Недоставленное письмо

А это не твое дело! – привычно завелся Иван. – Что ты понимаешь в современном кинематографе? «Чистое небо» – вот предел совершенства! Да у тебя вкус домохозяйки прошлого века!

Неужели? А когда-то именно моим вкусом ты особенно восхищался! – Нина усмехнулась и продолжила уже совсем другим тоном. – Ты хоть понимаешь, что продать Рембрандта, нелегально ввезенного в страну, без специальных связей в наше время просто невозможно. Если тебя не убьют (да-да, за Рембрандта вполне могут), – у тебя отнимут рисунок на самой первой стадии оценки, и ты больше никогда его не увидишь! И никак не сможешь доказать свои права на него, которые, как ты считаешь, у тебя есть, в чем я лично очень сомневаюсь!

Хорошо, – внезапно сдался Иван. – Что ты предлагаешь?

Я предлагаю первым делом убраться отсюда, пока эти молодчики не вернулись и не прикончили нас обоих. Сейчас соберем бумаги и поедем к нам. Да, и возьми все, что считаешь нужным, с собой, потому что в ближайшее время тебе не стоит здесь появляться, да и вообще, лучше убраться из города. Можешь пожить какое-то время у родителей на даче – мама жаловалась, что огород поливать некому. Но это мы обсудим дома, – с этими словами Нина взяла старый саквояж Кузьмича, и принялась за дело.

…В Туле поезд стоял всего три минуты. Только он тронулся, оставляя на перроне назойливых торговцев суррогатными пряниками, и Нина уже хотела обрадоваться отсутствию попутчиков, как на пороге ее купе появились новые пассажиры. Это была супружеская пара примерно Нининых лет, однако, с повадками молодоженов. Впрочем, возможно этот высокий бритоголовый мужчина и эта худощавая, почти красивая женщина были женаты давно и всю совместную жизнь провели в режиме демонстративной нежности, которая с первых же минут совместного путешествия начала раздражать Нину.

Нет, она совсем не стремилась к общению с попутчиками, более того, обычно в тех случаях, когда вероятность заполнения купе на все сто процентов была достаточно велика, старалась покупать билет на верхнюю полку, чтобы свести это общение к минимуму. Не только в дороге, практически в любой жизненной ситуации Нина никому и никогда не навязывала своего общества, но чтобы так игнорировали ее присутствие – с этим она сталкивалась впервые. Чувствуя, что вот-вот сорвется и каким-нибудь замечанием типа: «Я вам не мешаю?» окончательно испортит так хорошо начавшуюся поездку к морю, Нина снова набросила на плечи куртку и молча вышла в коридор.

Держась за поручень, она невидящим взглядом смотрела в окно и мысленно пыталась себя уговорить: «Ну, что ты взвилась? Завидно, да? Завидно, что над тобой никто не квохчет, как этот престарелый Ромео над своей не первой молодости Юлией? А ты, как говорится, при живом-то муже одна едешь отдыхать? И не просто отдыхать, а …» Нет, не стоило себя обманывать: физическое присутствие Ивана ничего бы не изменило – так уж повелось в их семье с самых первых дней ее существования, что все основные проблемы приходилось решать Нине. Впрочем, так повелось даже раньше, с самого начала их с Ванькой детского знакомства – не иначе, как колдунья Марго в те далекие дни наложила на Нину свое заклятие…

«Ты же старше, ты должна быть разумнее», – сердито выговаривала Маргарита Григорьевна маленькой Нине, минуту назад буквально снятой случайным прохожим с железной изгороди, за пику которой девочка зацепилась подолом своего пальто, когда пыталась перебраться со двора на улицу. Детям надоело гулять, и они решили вернуться домой через парадное крыльцо, не дожидаясь, пока кто-нибудь из взрослых откроет им дверь черного хода. Однако шустрый Ванька, лихо перемахнувший через забор, не доставал до звонка, и, пока он подпрыгивал на крыльце, пытаясь коснуться пальцем кнопки, Нина продолжала беспомощно висеть на заборе – голландское клетчатое пальтишко с капюшоном достойно выдержало испытание на прочность. По мнению Марго, это Нина подбила Ваню прекратить прогулку – девочка толстая, малоподвижная, поэтому не любит играть на свежем воздухе!

