Предпоследний Декамерон

– Да они от чумы и раньше пачками мерли – и что с того?! Я не могу больше торчать в этой дыре, понятно тебе?! Немедленно езжай и узнай, где пропускают! Или лучше отправь этого, в камуфляже, на его джипе – он наверняка сможет договориться с кем-нибудь! У него и денег до фига – пусть на лапу сунет кому-нибудь! Да не сиди ты сиднем, делай что-нибудь! Подними, наконец, задницу!

– Этот Максим нам посторонний, я не могу его никуда отправить и тем более просить дать какую-то взятку его же деньгами.

– Ах, ты не можешь! А что ты вообще можешь?! Ноги раскидывать?! Мне надо в Петербург! Неужели я неясно выражаюсь?! Вот иди и обеспечь это, а не рассказывай, почему ты не можешь!

– Мне тоже надо. У тебя близких никого, а у меня там мать и ребенок, между прочим…

– Да что с ними сделается! А вот я тут скоро с ума сойду! Почему я должен терпеть это издевательство?! Из-за чокнутой бабы!

Уставшая от бесконечного аттракциона Маша замолкала и грустно подпирала щеку ладонью: она ли это была, когда думала, что любит этого маленького человечка с водянистыми глазками и пивным брюшком, мечтала об их совместном будущем, восхищалась его талантом? И как вообще помещался его неудобно громадный талант в такую мелкую и мутную, как придорожная канава, душонку? Поистине, тайна сия велика есть… Это апостол, правда, о любви сказал, но ведь и ее Дух оживотворяет. Дух и вдохновение – от одного корня…

Но это, определенно, была она, когда унижалась перед не особенно близкой московской приятельницей, выпрашивая ключи от одной из двух ее довольно убогих подмосковных дач, случайно унаследованных и зависших… И она же, совершив серию маленьких служебных подлостей, выбила себе на работе отпуск вне очереди, подладившись под свободное время возлюбленного и мечтая незаметно подтолкнуть его к своего рода семейности. Для того и убедила Бориса ехать именно на ее хрупкой ненадежной машинке-божьей коровке, – чтобы отрезать ему, в случае какого-нибудь мелкого разногласия, путь к импульсивному бегству: до шоссе, ведущему к районному курортному городку, – почти восемь километров по лесной грунтовке – и вряд ли кто подвезет одинокого мужчину… Отпуск обернулся, похоже, увольнением, очередная любовная лодка разбилась не о быт, а о низость избранника, легкомысленно оставленная на долгое время родная семья могла вообще навсегда исчезнуть теперь из ее жизни, само продолжение которой вдруг оказалось под чудовищным вопросом… Их положение в этом дальнем садоводстве по соседству с чужим недолюбливаемым мегаполисом оказалось хуже, чем у хозяина самой неказистой дачки: на всех участках люди собрали к осени хоть какой-то, пусть даже условный урожай – но на нем можно было продержаться до вакцины, лекарства, снятия оцепления с района – да хоть просто до первого снега! А перед их временным пристанищем удалось только кое-как расчистить кусторезом и бензопилой небольшой участок для проезда и мангала – а на остальных пяти сотках победительно царствовали тернии и волчцы. Когда стало ясно, что все, кто не сдался в неведомый жуткий обсерватор, попали в суровую осаду, Маша умудрилась доехать до гибнущего продуктового магазина накануне его закрытия и потратить последние свои деньги на дешевые не-мясные консервы, которые никто не брал даже теперь, пять килограммов желтых огурцов, у которых из крупных бородавок на толстых боках росла колючая щетина, и полную коробку вонючей китайской лапши. Остальные, добытые раньше продукты таяли волшебно быстро, почти так же, как и вино: ограничивать себя в чем-либо гениальный фотохудожник не привык – и, вероятно, даже не подозревал, что кто-то может совершить над ним такое кощунство… Плюс нашелся единственный: в доме оказалась экономная бензиновая плитка, и, успев сделать запас горючего в трех ржавых хозяйских канистрах, Маша теперь хотя бы готовила не во дворе…

