2666

На следующий день, пока ученики писали или пока он говорил, Амальфитано принялся рисовать простейшие геометрические фигуры – треугольник, прямоугольник и каждый угол подписал именем, которое подсказали, скажем, случай, или небрежение, или невероятная скука, которую вызывали его ученики и пары, и жара, что царствовала нынче в городе. Вот так:

Рис. 1

Или так:

Рис. 2

Или так:

Рис. 3

Вернувшись в свой крошечный кабинет, он обнаружил бумажку и, прежде чем выкинуть ее в мусорное ведро, застыл, рассматривая ее, на несколько минут. Рисунок 1 объяснялся просто – скукой. Рисунок 2 казался продолжением рисунка 1, но добавленные имена показались ему дичью. Нет, Ксенократ там мог находиться – в этом была своя абсурдная логика, и Протагор тоже, но… что там делали Томас Мор и Сен-Симон?! Что там делали, как могли вообще появиться там Дидро и, Боже правый, португальский иезуит Педро де Фонсека, который был одним из комментаторов Аристотеля, им счет на тысячи идет, но его же никакими акушерскими щипцами не протащишь в ряд великих мыслителей?! А вот рисунок 3, напротив, обладал своей собственной логикой – логикой придурковатого подростка, подростка, бродяжничающего по пустыне в изношенной одежде – но все же в одежде. Все эти имена, можно было сказать, принадлежали философам, которые посвятили труды онтологическому аргументу. Вот эта В, что сидела на верхнем углу треугольника, вписанного в четырехугольник, могла быть Богом или существованием Бога, которое вытекает из его сущности. Только тогда Амальфитано заметил, что на рисунке 2 также присутствуют А и В, и тут уж уверился: это все жара, он к ней не привык, и из-за нее он пишет чушь во время занятий.

Тем не менее вечером, поужинав и посмотрев новости по телевизору и поговорив по телефону с коллегой Сильвией Перес, которую возмущала вопиющая медлительность полиции штата Сонора и городского полицейского управления Санта-Тереса в расследовании преступлений, – словом, тогда Амальфитано нашел на столе кабинета еще три рисунка. Без сомнения, это он их нацарапал. На самом деле он припоминал, как отвлекся и принялся чертить каракули на пустой странице, задумавшись о чем-то своем.

Рисунок 1 (или рисунок 4) выглядел так:

Рис. 4

Рис. 5

И рисунок шестой:

Рис. 6

Рисунок 4 получился любопытным. Этот Тренделенбург, сколько же лет он о нем и не вспоминал. Адольф Тренделенбург. Так почему он вспомнил его сейчас и почему тот всплыл в памяти в компании Бергсона, Хайдеггера, Ницше и Шпенглера? Рисунок 5 вышел еще любопытнее. Надо же, Колаковский и Ваттимо! И забытый Уайтхед присутствует. И в высшей степени неожиданное появление бедняги Гюйо, Жана-Мари Гюйо, умершего в тридцать четыре года в 1888 году, которого какие-то шутники прозвали французским Ницше, и это притом, что во всем огромном мире едва набралось бы десять его последователей; впрочем, на самом деле их было шестеро: это Амальфитано знал, потому что в Барселоне познакомился с единственным испанским гюйотистом – преподавателем из Хероны, весьма робким, но не чуждым энтузиазма, чьей самой важной академической заслугой считалось обнаружение одного текста (было не очень ясно, поэма это, философское эссе или статья), который Гюйо написал по-английски и опубликовал примерно в 1886 или 1887 году в газете, выходившей в Сан-Франциско. И, наконец, рисунок 6: он был самым любопытным из всех (и наименее «философским»). Да, рядом с горизонтальной линией появилось имя Владимира Смирнова, сгинувшего в сталинских лагерях в 1938 году и которого не надо путать с Иваном Никитичем Смирновым, расстрелянным в 1936 году после первого московского процесса; а рядом с другой горизонталью появилось имя Суслова, высокопоставленного идеолога, готового столкнуться с любыми упреками и обвинениями, – что ж, тут все выглядело достаточно красноречиво. Но почему эту горизонталь пересекали под углом две линии, на которых сверху читались имена Бунге и Ревеля, а снизу красовались Гарольд Блум и Аллан Блум – о, вот это выглядело вполне себе анекдотично. И анекдот этот Амальфитано совершенно не понял, особенно вот это спонтанное возникновение двух Блумов – видимо, тут и следовало смеяться, но он так и не понял над чем.

Тем вечером, когда дочка уже спала, а он прослушал последний выпуск новостей на самом популярном радио Санта-Тереса, «Голос пограничья», Амальфитано вышел в сад, выкурил сигарету, поглядывая на улицу (там не было ни души), и направился к дальней стороне сада – сторожкими шагами, словно бы опасался попасть ногой в яму или боялся темноты, которая там уже царствовала. Трактат Дьесте так и висел на бельевой веревке рядом с одеждой, которую Роса сегодня постирала, и одежда эта казалась сделанной из цемента или чего-то столь же тяжелого, потому что не качалась (а должна была) под порывами ветра, тот мотал книгу из стороны в сторону – то ли неохотно укачивал ее как ребенка, то ли хотел вырвать из цепкой хватки прищепок, которые удерживали ее на веревке. Амальфитано чувствовал ветер, овевающий его лицо. Он потел, то и дело налетающие порывы высушивали капельки испарины и замуровывали душу. Словно бы он стоял в кабинете Тренделенбурга, подумалось ему, словно бы шел по следам Уайтхеда по берегу канала, словно бы присел у одра больного Гюйо и попросил у Жана-Мари совета. Что бы они ответили? Будьте счастливы. Живите одним днем. Станьте добрее. Или наоборот: вы кто? И что вы здесь делаете? Уходите!

На помощь!

На следующий день Амальфитано зашел в университетскую библиотеку и обнаружил новые данные по Дьесте. Тот родился в Рианхо, Ла-Корунья, в 1899 году. Поначалу писал на галисийском, потом перешел на кастильский, а также писал на том и другом языке. Писал для театров. Во время Гражданской войны поддерживал Республику. После поражения отправился в изгнание, а именно в Буэнос-Айрес, где в 1945 году опубликовал сборник «Путешествие, траур и бедствие: трагедия, юмореска и комедия», объединяющий под одной обложкой три ранее издававшихся его произведения. Поэт. Эссеист. Также издал в 1958 году – Амальфитано тогда было всего шесть лет – уже помянутый «Новый трактат о параллелизме». Писал рассказы, самый известный сборник – «История и выдумки Феликса Мурьеля» (1943). Возвратился в Испанию, возвратился в Галисию. Умер в Сантьяго-де-Компостела в 1981 году.

Что за эксперимент, поинтересовалась Роса. Какой эксперимент, не понял Амальфитано. Да вот с книгой на веревке, ответила Роса. Да это вовсе не эксперимент, точнее, не эксперимент в буквальном смысле этого слова, сказал Амальфитано. А почему она висит тут? – спросила Роса. Да что-то мне вдруг в голову пришло, сказал Амальфитано, идея-то, она Дюшана: вывесить книгу по геометрии на улице, чтобы непогода ее потрепала и дала ей пару жизненных уроков. Ты же ее изорвешь, сказала Роса. Не я, возразил Амальфитано, а силы природы. Слушай, ты с каждым днем все больше и больше сходишь с ума, сказала Роса. Амальфитано улыбнулся. Ты раньше никогда не поступал так с книгами, сказала Роса. А она не моя, пожал плечами Амальфитано. Да неважно, возразила Роса, теперь она твоя. Любопытно, сказал Амальфитано, так и должно было быть, но я не чувствую, чтобы книга мне принадлежала, более того, у меня сложилось впечатление, почти уверенность, что я не причиняю ей никакого вреда. Ну так притворись, что она моя, и сними ее, сказала Роса, а то соседи подумают, что ты рехнулся. Это те соседи, что поверх ограды стекла втыкают? Да они даже не знают, что мы существуем, сказал Амальфитано, и они гораздо безумнее меня. Нет, эти-то не знают, а вот другие, сказала Роса, те прекрасно видят, что происходит у нас во дворике. Кто-то тебя обидел? – спросил Амальфитано. Нет, ответила Роса. Тогда не вижу проблемы, сказал Амальфитано, не беспокойся о таких глупостях, в этом городе куда ужаснее вещи происходят, а я всего-то книжку на веревке повесил. Одно другому не мешает, сказала Роса, мы же не варвары какие. Оставь ты эту книгу в покое, сделай вид, что нет ее, забудь о ней, сказал Амальфитано, тебя никогда не интересовала геометрия.