В следующий раз «толстая малоподвижная девочка» вместе с Ваней оказалась на крыше соседского гаража, вплотную примыкавшего к каналу. Цепкий, как обезьяна, Ванька забрался туда по старым оконным рамам, которые не успели вывезти со двора, а Нина, чтобы избежать насмешек своего приятеля, пыхтя от усилий и замирая от страха, полезла за ним. Тогда детей серьезно наказали после того, как перепуганные родители с помощью садовника сняли их с крыши. Ванька даже получил от отца ремнем по заднице за такие подвиги, но Маргарита Григорьевна опять считала, что во всем виновата Нина: «Ты же девочка! Ты должна была остановить Ваню! Вы могли сорваться в канал и утонуть!» Нина только тихо всхлипывала в ответ, но даже ее собственные родители в тот день были на стороне Костроминой.

«Ваня не умеет лгать!» – патетически восклицала Марго, когда детей уличили в очередном преступлении. В тот день должны были демонстрировать фирмачам фильм-балет «Хрустальный башмачок», и Ване с Ниной было разрешено присутствовать на просмотре, но только после того, как они поужинают. Маргарита Григорьевна накрыла им на большом кухонном столе, и оставила на кухне вдвоем, строго наказав съесть все, что лежит на тарелках. Взрослые уже поднялись в кинозал, начался фильм, а Ванька, быстро проглотив сосиску, все никак не мог разделаться со своей порцией картофельного пюре. Волшебная сказка так манила Нину, что она с легкостью согласилась на коварное предложение своего сотрапезника выбросить недоеденный ужин в мусорный бачок, за что и поплатилась. Мало того, что фильм показался девочке длинным и скучным, на следующий день ее ждала неминуемая нотация Маргариты Григорьевны.

Почему-то странным образом всегда выходило так, что в детских проказах «первенствовала» Нина, но в том, что называется «тихими играми», а также рисовании и лепке, которыми Марго часто занималась с обоими детьми, лидером оказывался Ванька. Если, к примеру, все дружно лепили из глины лимоны, то аккуратно покрашенный абсолютно симметричный лимончик Нины не вызывал восторга у Маргариты Григорьевны, а кривобокий кругляш глины, кое-как помазанный желтой гуашью, вышедший из Ванькиных шкодливых ладошек – вызывал! Марго, слегка прищурившись, смотрела на плод Нининых усилий, и говорила: «Неплохо-неплохо, вполне симпатичный лимончик. Но Ванин – лучше!» И, встретив недоумевающий взгляд девочки, снисходительно поясняла: «В нем чувствуется настроение!»

Но в чем Ванька действительно сумел отличиться перед Ниной, так это в катании на коньках. Когда однажды зимой в Амстердаме на неделю замерзли каналы (а это случалось чрезвычайно редко), казалось, что все население города высыпало на лед. В те дни вид из любимого Нининого окна напоминал картину Хендрика Оверкампа – по льду канала скользили маленькие разноцветные фигурки, от которых невозможно было оторвать глаз. Зрелище было завораживающим еще и потому, что незадолго до этого знаменательного для всех жителей города события Наталья Александровна прочитала детям книжку «Серебряные коньки».

Ваньке отец купил коньки, и они были похожи на те, о которых рассказывалось в книжке: деревянные, с узенькими металлическими лезвиями, эти коньки крепились к детским ботинкам ремнями из толстой полосатой тесьмы. У Нины замерло сердце, когда Иван Кузьмич, перегнувшись через ограду канала, поставил своего отчаянного сына на лед. Ванька бесстрашно отпустил отцовскую руку и сначала медленно, слегка спотыкаясь на каждом шагу, двинулся вперед, раскинув в стороны руки. Потом, словно почувствовав твердь льда, поехал увереннее, взмахи рук стали короткими и резкими, ноги двигались в такт, и через четверть часа мальчик уже во всю катался со своими голландскими сверстниками. А трусиха Нина с восхищением следила за ними, крепко обхватив ладонями металлические прутья ограды, отделяющей надежную землю от совсем не надежного короткого зимнего льда. Таким она и запомнила Ваню Костромина – мальчиком с картины Оверкампа.

Вскоре командировка Николая Васильевича закончилась, и Нина с родителями вернулась в Союз, а Иван Кузьмич еще продолжал работать в Голландии, и Ванька, с которым почти два года девочка была неразлучна, надолго исчез из ее жизни. В Москве у каждой из семей был свой круг общения, и те отношения, что были между ними в Амстердаме, не возобновились даже после возвращения Костроминых. Хотя к тому времени Рукавишниковы переехали в центр и поселились неподалеку от Красных Ворот, где-то рядом с которыми проживали Костромины. Но однажды Ванька все-таки объявился, и он снова был на коньках!