Именно эта плитка, как она подозревала, и стала причиной того, что Станислав предложил уже бывшим любовникам, которых считал, как и все, просто несчастливыми супругами, ежедневно слыша из-за забора площадную Борисову брань, переждать обещанную властями дезинфекцию в советском бункере, кем-то вовремя найденном. Обсуждать это с опасным чужаком, по недоразумению запертым с нею в одном неказистом домике, Маша считала бесполезным, поэтому лишь по-деловому спросила его, пойдет ли он в бункер на несколько дней, чтоб не быть отравленным, как крыса, которой, по сути и является. Получив вполне предсказуемый ответ – «Ты чего, совсем ох…ренела?!» – Маша со спокойной совестью и вяло кровоточащим сердцем собрала законно принадлежавшие ей продукты и топливо (Борис последние две недели принципиально не вкладывал в их порушенную совместность ни копейки), без чего существование плитки в доме стало не принципиальным, – и та была тоже упакована.

– Он остается, – коротко бросила она приехавшим за ними на джипе Максу и Станиславу, ожидая увидеть в их глазах упрек и вопрос, но найдя только сдержанное сочувствие и тщательно замаскированное одобрение.

Мужики начали ловко грузить ее скарб в машину, когда в распахнутых воротах материализовался запыхавшийся Митька – глаза и уши всех уцелевших дачников:

– Едут!! – оглушительно рявкнул он, но тут голос его надломился, пустил петуха, но выправился – и крикнул малюточка басом: – Много! Они уже в «Ивушке»! – то было соседнее, через поле, садоводство…

– Быстрее! Садитесь, Мария! – отрывисто приказал Макс, даже не обернувшись на облокотившегося на перила крыльца Бориса, всей своей позой выражавшего презрение.

Но тот вдруг шустро соскочил со ступеней и, крепко сжимая единственное свое сокровище – навороченный фотоаппарат, сопровождавший каждый его шаг, как ручной зверек, все в том же злобном молчании бросился к дверце почти отъезжавшего джипа. Борис истово рванул ее и, раздраженно пыхтя, взгромоздился на сиденье рядом с Машей, причем, она ясно почувствовала, что он желает дать понять, будто делает всем одолжение. Пришлось потратить еще несколько страшных минут на судорожное запирание дома и вырывавшихся из рук, норовивших распахнуться на свежем ветру створок упрямых ворот – и мощный автомобиль сдернулся с места, набирая опасную на узкой дорожке скорость.

– Кажется, проскочим… – пробормотал Станислав, но тут все полетели головами вперед: Максим резко остановил машину:

– Это старик Соломоныч. Возьмем его, пропадет. Теперь уж что: одним больше, одним меньше…

– А я и не знал, что он здесь… Думал, его давно увезли… – недоуменно пробормотал Станислав.

В распахнутой калитке углового дома стояла странная щуплая фигура, наглухо закутанная в клетчатый плед с кистями, из-под которого виднелись тощие бледные ноги в теплых тапочках – как раз такие, вероятно, когда-то умолял закрыть Брюсов; седая косматая голова была втянута в плечи, и над пледом только слепо поблескивали круглые миниатюрные очочки. Макс выпрыгнул и кинулся к человеку:

– Скорей забирайтесь, здесь нельзя оставаться! Опасно! Идемте! – не слушая ответного бормотания, он почти насильно запихивал клетчатый кокон в салон: – Потеснитесь там!

Старика втолкнули на заднее сиденье к вящему неудовольствию фотографа, который, наконец, открыл рот и яростно зашептал Маше на ухо:

– И что?! Мы все теперь должны его кормить?! Своими продуктами?! У него же ничего нет! Они что тут – с ума посходили?!

