка, что неизменно воспринималось тою как признак высочайшего доверия и особым трогательным штрихом любви. И в те смутные предотъездные дни середины прохладного дальневосточного лета через призму собственной бессовестности Оля воспринимала мамины смешные словечки, проявления заботы и только им понятные нежности особенно остро и болезненно.

Тем более что весь последний год она лгала матери почти ежедневно.

* * *

Отец их бросил – просто ушел обратно к своим родителям на Рыбную сторону[13 - Сторона бухты Золотой Рог в г. Владивостоке, где находится Морской рыбный порт.] – от располневшей и поглупевшей после родов женщины; об их скоропалительном браке он успел пожалеть много раньше: влюблен особенно не был, женился, потому что в те годы после диплома традиционно считалось, что «пора»… Если б еще сына родила, – так, может и подумал бы, а так… Какой смысл было гнить в этом бабьем царстве?

Его особенно и не удерживали: свою главную мужскую миссию – осеменителя – он благополучно выполнил и теперь, раз уж от должности добытчика посмел дерзко отказаться, то подлежал немедленному и безоговорочному вытеснению. Алименты неведомый отец сумел снизить до смехотворных, но мама все восемнадцать лет аккуратно их получала, а в случаях, когда бесперебойность поступления вдруг прерывалась, – щепетильно взыскивала до копейки, приговаривая в таких случаях, что с паршивой овцы хоть шерсти клок.

Пятнадцать лет над своим Олененком жадно кружили и хлопали крыльями две одинокие горлицы – мама и бабушка. Бабуля истово варила полезные кашки, давила через марлю морковный сок и ловко меняла пеленки, благодаря чему молодая мать почти сразу же вернулась на любимую работу. Кому в жизни повезло – так это ей, она и сама всем так говорила: сделай хобби своей работой – и не будешь работать ни дня. А она ухитрилась зарабатывать даже не на хобби, а на естественном женском – или птичьем – стремлении неустанно вить идеальное гнездо. Олина мама, из всех на свете дипломов получившая только один, но главный – годичных курсов по домоводству – вдохновенно преподавала в средней школе труд для девочек, то есть учила их шить (от угловатой ночной рубашки – через корявый передник и кривую юбку – до убогого платья с рукавами), выпекать кислую клейкую шарлотку и строгать унылый винегрет. Мама и в доме своем всю жизнь занималась тем же самым: неустанно изобретала на кухне все новые и новые хитрые блюда (разве что без «окорока дикого вепря»), так что реши она воплотить в жизнь являвшееся в мечтах подарочное издание кулинарной книги под своей фамилией – и Молоховец[14 - Елена Ивановна Молоховец (1831–1918) – классик русской кулинарной литературы, автор знаменитой книги «Подарок молодым хозяйкам, или Средство к уменьшению расходов в домашнем хозяйстве» (1861), содержащей около полутора тысяч рецептов и описаний способов приготовления различных блюд, в частности окорока дикого вепря.] перевернулась бы в гробу от зависти. Кроме того, она всю жизнь неустанно кроила и шила – то, что в принципе можно сшить, благо тканей на любой вкус в доме имелся настоящий склад, – это уже благодаря милому бабушкиному хобби: шить не умея вовсе, та тем не менее всю жизнь искала, доставала, покупала многоразличные ткани – и даже, кажется, крала казенные, если лежали плохо, – иначе как объяснить штуку дивного кумача[15 - Плотная хлопчатобумажная ткань, выкрашенная в красный цвет, которая при Советской власти использовалась для изготовления флагов, транспарантов и скатертей для столов на торжественных заседаниях и собраниях.], обнаруженного мамой в кладовке уже после смерти бабушки, и целиком пошедшего на подушечки для диванов и разновеликие салфетки, которые невероятно оригинально смотрелись на белоснежной скатерти накрытого к приходу гостей праздничного стола…