По утрам, перед уходом в университет, Амальфитано выходил из задней двери во двор и, допивая кофе, смотрел на книгу. Без сомнений, на томик пошла очень хорошая бумага, да и корешок с обложкой прекрасно выдерживали натиск сил природы. Старинные друзья Рафаэля Дьесте выбрали самые качественные материалы, чтобы почтить его память и попрощаться, рановато, правда, для прощания, ну да ладно, пусть почтенные просвещенные (или просто внешне лощеные) старцы скажут до свидания другому почтенному просвещенному старцу. Амальфитано задумался: а что, если природа северо-западной Мексики, именно в этой точке, в пределах его обкорнанного непогодой сада, бессильна перед книгой? Однажды утром, ожидая автобуса до университета, он твердо пообещал себе разбить газон или просто посеять травку, купить уже подросший саженец в специальном магазине, а по сторонам еще цветы посадить. Другим утром подумал: а зачем улучшать сад, это же бесполезно, все равно Амальфитано в Санта-Тереса долго не задержится. Пора вернуться, вот только куда? И потом говорил себе: а что меня побудило сюда приехать? Зачем я привез мою девочку в этот проклятый город? Потому что в этой дыре еще не бывал? Потому что в глубине души хочу умереть? Потом он смотрел на книгу Дьесте, на «Геометрический завет», – та невозмутимо висела на веревке, крепко пристегнутая двумя прищепками, и ему хотелось снять ее и отереть рыжую пыль, приставшую к страницам здесь и там, но он не осмеливался.

Вернувшись из Университета Санта-Тереса, или сидя на пороге своего дома, или читая студенческие работы, Амальфитано иногда вспоминал своего отца – тот увлекался боксом. Отец Амальфитано считал, что все чилийцы – педики. Амальфитано, десяти лет от роду, возражал: пап, вот итальянцы – те точно пидорасы, ты только посмотри, что там во время Второй мировой войны творилось. Отец Амальфитано очень серьезно относился к тому, что его сын делает подобные заявления. Дед Амальфитано родился в Неаполе. И потому отец Амальфитано всегда чувствовал себя скорее итальянцем, чем чилийцем. Так или иначе, но ему нравилось разглагольствовать о боксе, точнее сказать, ему нравилось говорить о боях, знание о которых он почерпнул в обязательных к прочтению хрониках в специализированных журналах или спортивных разделах газет. Так он мог вести разговоры о братьях Лоайса, Марио и Рубене, племянниках Тани, и о Годфри Стивенсе, величественном пидорасе без удара, и об Умберто Лоайсе, тоже племяннике Тани, с хорошим ударом, но мимо цели, об Артуро Годое, хитрюге и мученике, о Луисе Висентини, итальянце из Чильяна и мужчине видном, но, к сожалению, погубила его, как есть погубила, судьба, что судила ему уродиться в Чили, и об Эстанислао Лоайсе, самом Тани, у которого украли скипетр чемпиона мира в Штатах, и так по-дурацки все случилось: арбитр в первом раунде взял и наступил Тани на ногу, и тот сломал лодыжку. Нет, ты можешь себе представить? – горячился отец. Не, не могу, честно отвечал Амальфитано. Ну давай, ты потопчешься вокруг меня, а я те на ногу наступлю, настаивал отец. Лучше не надо, отвечал сын. Да ладно, не тушуйся, ничего не случится, говорил отец. В другой раз, отвечал сын. Нет, сейчас давай, настаивал отец. И тогда Амальфитано принимался топтаться вокруг, причем двигался с удивительной сноровкой, время от времени выдавая прямые удары правой и апперкоты левой, и вдруг отец выдвигался вперед и наступал ему на ногу, и на этом все кончалось – Амальфитано оставался неподвижным или пытался взять папу в клинч или вовсе отодвигался, но лодыжку, естественно, не ломал. Думаю, арбитр это нарочно сделал, говорил ему отец. Подумаешь, ногу отдавили, лодыжку так не переломишь, бля буду. А потом отец начинал ругаться: мол, все чилийские боксеры пидорасы, все, бля, жители этой сраной страны пидорасы, все до единого, их обмануть – раз плюнуть, всучить в магазине – раз плюнуть, попросишь снять часы – так они штаны снимут. На что Амальфитано, который в свои десять лет читал не спортивные журналы, а исторические, в основном по военной истории, отвечал, что это место уже занято итальянцами – достаточно посмотреть на события Второй мировой войны. Тогда отец замирал в молчании, глядя на сына с гордостью и откровенным восхищением, словно бы спрашивая себя: откуда, тысяча чертей, откуда взялся этот ребенок, и потом некоторое время помалкивал, а затем сообщал почти шепотом, словно доверял его слуху секрет, что итальянцы по отдельности были храбрецы. И соглашался, что в толпе итальяшки просто клоуны. Именно это, резюмировал он, еще внушает какие-то надежды.

Из чего следует, думал Амальфитано, когда выходил из передней двери и останавливался со стаканом виски на крыльце, высовываясь на улицу, где стояли машины припаркованные, машины, оставленные на несколько часов, машины, которые пахли – или это ему так казалось, – кровью и металлоломом, а потом разворачивался и направлялся – не проходя через комнаты – в заднюю часть сада, где в покое и темноте ожидал «Геометрический завет», – так вот, из этого следует, что в глубине, в самой глубине души, он все-таки на что-то надеется, потому что по крови итальянец, а еще индивидуалист и образованный человек. И может, даже вообще не трус. Хотя вот бокс ему нравился. Но тогда книга Дьесте колыхалась на ветру, и бриз черным платком промокал жемчужины пота на лбу, и Амальфитано прикрывал глаза и пытался вспомнить, как выглядел его отец, но тщетно. Когда возвращался домой – не через заднюю, а через переднюю дверь, – он высовывал голову над оградой и смотрел на улицу, сначала направо, а потом налево. Иногда ему казалось, что за ним следят.

По утрам, когда Амальфитано после обязательного посещения книги Дьесте оставлял кофейную чашку в раковине на кухне, первой уходила Роса. Обычно они не прощались, правда, иногда, если Амальфитано приходил раньше или оставлял на потом визит в задний дворик, она успевала попрощаться, посоветовать ему быть осторожнее или просто поцеловать. Однажды утром он сумел только сказать ей до свидания, а потом сел за стол, глядя на сушилку из окна. «Геометрический завет» неприметно шевелился. А потом вдруг перестал. Птицы, которые пели в садах соседей, замолчали. На единый миг все погрузилось в абсолютную тишину. Амальфитано показалось, что до него доносятся стук открывающейся двери и удаляющиеся шаги дочери. Потом он услышал, как завелась какая-то машина. Той ночью, пока Роса смотрела взятый напрокат фильм, Амальфитано позвонил коллеге, сеньоре Перес, и признался: у него что-то не то с нервами. Госпожа Перес его успокоила, сказала, что сильно волноваться не стоит, достаточно некоторых мер предосторожности, не надо впадать в паранойю; она также напомнила, что жертв похищали в других районах города. Амальфитано выслушал ее и почему-то засмеялся. Сказал, у него нервы натянуты как у вруна, но госпожа Перес не поняла шутки. В этом городишке, в ярости подумал Амальфитано, никто ничего не понимает. Затем госпожа Перес попыталась убедить его куда-нибудь сходить в эти выходные, с Росой и с сыном госпожи Перес. Куда же, спросил Амальфитано еле слышно. Мы могли бы поехать в один ресторан с террасой в двадцати, что ли, километрах от города, сказала она, там очень приятно, для молодежи – бассейн, для нас огромная терраса, там везде тень и виднеются отроги кварцевой горы – серебристые с черными прожилками. Наверху там часовня из черного кирпича. Внутри темно, скудный свет проникает через единственное слуховое оконце, а все стены исписаны благодарностями от путешественников и индейцев XIX века – они ведь с риском для жизни перебирались через сьерру, которая разделяла Чиуауа и Сонору.