Маша с новым изумлением уверилась, что полтора месяца делила стол, кров и постель с человеком из той поганой породы, что в ее родном городе в блокаду отбирала хлеб у собственных детей, грабила раненых снарядом на улице, срезала икры и ягодицы у замерзших… Она даже не сразу сумела дать надлежащую отповедь, но быстро спохватилась и гневно прошипела:

– Уж ты-то его точно кормить не будешь! А я еще подумаю, кого кормить мне – его или тебя…

Борис задохнулся и посерел от оскорбления, остро напомнив женщине мраморную голову Нерона.

– Мне почему-то казалось, что ты антисемит, – с легким смешком меж делом подколол Макса Станислав – и тот без улыбки наклонил голову:

– Да. Обычно. Но сейчас не могу позволить себе такую роскошь.

Им удалось свернуть на просеку незамеченными, и скоро на опушке довольно мрачного елового бора показались три женщины в куртках с поднятыми капюшонами: одна из них держала за руку беленькую девочку лет семи, в свою очередь, вцепившуюся в огромную куклу, другая, беременная, устало привалилась к могучей, не менее усталой за последние пару веков ели, у ног третьей, серьезной худенькой дамы лет пятидесяти, стояли две кошачьи переноски.

– Милые дамы, предлагаю поторопиться, – с деловитой галантностью подошел к ним озабоченный Станислав, первым выскочив из машины.

* * *

Как ни дика и немыслима была ситуация по своей сути, но к вечеру все постепенно образовалось. Восемь взрослых, еще недавно вполне уважаемых людей с разной, но так или иначе устоявшейся жизнью и двое вовсе не испуганных, а скорей, заинтригованных детей, неожиданно оказавшихся как бы внутри не очень-то и новой компьютерной игры, обустраивались по-своему во временном жилище. Кто-то из них почти не помнил отгромыхавшего двадцатого века, кто-то застал в сознательном возрасте лишь его драматическую развязку – но не настолько эти люди отдалились от него во времени, чтобы родовая память всех вместе и каждого в отдельности не сохранила видения подвалов-бомбоубежищ и превратившихся в общежития станций московского метро, в которых точно так же приходилось обживаться чуть ли не по-семейному их недавним предкам, высоко над головами которых рушились могущественные цивилизации. Оттого темное, дышавшее могилой подземелье, едва освещенное умирающими лампочками, не казалось чем-то вопиюще неправильным ни для кого: каждый и раньше подспудно не исключал возможности такого бункера для себя лично и, получив его, почти успокоился – тем странным горьким покоем, который наступает у невинно осужденного, услышавшего суровый приговор, и у больного, узнавшего страшный диагноз. Очень быстро освоились все без исключения: женщины, тряся одеялами и взбивая подушки, инстинктивно вили недолговечные очаги; мужчины, в каждом из которых встрепенулся никогда по-настоящему не засыпавший ровесник восьмиклассника Митьки, впятером, включая сюда и не расстававшегося со своей продвинутой фотокамерой, присмиревшего в присутствии посторонних Бориса и даже семенившего вслед за другими восьмидесятитрехлетнего Марка Соломоновича, оживленно обследовали интересное место, в которое их забросила прихотливая судьба. Коридор заканчивался недалеким тупиком с аккуратной железной дверью, выкрашенной в шаровый цвет, сразу напомнивший питерцам «Аврору». В центре дверь украшал металлический штурвал, казалось, предназначенный для отпирания, но как на него ни налегали – то скопом, то по одиночке, он не повернулся ни в ту, ни в другую сторону ни на миллиметр, хотя было очевидно, что все самое интересное находится именно за волшебной дверью, ибо как раз в ту стену убегали все разнородные кабели и трубы, тянувшиеся вдоль стен. Штурвал, как припаянный, торчал ровно посередине двери, и все последующие дни то один, то другой сиделец бункера, периодически примеривался к нему в неистребимом расчете на чудо – включая и маленькую любопытную Олечку, и беременную, едва ноги передвигавшую Катю, которая с трудом протолкнула живот в люк и которую при спуске страховали четыре человека.