Оля родилась, выросла и всю жизнь прожила в просторном двухэтажном доме из серого шлакоблока в Советском районе на 1-й Шоссейной улице – в местности как будто бы дачной – но это для счастливых обладателей городских квартир. А у них с мамой никакого другого жилья не было и в помине. Но, не испытав на себе утонченного городского комфорта с фаянсовым унитазом и центральным отоплением, они привыкли, что воду получают из скважины, чуть теплую стараниями хилого водогрея в душевой кабинке, что туалет у них хотя и обложен розовым кафелем, – но все равно по сути своей является просто дыркой над выгребной ямой, для опустошения которой раз в год вызывают местных золотарей, что о простой белой ванне на крепких ножках смешно и мечтать, а паровой котел в подвале попросту взорвется однажды зимой, если заснуть, позабыв о нем… Вокруг дома всю Олину жизнь пестрели с мая по октябрь десять соток фруктово-овощных посадок и парников, и с первых дуновений тепла до третьего снега длилась огородная страда – такая, что мечталось о блаженно бездельной зиме точно так же упорно, как другим людям снится далекое лето… Зачем ехать куда-то в отпуск? – искренне удивлялась мама. Тратить деньги, когда они и так живут на даче? Слетать к морю? Простите, но тут кругом только заливов три, а море – оно везде, куда ни кинь привычный взгляд! Это к ним в Стеклянную бухту[16 - Бухта в западной части Уссурийского залива Японского моря, относится к Советскому району города Владивостока. Является туристической достопримечательностью: пляж бухты образован окатанными волнами осколками разноцветного стекла и фарфора.] люди летят со всего мира – посмотреть и подивиться, потому что она такая единственная на свете! Другие города и заморские страны? Всегда были книги и телевизор, а теперь еще и интернет! Кроме того, уедут они, допустим, а огороду что – зарасти сорняками? А саду – засохнуть?

В начале нулевых, как раз когда над девичьим рукодельем стали откровенно смеяться, мама обиженно вышла на пенсию и удвоила свой домашний пыл, приспособив себе дочь в помощницы: у той ведь отпуск всегда летом? Так и прекрасно: есть рулон замечательной льняной ткани восьмидесятых годов выделки, прочности необыкновенной, целое состояние по нынешним временам. Вот пусть Олененок не ленится, а садится за их безотказный электрический «Подольск» и как раз до конца отпуска успеет сшить четыре комплекта постельного белья – такое теперь ни за какие деньги не купишь, а им выйдет даром! А там клубничка созреет – своя, не чья-нибудь, – и с шутками и улыбками станут они варить благоухающее Эдемом варенье… Иногда только мама слегка загрустит без явной причины, притянет голову ненаглядного Бэмби к себе на грудь, вздохнет с легкой печалью: «Бедная ты моя, непутевая дочка… – и взъерошит Олечке ее темно-золотистые волосы. – Ой, смотри, у тебя еще одна седенькая прядка появилась»… Или, рассказав дочери за долгим ужином длинную и запутанную историю семейных злоключений племянницы одной из своих неисчислимых подруг, вдруг звонко цокнет языком, подытоживая: «В общем, у нее тоже жизнь не удалась», – и чудится Оле в этом беглом «тоже» словно осторожное материнское утешение: «Мол, не горюй, не одна ты такая…» – «Ну что ты говоришь, мам! – активно запротестует уязвленная Оля. – Я чувствую себя совершенно счастливой. Ну чего мне еще надо? Работа недалеко, моей зарплаты и твоей пенсии нам на все хватает: почти совсем не нужно тратиться на одежду – благо сами шьем! – овощей и компотов с вареньями от лета до лета хватает, и еще остается… На выставки с тобой всегда ходим, в театр… Книг у нас вон сколько! – окинет она любующимся взглядом два высоких книжных стеллажа в гостиной, куда еле вмещается коллекция подписных изданий и макулатурных[17 - В 70–80-х гг. XX века в Советском Союзе было широко распространено приобретение книг, в основном зарубежных авторов XVIII–XIX вв., по специальным талонам, которые выдавались человеку в обмен на 20 кг макулатуры.] книг прошлого века. – Живем насыщенной жизнью, трудимся на своей земле… Что ты выдумываешь, как это не удалась?» Мамин ответ вполне предсказуем: «Внуков мне так и не пришлось понянчить… Вечно ты нарывалась не пойми на кого… Один недоумок зайчиком скакал, другой мерзавец Москву покорять рванул – и еще тебя с собой хотел увезти, совсем спятил – от родной матери! Тьфу, вспоминать противно… А потом ты вообще номер отколола – институт бросила. Как я вообще тогда инфаркт не получила, понять не могу…» И Оля привычно почувствует жгучую вину: действительно, какая неудачная дочь ее маме досталась, ни одной надежды не оправдала…

Сейчас, ощущая внизу, под неприятно зудящими от этого чувства ступнями, непредставимую двенадцатикилометровую бездну, от которой ее отделяло только тонкое брюхо старого, латаного-перелатаного «боинга», Оля обреченно признавалась себе: конечно, жизнь не удалась. По крайней мере, не удавалась до этого часа. Не было в ней места даже простому бытовому чуду: уроненный бутерброд, как ему и положено, всегда приземлялся маслом вниз, а смахнутая локтем чашка обязательно разлеталась на мелкие кусочки, хотя Оля не раз видела выпавший из чужих рук хлеб с докторской, упавший колбасой вверх, и уж тем более – не разбившиеся от чужой неловкости чашки и блюдца… Она же была будто обречена с рождения. Даже ее коллеги-секретари давно уж назывались референтами и работали в богатых фирмах с заграничными поездками (до всеядного Китая рукой подать!) – она же как прилепилась к средней школе – так и сидела четверть века в одной и той же приемной директора, пережив человек пять начальников и доставаясь в наследство каждому вновь назначенному вместе с рамкой от портрета президента, содержимое которой на ее памяти менялось три раза, один из которых – в обратную сторону…