Первые дни Амальфитано в Санта-Тереса и Университете Санта-Тереса выдались чудовищными – правда, сам Амальфитано не полностью отдавал себе в этом отчет. Чувствовал он себя отвратительно – давала о себе знать разница во времени, – но сам он не обращал на это внимания. Коллега по факультету, парнишка из Эрмосильо, который сам не так давно окончил университет, спросил, что у него были за причины предпочесть Университет Санта-Тереса университету в Барселоне. Надеюсь, это был не климат, сказал молодой человек. Климат здесь прекрасный, ответил Амальфитано. Да нет, я тоже так думаю, коллега, сказал молодой человек, я ведь спрашивал, потому что те, кто сюда переезжает, они обычно больны, а я искренне надеюсь, что это не ваш случай. Нет, сказал Амальфитано, не из-за климата, в Барселоне у меня просто закончился контракт, и коллега Перес меня убедила приехать сюда. С госпожой Сильвией Перес он познакомился в Буэнос-Айресе, и потом они еще два раза пересекались в Барселоне. Именно она вызвалась снять ему дом и купить кое-какую мебель, деньги за которую Амальфитано ей перечислил до первой своей зарплаты – чтобы не оказаться в ложном положении. Дом стоял в квартале Линдаквиста, районе высшего среднего класса: здесь строили здания не выше двух этажей, а вокруг раскинулись сады. Тротуары, сквозь которые прорастали корни огромных деревьев, были тенистыми и приятными, правда, из-за некоторых оград выглядывали ветшающие дома, словно бы хозяева сбежали, не успев продать свою недвижимость, из чего следовал вывод: в противоположность тому, что говорила сеньора Перес, снять в этом районе дом было не так уж трудно. Декан факультета философии и филологии, которому коллега Перес представила его на второй день пребывания в Санта-Тереса, Амальфитано не понравился. Звали его Аугусто Герра, и кожа у него была беловатая и блестящая, как у толстяка, однако на самом деле он был тощим, с рельефными мышцами мужчиной. Он казался не слишком уверенным в себе, хотя и пытался скрыть это за неформальной манерой беседы (впрочем, весьма интеллектуальной) и бравым видом. Он тоже не давал особой веры философии, а вследствие этого – преподаванию философии, ибо та, с его точки зрения, откровенно отставала от естественных наук с их нынешними и будущими чудесами – так он и сказал, на что Амальфитано культурно спросил, не думает ли он то же самое о литературе. Нет, как вы только могли так подумать, у литературы-то как раз есть будущее, у литературы и истории, сказал ему Аугусто Герра, взгляните на биографии, раньше их не писали и публике не было до них дела, а теперь весь мир только и делает, что читает биографии. И внимание: я сказал биографии, а не автобиографии. Люди жаждут узнать о других жизнях, жизнях своих знаменитых современников, которые достигли успеха или славы или оказались в шаге от этого, и также жаждет узнать, что там делали древние чинкуали, мало ли, может, что полезное, чтобы не наступать на одни и те же грабли. Амальфитано культурно поинтересовался, что значит это слово – «чинкуали», ведь он его никогда не слышал. Правда? – удивился Аугусто Герра. Клянусь, ответил Амальфитано. Тогда декан позвал сеньору Перес и сказал ей: «Сильвита, знаете ли вы, что значит слово „чинкуали“?» Сеньора Перес взяла Амальфитано под руку, словно бы они были жених и невеста, и честно призналась, что совершенно не знает, хотя слово, да, когда-то она слышала. Долбаны невежественные, подумал про себя Амальфитано. Слово «чинкуали», сказал Аугусто Герра, имеет, как все слова нашего языка, несколько значений. Во-первых, оно означает эти красные прыщички, ну, знаете, такие, которые остаются после укуса блох или клопов. Эти прыщички очень чешутся, и бедные люди, этим заразившиеся, беспрерывно почесываются – логично, правда? Отсюда выводится второе значение: так называют беспокойных людей, которые то вертятся, то чешутся и беспрерывно двигаются и нервируют невольных свидетелей их поведения. Скажем, это похоже на европейскую чесотку и на чесоточных, которых так много в Европе, – ведь они заражаются в общественных туалетах и ужасных французских, итальянских и испанских уборных. А уж от этого значения происходит последнее, воинственное, скажем так, значение: так называют путешественников, авантюристов интеллектуального толка, тех, кому не дает сидеть спокойно их разум. Вот оно что, сказал Амальфитано. Замечательно! – воскликнула госпожа Перес. На этой импровизированной встрече в кабинете декана (Амальфитано счел ее приветственной) также присутствовали трое преподавателей факультета и секретарша Герры, которая открыла бутылку калифорнийского шампанского, а затем обнесла всех картонными стаканчиками и солеными печеньями. Потом появился сын Герры, молодой человек двадцати пяти, что ли, лет, в черных очках и спортивном костюме, очень загорелый; парень провел всю встречу в уголке за разговором с секретаршей своего отца, весело поглядывая время от времени на Амальфитано.

Ночью перед экскурсией Амальфитано в первый раз услышал голос. Наверное, он слыхал его и раньше, на улице или во сне, и думал, что это часть чьей-то беседы или что ему снится кошмар. Но той ночью он услышал голос, и сомнений не осталось: голос обращается к нему. Поначалу Амальфитано решил, что сошел с ума. А голос сказал: «Привет, Оскар Амальфитано, пожалуйста, не бойся, ничего плохого не происходит». Амальфитано все равно испугался, встал и во весь дух помчался в комнату дочери. Роса мирно спала. Амальфитано включил свет и проверил запоры на окне. Роса проснулась и спросила, что с ним. То есть не что происходит, а что с ним такое. Видимо, у меня лицо перекошено, подумал Амальфитано. Он присел на стул и сказал, что, наверное, сильно разнервничался, ему что-то послышалось, и он раскаивается в том, что притащил ее в этот заразный город. Не волнуйся, все хорошо, ответила Роса. Амальфитано поцеловал ее в щечку и вышел, закрыв за собой дверь. А свет не выключил. Потом, когда сидел и смотрел из окна гостиной на сад, на улицу и на застывшие в неподвижности ветви деревьев, он услышал – Роса выключила свет. Амальфитано бесшумно вышел в заднюю дверь. Фонарик бы, но фонарика не было, пришлось обойтись без него. Сад был пуст. На сушилке так и висел «Геометрический завет», несколько пар носков Амальфитано и брюки дочери. Он обошел дом – на крыльце тоже никого, подойдя к решетке, он оглядел улицу, но выходить не стал, впрочем, там никого и ничего не было, кроме собаки, которая спокойненько шла к проспекту Мадеро – там находилась автобусная остановка. Дожили, собаки на остановки ходят, сказал себе Амальфитано. Он пригляделся – нет, не породистая собака, обычный двортерьер. Дворняжка. Тут он рассмеялся – но про себя. Вот же слова все эти чилийские. Эти трещинки души-психики. Этот каток для игры в хоккей площадью с провинцию Атакама, где никто из играющих никогда не видел игрока другой команды, разве что время от времени одного из своих. Потом Амальфитано вернулся в дом. Запер дверь на ключ, проверил, закрыты ли все окна, и вытащил из ящика на кухне нож с коротким и прочным лезвием; положил его рядом с томиком по французской и немецкой философии с 1900 по 1930 год и снова сел за стол. Голос сказал: «Ты это, не думай, что мне так уж легко. А если все равно так думаешь – ты на сто процентов не прав. Потому как мне сложно. Процентов на девяносто». Амальфитано прикрыл глаза и подумал: «Всё, схожу с ума». Дома среди лекарств не было транквилизаторов. Он поднялся. Пошел на кухню и двумя руками умыл лицо холодной водой. Вытерся кухонным полотенцем и рукавами. Попытался вспомнить, как психиатры называют аудиофеномен, который сейчас звучал в его голове. Вернулся в кабинет и, закрыв дверь, снова сел за стол, оперев склоненную голову на руки. Голос произнес: «Прости меня, пожалуйста. Умоляю – успокойся. Умоляю, не воспринимай это как покушение на твою свободу». Мою свободу? Не успев оправиться от изумления, Амальфитано допрыгнул до окна, открыл его и уставился на видимую часть сада и стену или изгородь соседнего дома, усеянную осколками стекла; фонари причудливо отражались в останках битых бутылок, отсверкивая то зеленым, то коричневым, то оранжевым, словно бы в этот час ночи изгородь из заградительной превращалась в изгородь украшательную (или же лишь играла в превращение), крошечный фрагмент хореографической картины, в которой даже сам хореограф, стало быть феодальный сеньор соседнего дома, не мог различить самые элементарные ее части – те, что затрагивали прочность, цвет и атакующий или оборонительный характер этого сооружения. Или словно бы на изгороди вдруг завелся вьюнок, подумал Амальфитано, закрывая окно.

