Нестор-летописец

– Давай проверим, – вспыхнул Георгий и оттого стал казаться еще более огненным.

– Ты знаешь путь туда? – спросил княжич Несду. – Проведешь нас? Но только ночью!

– Проведу, – с запинкой ответил Несда и тут же вспомнил: – Городские ворота ночью заперты.

– Ах да! – поморщился княжич. – А где находятся подземные градские дыры, ты, вестимо, не знаешь.

– Не знаю.

– Придется выйти за город на закате. Где ты будешь нас ждать?

– У Копыревских ворот. Оттуда ближе всего.

– Где такие ворота?

– Улицей направо от Жидовских.

– Договорились. Коня не бери, Георгий возьмет для тебя дружинного. Смотри, не обмани, купец!

В монастыре вдруг стало шумно и людно. Из дальнего конца обители, широко раскинувшейся на склоне холма, явилось целое шествие. Впереди шли князья Ярославичи в богатых золотошвейных корзнах с златокованой фибулой на правом плече и с меховой опушкой. У младшего Всеволода, женатого на греческой принцессе, корзно вышито на византийский манер кругами с орлами внутри. Все трое не молодые, но и не старые. Только у Изяслава, самого высокого и обильного телом, волосы, видные из-под шапки, тронуты серебром. Подле них выступали старшие сыновья – хмурый, с будто бы рубленым лицом и колючими глазами Мстислав Изяславич, статный, румяный, улыбчивый Глеб Святославич. Вокруг князей важно вышагивали бояре – киевский воевода Перенег Мстишич, тысяцкий Косняч, переяславский Никифор Жирятич по прозвищу Кыянин и черниговский Янь Вышатич. Позади всех брели трое смиренных иноков с опущенными взглядами.

Несда соскользнул с телеги и во все глаза рассматривал невиданное собрание. От келий навстречу князьям не торопясь шел монах, ничем от прочих не отличавшийся, разве что ряса на нем была еще более убогой, похожей на лохмотья. В летах он был почтенных, но годы и монашья келья не сгорбили прямую спину, не согнули широкие плечи, в которых чувствовалась былая сила. Верно, в молодости мог и дикого тура уложить ударом кулака, восхищенно подумал Несда о монахе.

За чернецом, сильно отстав, шагал Захарья. Купцу было неловко, что взгляды, направленные на монаха, достались и ему. Пытаясь стать незаметным, он заспешил в сторону, к телеге.

– Спаси вас Христос, князья земли Русской, и вас, бояре благочестивые, – негромко произнес монах, подходя ближе к собранию.

– Что же ты не спросишь, отче Феодосий, что нам напророчил Антоний? – неприветливо осведомился князь Изяслав.

Несда невольно схватил подошедшего отца за руку:

– Это игумен Феодосий!

Мономах и Георгий заторопились присоединиться к остальным.

– Что бы ни было, на все воля Божья, – кротко ответил игумен.

– Он пообещал нам поражение и погибель!

– Уста блаженного Антония не произносят ложного свидетельства, – сказал Феодосий. – Смирись, благоверный князь.

Но возмущенной душе Изяслава было не до смирения.

– Благослови нас ты, отче, – не попросил, а повелел он, – и пообещай, что будешь молиться о нашей победе над погаными половцами.

Игумен без прекословий подошел к каждому, начав с Изяслава, и перекрестил с краткой молитвой. А воеводе Яню Вышатичу с улыбкой прибавил:

– Не говорил ли я тебе, боярин, что скоро вновь увидимся?

– Говорил, отче, – улыбнулся в ответ воевода, хоть и тяжело было у него на душе из-за Антониева предсказания.

– А ты не хмурься. Помнишь, что еще говорил тебе, – верь и будь мужествен.

– Хорошо, отче, – благодарно отмолвил Янь Вышатич. – Утвердил ты меня тогда, и ныне не поколеблюсь.

Последним благословение Феодосия принял подоспевший боярин князя Всеволода варяг Симон. На его лице было странное выражение: будто смешались нераздельно счастье и несчастье.

– Что сказал тебе Антоний? – спросил Всеволод.

