Дети Белой Богини

– Я не вещь.

– А я вещь? Неодушевленный предмет, с которым можно так обращаться?

Завьялов попытался взять себя в руки.

– Подожди немного, – попросил он. – Я скоро пойду на работу, буду при деле, и все изменится.

– Ничего не изменится. Дело не в работе, а в тебе. Ты ненавидишь Германа.

– Ты не права.

– Да у тебя это на лице написано! С тобой невозможно разговаривать. О чем бы мы ни заговорили, ты переходишь на Горанина, бесконечно твердишь, что ему повезло, а тебе нет. Что он сильный, умный, необыкновенный, а ты нет. И сам жить без него не можешь! Думаешь, что можешь, что без него жить было бы лучше. Ты предсказываешь, что его убьют… Может, сам собрался его убить? Может быть, ты уже это делаешь?

– Я?! Что ты от меня скрываешь?! Договаривай!

– Я скажу тебе. Завтра, потому что мне на работу надо. Я действительно скрываю от тебя очень важное. Не хотела расстраивать.

– Маша!

– Мне надо идти.

– Нет, постой, – попытался он удержать жену.

– Саша, перестань. Я опаздываю. Утром.

– Ну хорошо. Утром, так утром, – сдался он.

– Все, пока.

Ушла, даже не поцеловав его на прощание. А вот раньше… Раньше, раньше! Заладил! Александр нервно ходил по комнате, сунулся было в буфет, где обычно лежали сигареты, но вспомнил, что их больше нет, и с досадой захлопнул дверцу. Попытался смотреть телевизор, но с раздражением выключил. Все одно и тоже. Сериалы перемежаются выпусками новостей и ток-шоу. Сладкая ложь, горькая правда и публичное перетряхивание грязного белья. Это раньше предпочитали сор из избы не выносить, а теперь им гордятся. Гляньте-ка, что у меня есть! Какая умопомрачительно прекрасная мерзость! Люди придумывают себе проблемы, а настоящих словно бы не замечают. Смешно! Слушать их – смешно. Жизнь проходит мимо. Вот в чем проблема. Надо бы изменить эту жизнь, но как? От неумения найти ответ на этот мучительный вопрос и рождаются все беды.

Он злился. Потом злился на себя за то, что злится, ворчит как старый дед. Остался, мол, за бортом жизни, а жизни-то никакой и нет. Выходит, и борта нет. Отчего так больно? Замкнутый круг. Проскрипев кое-как до десяти часов вечера, лег спать. Но уснуть не смог. Лежал, ворочался с боку на бок. Маша сказала – все утром. Она собирается рассказать что-то важное. Быть может, о Германе? О том, что уходит к нему? Не выдержал, вскочил и стал собираться. Не позволит он так с собой обращаться!

…Дверь открыл Герман, и, видимо, поняв все по его лицу, с усмешкой сказал:

– О! Я вижу у нас опять приступ ревности!

– Скажи честно, она уходит к тебе?

– Кто? – удивился Герман.

– Маша.

– Маша? Да ты что? Входи. Тебе надо успокоиться. – Герман посторонился.

Войдя, Александр уловил наверху какое-то движение. Не услышал – почувствовал.

– У тебя кто-то есть? – спросил с подозрением.

– Нет, – покачал головой Герман. – Я один. Выпить хочешь?

– Выпить? Да, пожалуй, хочу. Да, хочу.

Потом они сидели на кухне и разговаривали довольно спокойно.

– Понимаешь, – сказал Завьялов, выпив первую рюмку, – она собирается утром мне что-то рассказать. Что-то очень важное. Я так понимаю, ты в курсе.

– А почему я должен быть в курсе?

– Ну как же. Ты и она…

– Эх, Сашка, Сашка! Как же плохо ты обо мне думаешь! Ты вот что, иди-ка спать. Утро вечера мудренее.

– Да не могу я там оставаться!

– Ночуй здесь.

– Сон нейдет.

– Выпей лекарство. У тебя снотворное есть?

– Да, в кармане куртки.

– Выпей, – твердо сказал Герман. – И ложись. Утром все выяснится.

– Водка, теперь таблетки, – поморщился Александр и потрогал шрам на голове. – Болит…

– Ничего. Ты же мужчина. Терпи. Я сейчас принесу.

– Я сам, – поднялся было Завьялов, но Горанин уже нес из прихожей коробочку с лекарством.

– Знаешь, – сказал он, – ложись-ка здесь, внизу, тут теплее.

«Определенно у него кто-то есть, – мелькнуло, как в тумане. – А если подняться наверх?» Но ноги не слушались. Расслабился, называется!

Горанин постелил ему в столовой. Уложив, выключил свет, сказав:

– Спокойно ночи. Завтра воскресенье, так что я весь день дома. Спи долго.

Прислушался. Герман поднимается наверх. Естественно, самих шагов он не слышит, но чувствует вибрацию, ибо Горанин очень тяжел. Все, наверху. Еле ощутимое дуновение. Словно жаркий шепот пронесся по дому. Эхо любовных ласк. Там женщина. Он не может этого знать. Ну никак. И не может ничего услышать. Интуиция подсказывает.

Лежал, чувствуя себя странно. Голова по-прежнему гудела от напряженных мыслей. Думал о Маше, думал о ее тайне. Вот кто-то вновь спускается по лестнице. Та же едва ощутимая вибрация. Нет, показалось…

Очнулся он глубокой ночью, включил свет и подошел к яркому плакату, висевшему на стене. Красивая женщина и красивая машина. Красное и красное. Герман обожает такие яркие картинки. Может, в угоду ему Вероника носит красное, которое ей откровенно не идет? Повинуясь какому-то непонятному, но чрезвычайно мощному импульсу, он снял со стены плакат, положил его на обеденный стол яркой картинкой вниз. Теперь перед ним была белая гладкая поверхность. В стенном шкафу, за стеклом, заметил карандаши и ручки в пластмассовом стаканчике. Достал и принялся делать карандашный набросок. Работал около получаса и вдруг ужаснулся. Он рисовал убийство. Жертвой была… Маша! Да, да, да! Он был никудышным портретистом, но некоторое сходство угадывалось. Пышные каштановые волосы, тонкая нижняя губа, близко посаженные глаза. И огромные пятна, заштрихованные красным. Рядом нарисовал ломик. Тот самый ломик, которым разбили машину. Который держал в руке Герман. На нем тоже были красные штрихи.

Внимательно разглядев рисунок, он понял, что это больница. Первый этаж. Обычно Маша спускалась, когда ее вызывали. Палаты, в которых лежали больные, находились на втором этаже, а внизу был приемный покой, кабинет старшей сестры, гардероб и подсобные помещения. Ночью первый этаж был пуст, входная дверь заперта. Но ему Маша отпирала. Надо только бросить камешек в ее окно на втором этаже. Или позвонить, чтобы ждала и заранее спустилась вниз. Но последнее время он предпочитал появляться без предупреждения.

«Господи, да неужели же я желаю ей смерти! – подумал с ужасом. – Нет, нет, нет! Я люблю ее! Что бы ни говорил, что бы ни делал, я по-прежнему ее люблю! Это какая-то ошибка! Так быть не должно!» И тут он заметил, что его руки испачканы красным. Чернила. Стержень, кажется, потек. Так увлекся, что надавил слишком сильно. И весь перепачкался. Пошел в ванную, которая тоже находилась на первом этаже, стал отмывать руки. Потом увидел в зеркале свое перепуганное лицо, странный блестящий взгляд. Расширенные зрачки почти целиком поглотили светлую радужку. Должно быть, из-за снотворного. Вид у него был усталый, больной.