Той ночью голос больше себя не проявил, и Амальфитано спал очень плохо: его потряхивало и что-то терло, словно бы кто-то царапал ему руки и ноги, а тело заливал пот; но в пять утра мучительная тревога отпустила, и в сон вошла Лола, которая приветственно махала ему из парка за большой решеткой (Лола находилась по другую ее сторону), а еще там были два лица – друзья, которых он уже несколько лет как не видел (и, наверное, больше никогда не увидит), и комната с покрытыми пылью книгами по философии (собрание, кстати, выглядело очень внушительно). В тот самый час полиция Санта-Тереса на окраине города обнаружила труп другой девочки в неглубокой могиле на пустыре, и сильный западный ветер снова разбился об отроги восточных гор, взметывая пыль, листы газетные и картонные, оставляя на своем пути по Санта-Тереса бумажный мусор и теребя белье, которое Роса развесила в саду за домом, словно бы ветер, этот юный энергичный и так мало живущий ветер, пробовал на вкус рубашки и брюки Амальфитано и залезал в трусы его дочери, и читал страницы «Геометрического завета» в поисках чего-нибудь полезного, чего-то, что объяснило бы, почему улицы и дома, по которым он несся галопом, складываются в такой любопытный пейзаж, или даже разъяснило, чем он, ветер, является для самого себя.

В восемь утра Амальфитано выполз на кухню. Дочка спросила его, как спалось. Вопрос был риторическим, однако Амальфитано ответил на него, молча пожав плечами. Когда Роса отправилась за покупками (нужно было купить еды для дня, который они планировали провести за городом), он налил себе чаю с молоком и отправился пить его в гостиную. Затем раздвинул занавески и задался вопросом: а в силах ли он отправиться в поездку, предложенную сеньорой Перес? И решил – да, в силах, а то, что случилось прошлой ночью, – ответ тела на атаку местного вируса или начало гриппа. Перед душем Амальфитано померил себе температуру. Температуры не было. Десять минут он простоял под потоком воды, вспоминая, как вел себя прошлой ночью, и ему стало стыдно – даже щеки залило краской. Время от времени он поднимал голову, чтобы душ бил ему прямо в лицо. Вода здесь была на вкус не такая, как в Барселоне. Она казалась более плотной, словно бы ее ничем не очищали, и так она и текла – вода, насыщенная минеральными солями, с отчетливым вкусом земли. В первые же дни после переезда они с Росой приобрели привычку чистить зубы в два раза чаще, чем в Барселоне – им казалось, что зубы буквально чернеют, словно бы тонкая пленка из подземных вод Соноры затягивала эмаль. Впрочем, со временем Амальфитано снова стал их чистить не чаще трех или четырех раз в день. Росу ее внешность заботила больше, поэтому она так и продолжала их чистить по шесть или семь раз в день. У нее в классе были дети с зубами цвета охры. У сеньоры Перес зубы были белые. Однажды он прямо спросил: а правда, что зубы чернеют от воды в этой части Соноры? Госпожа Перес не знала. Сказала, что впервые об этом слышит, и пообещала выяснить. Да ладно, неважно, встревожился Амальфитано, неважно, короче, не надо, я тебя ни о чем не спрашивал, хорошо? И тут на лице сеньоры Перес нарисовалось некоторое замешательство, словно бы за этим вопросом стоял другой, крайне бестактный или ранящий самолюбие. Слова надо тщательней подбирать, пел Амальфитано под душем – он чувствовал себя полностью отдохнувшим, что, без сомнения, делало честь его характеру и чувству ответственности.

Роса вернулась с газетами, которые оставила на столе, и принялась делать бутерброды с тунцом, хамоном, салатом, кругляшами помидоров, с майонезом или соусом «1000 островов». Она завернула их в бумажные полотенца и в фольгу, положила в пакет, а пакет – в коричневый рюкзачок, на котором по кругу шла надпись – «Университет Финикса»; туда же сунула две бутылки воды и дюжину бумажных стаканчиков. В половине десятого они услышали, как сигналит машина сеньоры Перес. Сыну сеньоры Перес было шестнадцать, и он был невысокий, с широкими плечами и квадратным лицом – наверное, каким-то спортом серьезно занимался. Лицо его и часть шеи покрывали прыщи. Сеньора Перес была в джинсах, белой рубашке и в белом же платке. Черные очки – чуть великоватые – скрывали ее глаза. Издалека она походила на мексиканскую актрису семидесятых годов. Когда Амальфитано сел в машину, призрачное ощущение развеялось. Сеньора Перес осталась за рулем, и он расположился рядом. Они направились к востоку. Поначалу дорога шла по долинке, обложенной, как сплошным швом, камнями, которые словно бы упали с небес. Гранитные обломки – ни родства, ни продолжения рода. Также встречались какие-то посадки, участки, на которых невидимые крестьяне выращивали фрукты, которые не сумели разглядеть ни сеньора Перес, ни Амальфитано. Потом они выехали к пустыне и к горам. Там лежали отцы сироток-обломков, которых они только что видели по дороге. Гранит, вулканические породы, вздымающиеся в небо по образу и повадкам птиц, только птицы эти – птицы боли – так подумал Амальфитано, пока сеньора Перес рассказывала ребятам о месте, куда они направлялись, в красках расписывая его, и образы этого рассказа то вызывали отвращение (бассейн, вырубленный в живом камне), то манили тайной, как те голоса, что слышны на смотровой площадке и которые, совершенно очевидно, высвистывал ветер. Когда Амальфитано обернулся посмотреть, как там ребята, не скучно ли им, то увидел, что за ними тащатся четыре машины, обреченно ожидая, когда же можно будет их обогнать. В этих машинах наверняка ехали счастливые семьи: мать, чемодан продуктов для пикника, двое детей и отец, ведущий машину с опущенным боковым стеклом. Амальфитано улыбнулся дочери и снова стал смотреть на дорогу. Спустя полчаса они поднялись на холм, с которого открывался вид на тянущуюся за их спинами огромную пустыню. Машин за ними прибавилось. Видимо, гостиница, или едальня, или ресторан, или отель на час, в который они отправлялись, явно был в моде у жителей Санта-Тереса. Он раскаялся в том, что принял приглашение. А потом взял и уснул. Проснулся, когда приехали. Ладонь сеньоры Перес лежала у него на лице – но что это был за жест? Ласка? Что-нибудь другое? Ладонь ее напоминала ладонь слепого. Росы и Рафаэля уже не было в машине. Он увидел почти заполненный паркинг, солнце, яростно пылающее на хромированных поверхностях, дворик чуть повыше, парочка, обнявшись за плечи, рассматривает что-то недоступное его зрению, ослепительное небо, полное низких туч, далекая музыка и голос, который что-то пел или шептал очень быстро, и различить слова песни не удавалось. Амальфитано увидел лицо сеньоры Перес – прямо в нескольких сантиметрах от своего. Он взял ее руку и поцеловал ее. Рубашка вся вымокла от пота, но больше всего его удивило вот что – сеньора тоже обильно потела.