Рукавишниковы жили тогда в Большом Харитоньевском переулке. Квартира, как и прежняя, была коммунальной, но теперь в их распоряжении оказалось целых две комнаты, одна из которых, маленькая, была проходной, зато вторая – вторая была большим залом. Именно залом, а не просто комнатой, потому что там был потолок с лепниной, узорный паркетный пол со звездой в центре, а в углах были нарисованы масляной краской колонны. Правда, в одной из стен была заколоченная дверь, за которой находилась комната соседей – там жила молодая пара, Вероника и Виктор. По понятным причинам родители Нины выбрали себе маленькую комнату, а девочке отдали большую. «Не у каждой принцессы такая спальня» – любил поддразнивать Нину отец, и она соглашалась с ним, хотя принцессой себя никогда не чувствовала. Зачем быть принцессой? И так хорошо!

Время было веселое! Хотелось шагать по Москве, напевая про белый парус, солнечный круг или про любовь к далекому острову! Родители Нины впервые в своей семейной жизни обустраивали собственный дом, и Наталья Александровна сумела создать в общей квартире такую атмосферу, что образ склочной коммуналки исчез из сознания всех соседей вместе с графиком уборки со стены крохотной кухни. Постепенно все устроилось так, что праздники стали отмечать вместе, всей квартирой. Даже лихой мотоциклист и убежденный холостяк Володя, который большую часть времени проживал у очередной подруги, и тот старался в праздничные дни объявляться по месту прописки. А уж если речь шла о встрече Нового года, то непременное присутствие одинокого байкера на общем празднике не вызывало сомнения ни у кого из обитателей квартиры.

Как-то раз после развеселой новогодней ночи с Нининым папой в роли Деда Мороза, Вероникой в роли Снегурочки, бессчетным числом бенгальских огней, сожженных любителем острых ощущений Володей, и порядочным количеством выпитых общими усилиями бутылок шампанского в тишине первого утра наступившего года в спящей квартире раздался неожиданный звонок. Звонок был длинный, настойчивый. Не услышав никаких признаков жизни из комнат соседей, Николай Васильевич, чувствуя некоторую остаточную ответственность принятых на себя вчера полномочий, нехотя поднялся с постели, накинул попавший под руку халат Деда Мороза и пошел открывать входную дверь.

Уже давно проснувшаяся Нина проскользнула из своей комнаты в коридор и направилась следом за папой. Конечно, ни в какого Деда Мороза она больше не верила – она была пионеркой, но все-таки решила посмотреть: а вдруг? А вдруг это все-таки он? Ведь кто-то же приносил Нине подарки в ночь под Новый год в Амстердаме, когда всей семьей Рукавишниковы отправлялись на праздник в торгпредство. К тому же утром она опять нашла под елкой подарок – куклу в отделанном кружевом одеяльце-конверте. Конечно, этого малыша Нина сама присмотрела в Детском Мире, куда они с папой иногда заходили во время воскресных прогулок, просто так, полюбоваться игрушками, и, скорее всего, подарок под елку положил кто-то из родителей, но все-таки, вдруг?

Уютно прижимая к себе новую куклу, Нина выглянула из-за папиной спины: на пороге их квартиры вместо Деда Мороза стояла старая дама в черном пальто с воротником из чернобурки и маленькой черной каракулевой шапочке, чудом державшейся на седых волосах. «Доброе утро! Бога ради, извините за беспокойство, но у меня к вам просьба – сказала дама, обращаясь к Николаю Васильевичу. – Разрешите мне ненадолго зайти в квартиру – я когда-то жила здесь. Вернее, мы всей семьей жили. Вы позволите?» «Пожалуйста, входите, но только все еще спят, и я не смогу пригласить вас пройти дальше коридора», – Николай Васильевич плотнее запахнул полы своего новогоднего одеяния и, посторонившись, пропустил странную гостью в квартиру.

Дама переступила порог и остановилась. Слегка прищурив глаза, словно привыкая к неяркому свету электрической лампочки в прихожей, она обвела взглядом стены с тремя заполненными пальто и куртками вешалками, под одной из которых скромно стояли старые санки Нины, и, ни слова не говоря, прошла дальше, в холл. Там ее встретили дружным гудением два холодильника, пол, усыпанный конфетти и обрывками серпантина, и три плотно закрытых двустворчатых двери. Дама постояла немного, потом, обернувшись к Николаю Васильевичу, проговорила медленно: «А у нас здесь стоял телевизор и кресла, в этой комнате, – короткий взмах руки в сторону комнаты Володи, – здесь была детская, напротив – наша с мужем спальня, а столовая и гостиная – в этих смежных комнатах».