С экономического отделения «бурсы» имени Невельского[18 - Дальневосточная государственная морская академия имени Г. И. Невельского (с 2001 г. Морской государственный университет) в г. Владивостоке.] она действительно вылетела, показательно провалив сессию за третий курс. Прибежавшей объясняться в деканат рыдающей маме объявили без обиняков, что дочь ее к точным наукам неспособна категорически, и рекомендовали не путаться под ногами – это стало для нее ударом настолько сокрушительным, что уже немолодая женщина никогда от него по-настоящему не оправилась. Она так мечтала, так старалась, так видела свою дочь морским экономистом с завидными перспективами – целый год бесплатно шила платья и костюмы учительнице математики из своей школы, которая все это время после уроков добросовестно и более-менее безуспешно натаскивала ее дочь на интегральное исчисление – ту еще науку, про которую Олечка, вычитав у Цветаевой подходящую фразу, утверждала, что для нее это – «полные глаза и пустой лист». Сама-то Оля поступать мечтала на танцовщицу в филиал Московской танцевальной академии[19 - Филиал Московской государственной академии хореографии в г. Владивостоке (МГАХ).], удачно, по ее мнению, прижившийся у них в городе, – ведь она успешно протанцевала лет десять одной из бессменных солисток хореографического кружка Дома пионеров, разъезжая по городу с концертами. «Ты что – с ума сошла? – изумилась мать, услышав о дочкином намерении. – Танцевать – это вообще не профессия. Это развлечение. А в наши дни нужен надежный диплом в руках, чтоб кормил до старости. Экономика, например, никогда не будет в загоне. А танцевать тебе никто не запрещает: танцуй для себя хоть каждый день – запишись во взрослую студию и ходи – да и форму поддержишь… Зря, что ли, лучший в школе педагог по математике с тобой целый год мучился, а я от машинки головы не поднимала?» А как же хобби, которое следует сделать работой? Мама считала, что одно хобби другому рознь, и была, конечно, права…

Вот хотя бы взять первого Олечкиного возлюбленного, игравшего в частном детском театре, что придется, – профессия актера выросла у него из школьного драмкружка. «Каково тебе будет порядочным людям показывать мужа, который по сцене зайчиком с белыми ушками скачет? Ты же со стыда сгоришь! Он ведь и в сорок так будет скакать, и в пятьдесят! А вот сможет ли семью обеспечивать – большой вопрос!» Оля тогда на всякий случай отложила свадьбу и тайком ото всех сделала аборт. Узнав об этом, белый зайчик с меховыми ушками горько бросил ей в лицо: «Ты не захотела моего ребенка, убила его, не спросив меня, – ну а я после этого не хочу быть с тобой!» Встал из-за столика в кафе, за которым они лакомились шоколадным мороженым, расправил плечи – косую сажень, – пронзил ее презрительным взглядом, бросил деньги на стол – и исчез за стеклянной дверью так быстро, что казалось, просто прошел сквозь нее…

Олененок упорно, «до крови», пыталась доказать, что мама не зря не спала много ночей над рычащим «Подольском», – но не сдюжила, три года пересдавая каждую сессию чуть ли не до начала следующей и в конце концов была с позором выгнана вон… Десятимесячный секретарский колледж – и вот она уже гордо отвечает на казенные телефонные звонки: «Приемная директора школы!» И отвечает так уже двадцать лет с чем-то, неся заодно и вахту цепной собаки у директорской двери – чтоб не вламывались там всякие… Зато отпуск у нее всегда летом, во время школьных каникул, и положенные двадцать восемь дней никогда не приходится делить надвое, а то и натрое, как привыкли в современных прозападных конторах, где носят белые блузки и цокают каблуками. Можно пошить не спеша, со вкусом, новые занавески или белье для их уютного дома, с удовольствием повозиться в саду, почитать любимого Бальзака… И мама всегда рядом: испечет пирог со свежей горбушей и молодой зеленью, домашнее клубничное варенье на стол поставит, к чаю придут их общие подруги, расскажут забавные истории из жизни своих внуков… А она маме так их и не подарила… Но жалеть о том, что не получилось выйти замуж? Да ни за что в жизни!