День, несмотря на все, прошел отлично. Роса и Рафаэль искупались в бассейне, родители смотрели на них, сидя за своим столиком, а потом дети к ним присоединились. Потом вся компания купила что-то попить и пошла гулять по окрестностям ресторанчика. В некоторых местах гора оползала, в глубине и в потревоженных стенах домов просматривались большие раны, из которых высовывались камни других цветов – а может, просто убегавшее к западу солнце расцветило их непривычными красками: темные осадочные и андезитные породы, скованные песчаниками, острые туфовые скалы и огромные наплывы базальта. Время от времени появлялся уцепившийся за скалу сонорский кактус. А вдалеке высились еще горы, рассеченные крохотными долинками, и еще горы, а дальше их вершины тонули в дымке, укутывались в туманы среди обширного кладбища облаков, а за ними уже раскинулись Чиуауа, и Нью-Мексико, и Техас. Завороженные видами, все четверо сидели на камнях и молча ели. Роса и Рафаэль заговорили только для того, чтобы поменяться сэндвичами. Сеньора Перес, похоже, погрузилась в какие-то свои размышления. Амальфитано же пейзаж не радовал, а утомлял и нагонял тучи на сердце – такой пейзаж, думал он, подходил только молодежи или придурочным старикам, или старикам бесчувственным, или старикам-злыдням, что всегда готовы наказать себя и других каким-нибудь невыполнимым заданием, и так до последнего своего вздоха.

Той ночью Амальфитано долго не мог уснуть. Дома он первым делом прошел в сад за домом – висит ли на месте книга Дьесте. По дороге назад сеньора Перес попыталась быть учтивой и завела разговор, который, по идее, должен был заинтересовать всех четверых, но сын ее задремал, как только они поехали, а вскоре прикорнула, прислонившись лицом к стеклу, Роса. Амальфитано немедленно последовал примеру дочери. Снился ему женский голос – но не сеньоры Перес, а какой-то француженки, которая говорила про знаки и числа и еще что-то непонятное для Амальфитано – про какую-то «раздерганную историю» или «разобранную и вновь собранную историю», причем понятно же всем: история, которую пересобрали, – это же будет совсем другая история – комментарий на полях, здравое примечание, раскат хохота, который все длится и длится и перепрыгивает с андезитов на риолиты, а с них на туф, и из этого собрания доисторических пород возникает что-то вроде ртути, латиноамериканское зеркало, говорил голос, грустное латиноамериканское зеркало богатства, нищеты и постоянных бесполезных метаморфоз, зеркало, что умеет плавать под парусами боли. А потом у Амальфитано переключился сон: он уже не слышал никакого голоса – наверное, потому, что крепко уснул, – и снилось ему, что он подходит к женщине, женщине, состоящей только из пары ног, и стоит она в конце темного коридора, а потом услышал, как кто-то смеется над его храпом – сын сеньоры Перес, конечно, – и подумал – так лучше. Когда они уже въезжали в Санта-Тереса по восточному шоссе – дорогу в эти часы заполняли раздолбанные грузовики и маломощные фургоны, возвращавшиеся с местного рынка или из некоторых городов Аризоны, – он проснулся. Оказалось, что уснул с открытым ртом – даже на ворот рубашки слюни натекли. Так лучше, лучше, намного лучше. Бросив на сеньору Перес довольный взгляд, он обнаружил, что та немного загрустила. Пока дети не видели, она легко поглаживала ногу Амальфитано, а тот крутил головой, разглядывая лоток с такос, рядом с которым стояла пара полицейских и пила пиво, и они разговаривали и всматривались, похлопывая по кобурам на бедре, в черно-красные сумерки, похожие на кастрюлю с густым чили, чья кипящая подлива медленно угасала на западе. Когда Амальфитано и Роса приехали, солнце совсем село, но тень от книги Дьесте, висевшей на сушилке, падала четкая, устойчивая, более рациональная, подумал Амальфитано, чем все, что он видел за пределами Санта-Тереса и в самом городе: образы, которые не приткнешь, образы, в которых содержалась вся сиротская печаль мира, – фрагменты, фрагменты…

Ночью он со страхом ждал голос. Амальфитано попытался подготовиться к занятиям, но вскоре обнаружил, что готовиться к теме, которую знаешь досконально, совершенно бесполезно. Подумал: а что, если нарисовать на белой бумаге то, что стояло перед ним? А если снова нарисуются эти простейшие геометрические фигуры? В результате он нарисовал лицо, которое потом стер, а потом и вовсе погрузился в воспоминания об этом исчерканном лице. Припомнил (словно бы вскользь, как припоминают молнию) Раймунда Луллия и его волшебную машину. Волшебную – но бесполезную. Снова кинув взгляд на белый лист, он обнаружил, что написал в три вертикальных ряда следующие имена:

Пико дела Мирандола ____Гоббс ________Боэций

Гуссерль _______________Локк_________Александр Гальский

Ойген Финк ____________Эрих Бехер ____Маркс

Мерло-Понти ___________Витгенштейн __Лихтенберг

Беда Достопочтенный ____Луллий _______Де Сад

Святой Бонавентура ______Гегель _______Кондорсе

Иоанн Филопон __________Паскаль _____Фурье

Святой Августин _________Канетти ______Лакан

Шопенгауэр _____________Фрейд _______Лессинг

Некоторое время Амальфитано читал и перечитывал имена, по горизонтали и по вертикали, от центра к полям, снизу вверх, с пропусками и как Бог на душу положит, а потом рассмеялся и подумал: все это трюизм, то есть высказывание, утверждающее что-то всем очевидное и потому бесполезное. Затем выпил стакан воды из-под крана, воды с Сонорских гор, и, ожидая, пока жидкость стечет вниз по горлу, вдруг перестал дрожать – а та дрожь была незаметной, точнее, только он ее чувствовал, – и принялся размышлять о водоносных слоях Сьерра-Мадре, которые там, в бесконечной ночи, поставляли воду городу, и также он подумал о водоносах, что поднимались из своих убежищ совсем рядом с Санта-Тереса, и о воде, которая покрывала зубы тонкой охряной пленкой. Допив, он посмотрел в окно и увидел удлиненную, как гроб, тень, которую подвешенная книга Дьесте отбрасывала на землю.

Однако голос вернулся и на этот раз просил, умолял его вести себя как мужчина, а не как пидорас. Пидорас? Да, пидорас, петушок, пидорок, сообщил голос. Го-мо-сек-су-а-лист, сказал голос. И тут же поинтересовался: а ты, случаем, не из этих? Каких? – испуганно переспросил Амальфитано. Го-мо-сек-су-а-листов, ответил голос. Но не успел Амальфитано ответить, как голос тут же поспешил уточнить, что он, конечно, сказал это в переносном смысле, что ничего не имеет против пидоров и пидорасов, даже наоборот, некоторыми поэтами из тех, что признали в себе эти наклонности, он безгранично восхищается, не говоря уже о некоторых художниках и некоторых чиновниках. Некоторых чиновниках? – переспросил Амальфитано. Да, да, да, сказал голос, очень молодых, мало поживших чиновниках. Людях, что изошли невольными слезами над официальными документами. Павших от своей же руки. Затем голос замолчал, а Амальфитано притих в своем кабинете. Прошло время, четверть часа, а может, и целый день, и голос сказал: предположим, я твой дед, отец твоего отца, и предположим, что в связи с этим у меня есть право задать вопрос личного характера. Ты можешь ответить мне, если желаешь, или не ответить, но я могу спросить тебя. Мой дед? – переспросил Амальфитано. Ну да, твой дедушка, дедулечка, сказал голос. Так вот, вопрос: ты пидор? Побежишь прочь из этой комнаты? Ты го-мо-сек-суа-лист? Побежишь будить дочку? Нет, решительно сказал Амальфитано. Я слушаю. Говори, что должен сказать.