– Прости, князь, – с легким поклоном ответил боярин, – его слова были столь удивительны, что я не смею их повторить.

Изяслав первым пошел к воротам монастыря, где ждали отроки с конями. За ним потянулись остальные. Князь Святослав несколько раз оборачивался на игумена и чему-то улыбался.

– Он так и не пообещал, что будет молиться об их победе, – прошептал Несда. – Почему?

15

В то время, когда Захарья выезжал со своего двора в Киеве, чтобы идти в Печерскую обитель, трое Ярославичей с сыновьями и боярами уже входили в монастырские ворота. Утренняя служба едва успела кончиться, Феодосий еще не снял священническую ризу. В церковь вбежал молодой инок и стал возбужденно размахивать руками, живописуя княжье нашествие.

Феодосий отечески одернул его:

– Не маши дланями, будто скоморох на пиру. Прижми к груди и ходи всегда так, если не занят работой.

Напуганный небывалым событием монашек сложил крестообразно руки на груди, будто собрался к причастию, и замер столбом.

Игумен аккуратно снял с себя церковное облачение, сложил в ризнице, вышел из алтаря.

– Отомри! – улыбнулся он в сторону инока.

Тот поспешил следом за настоятелем и, выйдя из церкви, удрал подальше, с глаз долой.

Знатное многолюдство одних чернецов собрало посреди монастырского двора и заставило бродить без дела, как бы по достойной причине. Других, напротив, разогнало по кельям и вложило им в руки четки, а в уста – усиленную молитву от греха и соблазна. Только самые стойкие и опытные не побросали работу, да послушники не осмелились оставить назначенные им труды.

Узнав, с чем пожаловали князья, Феодосий наотрез отказался выполнить их просьбу.

– Не у меня просите, – покачал он головой. – Я лишь худой раб и исполняю повеления нашего отца и учителя, блаженного Антония. Вся братия подтвердит вам это.

– Сие мне известно, – ответил князь Изяслав. – Известно также, что блаженный Антоний много лет назад затворился в пещере. Как мы пройдем к нему, Феодосий?

– Ради любви он покинет ненадолго свою пещеру, как делает иногда ради нас, грешных. Впрочем, я сам попрошу его об этом.

Игумен пошел впереди, за ним стройным порядком двинулись князья и бояре. Идти было шагов триста. Монастырь, милостью князя Изяслава, подарившего землю, привольно растянулся вдоль Днепра. Нынешняя пещера Антония была не та, в которой он когда-то поселился, положив начало обители. В той, прежней, теперь хоронили умерших братий, а вход в нее был недалеко от церкви. Когда монастырь вышел из-под земли к солнцу и стали в нем умножаться чернецы, Антоний ископал себе другую пещеру, подальше, так как любил уединенность и молчание. Вот уж лет семь, оставив руководство иноками, он жил в подземном затворе. Но по-прежнему к нему ходили за наставлением в самых важных делах.

Князь Изяслав хорошо помнил блаженного старца. Как не помнить, если сам же грозился когда-то выгнать Антония из киевской земли. Шутка ли, монахи любимого боярина довели до белого каления. Тот аж захворал, три седмицы не мог сесть на коня! Потом-то все уладилось, и вышло как нельзя лучше, но кто ж тогда мог это знать?

И все равно к Антонию Изяслав Ярославич любви не испытывал. Игумен Феодосий – совсем иное дело. Феодосий пока, слава Богу, не нашел способа уязвить чем-либо киевского князя и ввести во грех, сиречь во гнев. Напротив, благорастворение воздухов в обители при Феодосии было таковым, что князь испытывал здесь особые чувства. Он с удовольствием ощущал себя добрым христианином, исполненным любви и смирения, и ничто не могло поколебать его в этом. Было только непонятно, куда все это девается, когда ворота обители остаются позади и вновь одолевают княжеские заботы. Не возить же всюду с собой отца игумена!..

По дороге к пещере Антония от старших незаметно отстали отроки – княжич Владимир Всеволодич и Георгий-варяг. Подземный монах им был неинтересен. Наверняка какое-то немытое страшилище, которое и говорить-то разучилось.