– Остаемся, предположительно, на неделю, – привычно командовал Макс, расхаживая перед собравшимися в большой «коммутаторной» соратниками, как перед построенной перед уходом на задание разведгруппой. – Эта дезинфекция будет, надо полагать, капитальной и отравит все живое в округе дня на четыре, может, на пять. Чтобы было полностью безопасно вернуться в наши дома, накидываем еще два. Потом произведем разведку. Противогазов здесь мы не обнаружили, свои респираторы есть только у меня и у Кати, поэтому со мной пойдет кто-то из мужчин. Думаю, скоро общий аккумулятор сядет окончательно: судя по всему, в генераторе почти выработано топливо. Поэтому пауэрбанки экономить, смартфоны без толку не использовать – ловить они здесь, в любом случае, не могут, а расходовать батарею на игры разрешаю только детям…

На этом месте послышались сразу четыре сдержанных смешка: дети, Катюша, Татьяна и старый еврей инстинктивно признавали за Максом неоспоримое лидерство, но для остальных все было далеко не так очевидно. Макс с раздражением подумал, что здесь собираются водворять совершенно лишнюю и опасную демократию. Кому как не ему было знать, что в любой экстремальной ситуации командир может быть только единственный, и подчиняться его приказам должны безоговорочно!

– Ну, здесь не все присягу приносили, – словно прочитав его быструю мысль, деликатно дал отпор Станислав, про которого Макс уже понял, что тот вовсе не рохля-гуманитарий, которого можно запросто приструнить двумя сочными матюгами. – И это еще вопрос, кто из нас старший по званию. Мы, с Ольгой, например, окончили университет, когда там еще была военная кафедра, офицерами запаса…

Он умышленно поставил невидимое многоточие, чтобы Макс мог свободно додумать недосказанное: «А ты, кажется, прапорщик?». Стас продолжал также спокойно:

– И не все рассматривают смартфон без сети как источник игры – у многих закачаны книги и рабочие материалы. Так что, думаю, каждый сам решит, что делать хотя бы с собственным телефоном и пауэрбанком.

– Там фонарик, между прочим, – жестко отпарировал Макс. – Который может понадобиться в критическую минуту. Которая, надеюсь, не придет. Но не исключена никогда.

Стас смолчал и принялся протирать очки. У Макса дернулся кончик рта: он выиграл эту почти незаметную другим схватку.

После небольших и негорячих прений питаться было решено одним котлом и в одно время – бензиновая плита и все не утаённые продукты были шустро перенесены в большую кухню с полным набором советской утвари. Все это единогласно отдали под руководство Оли Большой, верной «Лелечки» Станислава, потому что ее сверхинтеллигентная профессия литературоведа, мягкая, приятная манера разговаривать и дымчато-хрупкая внешность вместе создавали впечатление абсолютной честности. Максим хотел было приставлять к Ольге ежедневно по новому дежурному для «черных кухонных работ», благо имелось семеро взрослых, но неожиданно Марк Соломонович сам предложился в бессменные помощники, говоря, что желает компенсировать таким образом свой не внесенный в коммуну пищевой взнос. Коммуна с радостью согласилась, расползаясь по облюбованным помещениям, только Макс шепнул жене на ходу:

– Ну, конечно… Кому еще поближе к продуктам быть, как не еврею… Его уважаемый папа, небось, во время войны интендантом служил и в боевых орденах вернулся…

Макс отчего-то не сомневался в том, что старик глух, как влюбленный тетерев, и не услышит рискованного пассажа, но Соломоныч вдруг живо обернулся:

– Мой папа? Мой папа был военным корреспондентом. И орден ему дали только один – Красной Звезды. Но медалей он привез целых шесть. За взятие чего только можно…

– Да ладно, ладно… – капитулировал перед силой Макс. – Помогите, конечно, женщине. Как она одна на десятерых готовить будет…