И голос произнес: так ты – да? Пидор, да? И Амальфитано твердо ответил, что нет, да еще и головой отрицательно помотал. Не выбегу из комнаты. Моя спина и подошвы ботинок никогда не будут последним, что ты увидишь – если ты, конечно, можешь видеть. И голос ответил: видеть, видеть в полном смысле этого слова, я, честно говоря, не могу. Или могу, но не очень. Я и так тут сижу, хренью всякой занимаюсь, а ты – видеть. Где – тут? – удивился Амальфитано. В твоем доме, где же еще, сказал голос. Это мой дом! – взвился Амальфитано. Да, я понимаю, не нервничай так. Я и не нервничаю, сказал Амальфитано, я же у себя дома. И подумал: а чего это он просит меня не нервничать? И голос сказал: думаю, это станет началом большой и крепкой дружбы. Но для этого нужно расслабиться и не нервничать, ибо только спокойствие не способно предать нас. И Амальфитано спросил: а что, все остальное нас предает? А голос сказал: да, действительно, да, это трудно признать, точнее, тяжело это признавать в разговоре с тобой, но это абсолютненькая истинка. Предает ли нас этика? Чувство долга предает нас? Честность? Любопытство? Предает ли нас любовь? Смелость? Предает ли нас искусство? Да, сказал голос, всё и вся нас предает, или предает тебя, и хотя это другой случай, но в данном положении – то же самое, всё и вся, и только спокойствие нас не предает, хотя, позволю себе отметить, и в этом случае нет никаких гарантий. Нет, ответил Амальфитано, смелость – она никогда не предает. И любовь к детям – тоже нет. Ах нет? – заметил голос. Нет, уперся Амальфитано, чувствуя, как на него нисходит спокойствие.

И потом, шепотом, как и все то, что сказал перед этим, он спросил: а спокойствие – это, случайно, не антоним безумию? А голос ответил: нет, ни в коем случае, просто ты боишься сойти с ума, но не волнуйся, ты не сходишь с ума – ты просто беседуешь в непринужденной обстановке. Значит, я не схожу с ума, сказал Амальфитано. Нет, абсолютно точно – нет, сообщил голос. Значит, ты мой дедушка? Папусик, поправил голос. Значит, все нас предает, даже любопытство, честность и любовь. Да, сказал голос, но утешься – тут можно всласть поразвлечься.

Нет дружбы, сказал голос, нет любви, этики, лирической поэзии – это все бульканье или соловьиные трели эгоистов, щебет жуликов, журчание предателей, шипение карьеристов, бормотание пидорасов. А что ты имеешь, прошептал Амальфитано, против гомосексуалов? Ничего, сказал голос. Я же в переносном смысле выражаюсь. Мы в Санта-Тереса? – спросил голос. Этот город – часть, причем выдающаяся часть, штата Сонора? Да, подтвердил Амальфитано. Ну так кругом посмотри, да? Одно дело быть карьеристом, ну, это я просто для примера сказал, – проговорил Амальфитано, медленно, как при замедленной съемке, дергая себя за волосы, – а другое – быть пидорасом. Ну в переносном же смысле, настаивал голос. Я так говорю, чтоб понятней было. Говорю, словно бы я стою – а ты стоишь за моей спиной – в студии художника-го-мо-сек-су-а-листа. Я говорю из мастерской, где хаос – всего лишь маска, легкий смрад анестезии. Я говорю из мастерской, где погашен свет и где нерв воли отделяется от остального тела, как язык змеи отделяется от тела и ползет, сам собою искалеченный, среди мусора. Я говорю оттуда, где жизнь исполнена простоты. Ты ведь философию преподаешь? – спросил голос. Витгенштейна проходите? Спрашивал ты себя, рука ли твоя рука? Спрашивал, признался Амальфитано. Но сейчас у тебя более важные вопросы назрели, правильно? – заметил голос. Нет, ответил Амальфитано. Например, почему бы тебе не поехать в питомник и не накупить семян, растений и даже деревце, чтобы посадить посреди сада за домом? – спросил голос. Да, ответил Амальфитано. Я думал о моем возможном и актуальном саде и о растениях, которые нужно купить, и об инструменте, который понадобится для посадки. А также ты думал о своей дочери, сообщил голос, и об убийствах, которые ежедневно происходят в этом городе, и о сраных облаках Бодлера (прошу пардону), но ты ни разу всерьез не задумался над тем, рука ли твоя рука. Неправда, обиделся Амальфитано, я думал, много раз думал об этом. Если б ты действительно об этом думал, строго сказал голос, все бы по-другому обернулось. И на Амальфитано вновь снизошла тишина, и он почувствовал, что тишина – это что-то вроде орудия неестественного отбора. Посмотрел на часы – четыре часа утра. И услышал, как кто-то заводит машину. Та завелась не сразу. Он поднялся и высунулся в окно. Автомобили, припаркованные перед домом, были пусты. Он посмотрел назад и положил руку на ручку двери. Голос сказал: осторожнее; но звучал сильно издалека, словно бы со дна оврага, откуда высовывались обломки вулканических пород, риолиты, андезиты, жилы серебра и жилы золота, навсегда застывшие лужи с крохотными яичками, а в фиолетовом, как кожа забитой насмерть индианки, небе парили краснохвостые канюки. Амальфитано вышел на крыльцо. Слева, в метрах десяти от его дома, черная машина зажгла фары и тронулась. Проезжая перед садом, водитель нагнулся и, не останавливая авто, впился в Амальфитано взглядом. Это был толстый и очень черноволосый дядька в дешевом костюме и без галстука. Когда он исчез из виду, Амальфитано вернулся домой. Хреново дело, заметил голос, стоило ему переступить порог. А потом добавил: осторожнее надо быть, товарищ, похоже, тут у вас накаленная обстановочка.

А ты вообще кто и как сюда попал? – спросил Амальфитано. А смысл тебе объяснять? – заявил голос. Говоришь, смысла нет? – тихонько, как мушка, хихикнул Амальфитано. Нет смысла, подтвердил голос. А можно я задам вопрос? Давай, ответил голос. Ты и вправду призрак моего дедушки? Что за чушь ты несешь? – рассердился голос. Конечно, нет, я ведь призрак твоего отца. А призрак твоего дедушки давно позабыл о твоем существовании. Но я – твой отец и никогда тебя не забуду. Ты это понимаешь? Понимаю, откликнулся Амальфитано. Понимаешь, что меня не надо бояться? Понимаю, ответил Амальфитано. Займись чем-нибудь полезным, потом проверь запоры на всех дверях и окнах и иди спать. Полезное – это что? – поинтересовался Амальфитано. Например, посуду помой. И Амальфитано закурил сигарету и пошел делать то, что ему предложили. Ты давай мой, а я буду говорить, сказал голос. Все тихо и спокойно, добавил голос. Мы друг другу не враги, головные боли, если они у тебя есть, жужжание в ушах, ускоренный пульс, тахикардия – все это скоро уйдет. Ты успокоишься, обдумаешь все и успокоишься, а тем временем будешь делать что-то полезное для себя и для дочки. Понятно, прошептал Амальфитано. Отлично, отозвался голос, это как эндоскопия, только безболезненная. Ясно, прошептал Амальфитано. И вымыл тарелки, кастрюлю с остатками пасты и томатного соуса, вилки, стаканы, кухню и стол, за которым они ели, прикуривая одну от другой сигареты и время от времени выпивая несколько глотков воды из-под крана. В пять утра он вытащил грязное белье из корзины для грязного белья и вышел в сад за домом, и положил белье в стиральную машину, и поставил ее на программу обычной стирки, и посмотрел на книгу Дьесте, что висела неподвижно, и снова вернулся в гостиную, и осмотрелся, как смотрит наркоман, что бы еще ему помыть, убрать или постирать, но ничего не нашел и присел, шепотом говоря да или нет, или не помню, или может быть. Всё в порядке, говорил ему голос. Ты привыкнешь со временем. И не будешь кричать. Потеть и подпрыгивать на месте тоже не будешь.