Второй Олечкин любимый, обретенный на третьем и последнем для нее курсе академии, был талантливым одногруппником, учившимся шутя, словно именно учеба и была его единственным с детства хобби. Собственно, это он между делом писал заодно и ее контрольные, и даже на экзаменах, когда она, пунцовея над пустым листом подготовки, украдкой показывала ему крупно написанные вопросы из своего билета, ухитрялся успеть написать и виртуозно передать ей ответы, обеспечивая возлюбленной хотя бы твердую тройку, потому что на задачах и дополнительных закавыках она среза?лась с завидным постоянством. Когда Оля однажды окончательно не смогла выбраться из трясины цифр даже с его нежной помощью, парень не бросил свою девушку, а просто сказал ей: «Твоя голова не для этого». Они встречались еще два года с молчаливого неодобрения обеих одиноких матерей, а потом он непринужденно выпустился с красным дипломом и был приглашен на стажировку – с последующими ослепительными перспективами – в Москву… «Как раз успеем расписаться, – так буднично прозвучало его трепетно ожидаемое ею «предложение». – И нам дадут служебную квартиру для семейных, а не холостяцкую…» Мама, которой исполнилось тогда именно сорок пять, как теперь Олененку, ничего не запрещала, в истериках не билась, в больницу с сердечным приступом не попадала. Она произнесла, словно внутрь обернув опустошенные глаза, только одну фразу: «Я так и знала, что этот день когда-нибудь настанет: я умру одна, никому не нужная, в пустом доме. Могла бы хоть подождать чуть-чуть, ведь мне уже недолго осталось», – и сердечный приступ от горя случился у двадцатидвухлетней Оли. Мать уложила ее, отпаивала почему-то оказавшимися наготове каплями, обе надрывались от слез, дочь прижимала добрые материнские руки к мокрым щекам: «Мамочка, не смей так думать… Я никогда… У меня и в мыслях…» Несостоявшийся жених звонил и писал почти год – Оля рыдала и лепетала признания и несбыточные обещания в трубку.

Дрогнула бы тогда перед родным голосом, разбухшим от мужских задавленных слез, – давно стала бы сиротой, и не была бы свободна сегодня, чтобы лететь через полмира в неведомый город на встречу с последней, но единственной любовью…

Народ в салоне самолета оживился, принялся откидывать столики: похожие на снегурочек стюардессы в небесно-голубой форме, подрагивая бледно-зелеными бантами на груди, торжественно везли по проходу тележки с дрянным, пластиком отдающим обедом, и Оле стало ясно, что нужно обязательно запихнуть в себя эту подозрительную снедь по единственной, но несокрушимой причине: по большому счету, она ведь даже не знает точно, когда и что ей предстоит поесть…

Кофе оказался таким мерзким, словно настоянным на металлических опилках, что допить его оказалось невозможным, хорошо хоть воду развозили бесплатно: Оля все время жадно пила, как в последний раз. До тех пор, пока не решила встать и размяться, – тогда, попытавшись привычно всунуть освобожденные ноги обратно в свои удобные белые кроссовки, вдруг обнаружила, что те непостижимым образом стали малы размера на три. Глянув вниз, она громко ахнула, заставив соседей сонно оторваться от смартфонов: стройные лодыжки и изящные ступни под тоненькими колготками за несколько часов стали неузнаваемы – вместо них на полу лежали безобразные и бесформенные водянистые ласты, на которые и встать-то было страшно… Оля чуть не закричала от ужаса, и весь ее вид, очевидно, выражал такое отчаянье, что ровесница-соседка, сжалившись, раскрыла сумочку, достала упаковку таблеток: «Вы, наверно, не очень опытный пассажир? Не знаете, что во время дальних перелетов нельзя долго сидеть неподвижно, а надо часто вставать и ходить по салону? – (Оля в ужасе мелко трясла головой). – И жидкости лучше поменьше пить… А вы, простите, как с острова Бодуна, водой отпивались, – она вежливо усмехнулась, заметив легкое недопонимание собеседницы. – Ладно, таблетку вот примите, вода скоро начнет… хм… отходить… Сами пока встаньте, пойдите поищите, где место посвободней и сделайте несколько приседаний, упражнений… Разгоните кровь в ногах, а то так и до тромбоза недалеко! А когда сядете, под сиденье их не поджимайте больше – вперед вытяните, как сможете!» «Наверное, петербурженка, домой летит… – уважительно подумала Оля, с благодарностью взяв и проглотив таблетку. – Не зря же говорят, что в Петербурге – самые вежливые и добрые люди мира, всегда с готовностью помогут – на вид только холодные…»