* * *

Но не выдержал он уже утром четвертого дня. К тому времени свет электрических лампочек мог считаться лишь условным, воздух стал прохладней и сырей, наводя на очень неприятные мысли о склепе, в котором все они заживо замурованы; укутанные дети бродили из комнаты в комнату и уже не вызвали у женщин первоначального умиления, а были все чаще вежливо вытесняемы «играть в свою комнату», где их измученная неопределенностью мать, метавшаяся вокруг стола с пятью красными телефонами, не могла предложить им даже почитать книжку: необходимость экономии батарей во всех гаджетах стала очевидной без всякого приказа… Кроме того, каждый обитатель подземелья исключая, разве что, несмышленыша-Оленьку Маленькую, в темноте мучительно прислушивался к таинственному току крови в своем организме, к напряженной пульсации в висках, отчетливо ощущавшейся при вынужденном бездействии, к ритмичным толчкам сердца, мягкому, но страшному шуму в приобретших странную чувствительность ушах… То и дело горячий всплеск в беспомощном сердце подсказывал, что это угрожающе шевелится, просыпаясь, она – та, о которой намеренно не говорили, – кровожадная Yersinia pestis, дремавшая до одной ей ведомого срока. Случись это с кем-то одним – и ни у кого из остальных, драматически надеющихся выжить, не останется ни проблеска надежды: с той немыслимой, но такой возможной минуты они окажутся не в спасительном бункере, а в чумном бараке.

Деятельный Макс страдал почти физически. Не делать вообще ничего, остаться наедине с собой внутренним, малознакомым и опасным, было, пожалуй, самым страшным наказанием для него. А Катюша, во время беременности сначала предсказуемо расцветшая в радостном ожидании, как вишневое дерево, теперь стремительно угасала, являя очевидную параллель с лампами, средств оживить которые у него не было. Макс видел: в ней первой умерла надежда. О неизбежно приближающихся родах, до которых оставался, в лучшем случае, месяц, он не решался заговаривать с женой, потому что и так было ясно: надвигается катастрофа. Такая, какую он даже вообразить не умел. А она умела. И оттого молчала, лишь иногда отрешенно, с тупым смирением глядя перед собой – уже без отчаянья, для которого он подобрал бы слова утешения. Она крепко держала обеими руками свой неимоверный живот с невидимым, умиротворенно плавающим в нем сыном, не подозревающим о своей обреченности, и молчала, почти не реагируя ни на слова, ни на прикосновения. Его помощь могла быть только активной, сострадать молча он не умел. Там, наверху, Макс нашел бы, куда побежать, что принести, чем укутать – лишь бы двигаться, шагать, бросать, куда нужно, послушное, еще крепкое тело… Здесь, на восьми квадратных метрах их комнаты с алым дерматиновым диваном и длинным столом для совещаний, он понял, что чувствовал мечущийся волк в закрытом вольере, которого он пацаном еще пожалел когда-то…

И после третьей, в полубреду прошедшей ночи, кое-как побрившись и ополоснувшись холодной ржавой водой в мрачной умывальне, Макс решительно объявил присмиревшему разночинному обществу, собравшемуся в кухне к завтраку при унылом свете единственной имевшейся в хозяйстве керосиновой лампы:

– Думаю, нужно все-таки произвести сегодня первую разведку. Может, они обработку как-нибудь халтурно провели, и все уже очистилось. Или дожди прошли, смыли. Да мало ли что. Могу и один, конечно, но для страховки желателен кто-то еще. Катин респиратор ему дам, он идентичен моему. Хочет кто-нибудь? – он обращался, разумеется, к мужикам вообще и к Станиславу в частности – тот был все-таки проверенный товарищ, хотя и строптив чуток, – а это Максу даже парадоксально нравилось.

Но неожиданно на другом конце стола неторопливо поднялась небольшая бабья ручка плюгавого героя-любовника из Питера, принадлежавшего к той презренной породе трутней, которой Макс откровенно брезговал.

– Я пойду, – не предложил, а сообщил тот.

Максим дрогнул углом рта, пожал плечами, глядя на розовые лапки будущего напарника, но возражать не стал, бросил только:

– Лады. Запасные перчатки у меня тоже есть.