В начале седьмого утра Амальфитано упал, как был, одетый, на кровать и уснул благодатным сном ребенка. В девять Роса его разбудила. Амальфитано давно себя не чувствовал так хорошо, хотя на занятиях студенты вообще не понимали, о чем речь. В час он пообедал в ресторане университета, усевшись за самый отдаленный и незаметный столик. Он не хотел встречи с сеньорой Перес, не хотел видеть других коллег и уж тем более декана, который обычно здесь обедал каждый день в компании преподавателей и некоторых студентов, которые ему беспрерывно льстили. За стойкой, по-партизански прячась от их глаз, Амальфитано заказал паровую курицу и салат, а потом быстро-быстро метнулся к своему столику, избегая встреч с молодежью, которой в этом часу кишел ресторан. Затем принялся есть и думать о том, что произошло ночью. С удивлением заметил, что пережитое ему нравится и даже вызывает некоторый энтузиазм. Чувствую себя соловьем, радостно подумал он. Это была простенькая, заезженная и дурацкая фраза, но другая не смогла бы описать его нынешнее состояние. Он попытался успокоиться. Хохот студентов, их громкие приветственные крики, звяканье посуды – да уж, здесь не очень-то поразмышляешь. Правда, через несколько секунд он понял: места получше все равно не найдет. Такое же – да, найдет, но лучше – нет. Поэтому он отпил от бутылки с водой (вкус у нее все-таки отличался от воды из-под крана, хотя и не слишком) и задумался. Поначалу пришла мысль о безумии. Шансы, что он сходит с ума, высоки. Амальфитано удивился, заметив, что подобная идея (и подобная возможность) отнюдь не уменьшает его энтузиазма. И радости. Мой энтузиазм и моя радость выросли под крылами бури, сказал он себе. Возможно, я действительно схожу с ума, но чувствую себя хорошо. Еще он обдумал такую возможность: высоки шансы, что безумие – если он действительно сходит с ума – будет прогрессировать, и тогда его энтузиазм обернется болью и бессилием, а самое главное, привнесет боль и бессильное отчаяние в жизнь его дочери. С точностью рентгеновского луча определив остаток на банковском счете, он решил, что отложил достаточно для того, чтобы Роса сумела вернуться в Барселону и начала там новую жизнь. Какую новую? На этот вопрос он предпочел не отвечать. Представил себя пациентом психиатрической больницы в Санта-Тереса или в Эрмосильо, как живет там взаперти, и его время от времени заходит навестить только сеньора Перес, а иногда приходят письма от Росы из Барселоны, где она будет работать и закончит учебу, где познакомится с каталонским юношей, ответственным и нежным, который в нее влюбится и будет уважать и лелеять и будет с ней любезен и с которым Роса свяжет свою жизнь, и будут они ходить по вечерам в кино и ездить в Италию или Грецию в июле или в августе – так вот, эта картина полностью устроила Амальфитано. Потом он рассмотрел другие возможности. Естественно, ни в каких призраков и духов усопших он не верит, хотя на юге Чили, где он провел свое детство, ему приходилось слышать разговоры о чудовищной женщине, которая поджидала всадников на ветке и кидалась сверху на круп лошади, обхватывала крестьянина или пастуха или контрабандиста сзади и не отпускала, словно любовница, и это объятие сводила с ума и всадника, и лошадь – те умирали на месте от страха или падали в овраг и погибали там; а еще стращали ящерицей-упырем колоколо?[14 - Колоколо – сказочное животное, по виду то ли ящерица, то ли рыба, с которым связываются многие суеверия: к примеру, считается, что оно приходит ночью и выпивает слюну спящих.], птицей-чудищем чончон?[15 - Чончон выглядит как странная птица с пепельно-серыми крыльями, которые растут по сторонам человеческой головы, оттуда же торчат лапы с острыми когтями и огромные уши, с помощью которых он летает. Еще он постоянно кричит «туэ-туэ».], бродячими огоньками и целым отрядом других зловредных крошек-духов, неупокоенных душ, инкубов и суккубов и мелких демонов, что живут в горах Коста и в Андах – но Амальфитано в них не верил, и не из-за того, что получил философское образование (Шопенгауэр, к примеру, верил в призраков, а Ницше какой-нибудь призрак точно являлся, иначе с чего бы он сошел с ума), а оттого, что был материалистом. Поэтому версию с духами отмел – по крайней мере, до того, как переберет более реалистичные варианты. Нет, голос вполне мог оказаться призрачным, тут он бы не дал руку на отсечение, но поначалу надо попытаться найти другое объяснение. Он долго думал и тем не менее признал, что к данному случаю подходит только неупокоенная душа – конечно, только если невозможное окажется возможным. Он припомнил ясновидящую из Эрмосильо, мадам Кристину, прозванную ла-Санта, святая. Припомнил, каким был отец. И решил, что тот никогда, даже в виде бродячего духа, не стал бы выражаться как мексиканец – хотя, с другой стороны, гомофобии в ее самом легком виде он был не чужд. Тем не менее Амальфитано был счастлив, и это глупо было бы отрицать. И все же, в какой переплет его угораздило попасть… После обеда он провел еще несколько занятий и вернулся домой пешком. На главной площади Санта-Тереса увидел кучку женщин – они стояли перед мэрией, похоже протестовали. На одном из плакатов он прочел: «Нет безнаказанности». На другом: «Нет коррупции». Из-под кирпичных арок колониального здания за ними наблюдала группка полицейских. Амальфитано пошел дальше, но тут кто-то его окликнул по имени. Обернувшись, на противоположной стороне улицы он увидел сеньору Перес с его дочкой. Пригласил их выпить что-нибудь. В кафетерии ему объяснили, что это демонстрация, требующая больше прозрачности в расследованиях исчезновений и убийств женщин. Сеньора Перес сказала, что у нее дома сейчас живут три феминистки из Мехико-сити и что этим вечером она дает ужин в их честь. И сказала: буду очень рада, если вы придете. Роса сказала, что придет. Амальфитано сообщил, что не имеет ничего против. Потом сеньора Перес и его дочь вернулись на площадь и присоединились к демонстрации, а Амальфитано пошел дальше.

Но, не дойдя до дома, снова услышал, как его позвали по имени. «Господин Амальфитано», – сказал кто-то. Он обернулся и никого не увидел. Амальфитано уже находился далеко от центра и шел по проспекту Мадеро, где четырехэтажные дома уступали место виллам калифорнийского типа, какой был популярен в пятидесятые годы, – виллам, которые время начало разрушать уже много лет назад, когда их прежние жильцы переехали в пригород, где сейчас жил Амальфитано. Некоторые дома превратили в лавки, где также продавали мороженое, а в других продавали – даже ничего не перестроив – хлеб или одежду. На многих висели вывески, зазывающие к врачам или адвокатам, специализирующимся на разводах и уголовных преступлениях. Другие предлагали снять комнату на один день. Некоторые здания без особых изысков разделили на два или даже три отдельных дома, там продавали газеты и журналы, фрукты и овощи, или обещали прохожим вставные челюсти по исключительно низкой цене. Как только Амальфитано собрался идти дальше, его снова окликнули. И тут он его увидел. Голос доносился из машины, что стояла у тротуара. Поначалу он не признал юношу, который к нему обратился. Подумал, наверное, это кто-то из его студентов. Черные очки, черная рубашка, расстегнутая до самой груди. И загар как у популярного певца или пуэрториканского плейбоя. Садитесь, сеньор, я вас подвезу до дома. Амальфитано собрался ему ответить, что нет, спасибо, он дойдет до дома пешком, как юноша поспешил представиться. Я сын сеньора Герры, сказал он, выходя из машины со стороны улицы – а движение, надо сказать, в эти часы было весьма интенсивным, – но он вышел, даже не посмотрев по сторонам, наплевав на опасность, и Амальфитано это показалось крайне безрассудным. Обойдя машину, молодой человек подошел и протянул ему руку. Я Марко Антонио Герра, представился он, и Амальфитано припомнил, как они пили шампанское, отмечая его, Амальфитано, зачисление в штат университета, в кабинете отца Марко. Вам меня нечего бояться, сеньор преподаватель, сказал юноша, и Амальфитано безмерно удивился этой фразе. Молодой Герра встал перед ним. И улыбнулся – прямо как тогда. На нем были джинсы и сапоги-казаки. На заднем сиденье машины лежали брендовый пиджак жемчужно-серого цвета и папка с документами. Я тут мимо проезжал, сказал Марко Антонио Герра. Автомобиль встроился в движение и повез их по направлению к пригороду Линдависта, но, прежде чем они приехали, сын декана предложил зайти куда-нибудь выпить. Амальфитано самым благовоспитанным образом отклонил предложение. Ну тогда пригласите меня выпить что-нибудь у вас дома, сказал Марко Антонио Герра. Боюсь, мне нечего вам предложить, извинился Амальфитано. На нет и суда нет, ответил Марко Антонио Герра и при первом же удобном случае съехал с шоссе. Вскоре городской пейзаж поменялся. В западной части пригорода Линдависта дома были все новые и их окружали большие пустыри; некоторые улицы были и вовсе неасфальтированные. Говорят, эти пригороды – будущее нашего города, сказал Марко Антонио Герра, но я думаю, что у этого сраного города вообще нет будущего. Машина поехала прямо по футбольному полю, с другой стороны которого возвышались то ли ангары, то ли склады, окруженные колючей проволокой. За ними бежала вода то ли в канале, то ли в ручье, и с ней плыл мусор из северных пригородов. Рядом с другим пустырем они увидели рельсы – раньше Санта-Тереса соединяла с Уресом и Эрмосильо эта железнодорожная ветка. К ним робко подошло несколько собак. Марко Антонио опустил стекло и дал псам понюхать и полизать свою руку. Слева тянулось шоссе в Урес. Машина уже выезжала из Санта-Тереса. Амальфитано спросил, куда они едут. Сын Герры ответил, что в одно из немногих здешних заведений, где еще подают настоящий мексиканский мескаль.

Заведение называлось «Лос-Санкудос»?[16 - Москиты.] и представляло собой прямоугольник тридцати метров в длину и десяти в ширину с маленьким возвышением у дальней стены – там по пятницам и субботам выступали группы с романсами-корридо?[17 - Романс или восьмисложное стихотворение с множеством ассонансов, поется на два голоса с музыкальным сопровождением, характерным для Латинской Америки.] или песнями-ранчерас?[18 - Ранчера – музыкальный жанр, народные песни под мексиканскую музыку, обычно исполняется марьячи.]. Стойка там была длиной по меньшей мере метров пятнадцать. Сортир располагался на улице, и к нему можно было пройти прямо через двор или по узкому коридору из оцинкованных пластин, что соединял его с заведением. Народу было немного. Официанты – их Марко Антонио Герра звал по именам – приветствовали их, но никто не подошел принять заказ. В зале горело лишь несколько ламп. Очень рекомендую мескаль «Лос-Суисидас», сказал Марко Антонио. Амальфитано любезно улыбнулся и сказал, да, хорошо, но только одну рюмочку. Марко Антонио поднял руку и пощелкал пальцами. Эти мудаки глухие, что ли? – сказал он. Потом поднялся и подошел к стойке. Через некоторое время вернулся с двумя стаканами и наполовину полной бутылкой мескаля. Попробуйте, сказал он. Амальфитано отпил, и ему понравилось. На дне бутылки должен быть червяк, сказал он, но эти троглодиты наверняка его сожрали. Амальфитано решил, что это анекдот, и посмеялся. Но я уверяю вас: мескаль «Лос-Суисидас» подлинный, можете его пить спокойно, сказал Марко Антонио. После второго глотка Амальфитано подумал, что, действительно, это что-то невероятное. Уже не производится, горько покивал Марко Антонио, как и многое другое в этой сраной стране. А потом, пристально глядя на Амальфитано, сказал: пиздец надвигается, вы, наверное, уже это поняли, да, сеньор? Не вдаваясь в подробности и детали, Амальфитано ответил, что да, ситуация не слишком замечательная. Все рушится, прямо на глазах рушится, сказал Марко Антонио Герра. Из политиков наших управленцы просто никакие. Средний класс спит и видит, чтобы в Штаты переехать. И людей, что нанимаются в сборочные цеха, с каждым разом все больше. Знаете, что бы я сделал? Нет, ответил Амальфитано. А я бы несколько штук сжег. Несколько штук чего? – не понял Амальфитано. Да цехов этих сборочных. Ничего себе, пробормотал Амальфитано. Вывел бы на улицы войска, хотя нет, не на улицы, дороги бы перекрыл – чтобы голодающие сюда не тащились. Блокпосты на шоссе? – переспросил Амальфитано. Ну да, это единственное решение. Возможно, есть еще какие-то, пробормотал Амальфитано. Народ потерял уважение, сообщил Марко Антонио Герра. Уважение к другим и уважение к себе. Амальфитано посмотрел на стойку. Там, искоса поглядывая на их столик, стояли и перешептывались трое официантов. Думаю, нам пора уходить, сказал Амальфитано. Марко Антонио Герра посмотрел на официантов, сделал им неприличный жест и рассмеялся. Амальфитано взял его за руку и потащил к парковке. Уже стемнело, и в вышине на железной конструкции сияла огромная вывеска с длинноногим комаром. Похоже, эти люди имеют что-то против вас, сказал Амальфитано. Не волнуйтесь, сеньор, сказал Марко Антонио Герра, я при оружии.

Вернувшись домой, Амальфитано тут же забыл о молодом Герре и подумал, что, может, он не так уж и безумен, а голос навряд ли принадлежит неупокоенной душе. А что, если это телепатия? Вот у мапуче или арауканцев же есть телепаты! И припомнил тоненькую, меньше ста страниц в объеме, книжицу некоего Лонко Килапана, изданную в Сантьяго-де-Чили в 1978 году, – ее прислал старый друг-шутник, когда Амальфитано еще жил в Европе. Этот самый Килапан титуловал себя вот таким образом: Историк Народа, Президент Туземной конфедерации Чили и Секретарь Академии арауканского языка. Книга называлась «О’Хиггинс – арауканец», а дальше шел подзаголовок: «17 доказательств, взятых из Тайной Истории Араукании». Между заголовком и подзаголовком красовалась следующая фраза: «Текст одобрен Арауканским историческим советом». Потом шел пролог: «Пролог. Трудно придется тому, что захочет узреть родство между арауканцами и героями войны за независимость Чили – его очень трудно найти и еще труднее обосновать. Потому что братья Каррера, Маккенна, Фрейре, Мануэль Родригес и другие могли похвастаться исключительно иберийским происхождением. Но есть случай, где родство с арауканцами очевидно и сверкает, подобно полуденному солнцу, – это Бернардо О’Хиггинс, и доказательством сему являются 17 фактов. Бернардо не был незаконнорожденным ребенком, как его с жалостью описывают некоторые историки, в то время как другие открыто ликуют по этому поводу. Это доблестный законный сын губернатора Чили и вице-короля Перу, Амбросио O’Хиггинса, ирландца, и арауканской женщины, принадлежавшей одному из крупнейших племен Араукании. Брак был заключен согласно законам Адмапу, традиционным обычаем Гапитун (ритуальным похищением). Биография Освободителя впервые пересекается с тысячелетней тайной арауканского народа, как раз в канун двухсотлетнего юбилея его Рождения; она переходит с Литранга* на бумагу, с верностью фактам, характерной исключительно для эпеутуфе». На этом пролог заканчивался, далее следовала подпись Хосе Р. Пичиньюаля, касика Пуэрто-Сааведра.

Любопытно, подумал Амальфитано, глядя на книгу у себя в руках. Любопытно, очень любопытно. К примеру, вот этот одинокий астериск со сноской. Литранг: доска из гладкого камня, на которой писали арауканцы. Но зачем ставить астериск после «литранга» и не ставить его после слов «адмапу» и «эпеутуфе»? Или вождь племени из Пуэрто-Сааведра полагал, что все и так их знают? И потом вот эта фраза о незаконности или законности рождения О’Хиггинса – что он не незаконный сын, которого описывают с жалостью