На какой-то миг лицо гостьи словно осветилось волшебным светом воспоминаний, и в тот момент она показалась Нине вовсе не старой, а просто седой, как крестная Золушки из «Хрустального башмачка», которая так ловко танцевала. Но волшебство быстро закончилась, и дама, которая снова стала старой, сказала: «Пожалуй, мне пора. Благодарю вас за то, что разрешили мне зайти». Уже в дверях она оглянулась, еще раз бросила взгляд вглубь квартиры и, прежде чем исчезнуть, произнесла: «Мы были очень счастливы здесь».

Николай Васильевич, закрыв за странной дамой дверь, некоторое время молча стоял в прихожей. А Нина вприпрыжку бросилась в свою комнату, забралась в еще не успевшую остыть постель, уложила рядом куклу, и, глядя на елку, весело блестевшую мишурой в морозном свете январского утра, подумала про гостью: «Вот чудная какая! И мы тоже счастливы! А как же еще?!»

Впрочем, было одно обстоятельство, которое всерьез омрачало Нинину счастливую жизнь – это были уроки физкультуры, которые в зимнее время превращались в катание на коньках. Нина и в зале-то никогда не блистала успехами в «физическом воспитании» (так торжественно назывались занятия физкультурой в школе), а мысль о том, что придется участвовать в соревнованиях по «конькобежному спорту» приводила девочку в отчаяние. И тогда она решила пойти немного потренироваться на катке Чистопрудного бульвара. Гуляя после школы, Нина не раз встречала свою одноклассницу Ирку Смелкову, которая бойко цокала лезвиями коньков по асфальту, направляясь к Чистым прудам, и решила последовать ее примеру.

Уже начинало темнеть, когда Нина закончила делать уроки. Она заторопилась, достала свои коньки с холодновато блестящими лезвиями, быстро надела шерстяные носки и попыталась всунуть ногу в ботинок. Вот незадача – нога у Нины выросла за лето! Тогда девочка легкомысленно стащила только что надетые носки – ура, на колготки ботинки налезли! И, на ходу продевая руки в рукава своей клетчатой куртки с капюшоном, служившей ей когда-то пальто, Нина отважно отправилась в путь.

А путь оказался совсем не таким легким, как ей казалось, когда она смотрела на Ирку Смелкову: еле-еле Нина доковыляла до бульвара. Какая-то женщина взяла ее за руку и помогла перебраться через трамвайные пути. Сделав несколько неуверенных шагов по утоптанному снегу бульварной дорожки, Нина ступила на лед. Ноги у нее уже начинали замерзать, но девочке казалось, что как только она начнет кататься, ей будет теплее. Однако ботинки все-таки жали, и ноги отчаянно мерзли. Кое-как проехав один круг, Нина с трудом добралась до скамейки – ноги у нее уже болели от холода. Девочка поняла, что не сможет дойти до дома, но попросить о помощи кого-нибудь из проходивших мимо взрослых она не решалась. На катке играла музыка, уютно светились огоньки раздевалки, по льду пруда ловко скользили на своих коньках мальчишки и девчонки, а Нина сидела на скамейке и тихо плакала.

«Ты чего ревешь? – раздался вдруг звонкий мальчишеский голос, и прямо перед собой девочка увидела новенькие блестящие «гаги», обладатель которых так круто повернул к ее скамейке, что крошки плотного снега из-под лезвий коньков попали на растрепавшиеся косы Нины. «Нина?! Это ты?» – услышав свое имя, она подняла голову. Ванька! Это был Ванька! В черном свитере и черных спортивных брюках он показался ей высоким и неожиданно взрослым. Вязаный шарф на шее, смешная шапка с помпоном в руке – это и в самом деле был он, Ванька! Длинная косая челка почти скрывала один глаз мальчика, зато другой искрился радостью, которая быстро сменилась тревогой: «Что случилось? Почему ты плачешь? Упала?»

Нина, виновато улыбаясь и всхлипывая одновременно, объяснила, в чем дело, и Ваня, бросив на ходу: «Жди меня здесь! Никуда не уходи!», рванулся к раздевалке. Потом обернулся и, сунув Нине в руки свою шапку, словно залог, повторил: «Никуда не уходи, я сейчас!» Через пару минут он вернулся, держа в руках свои ботинки и – о, счастье! – толстые шерстяные носки.

Опустившись на одно колено перед Ниной, Ванька ловко снял с ее окоченевших ног коньки и заставил пошевелить пальцами. Увидев, что ноги слушаются девочку, он надел ей носки и, пресекая робкие возражения, заставил обуть принесенные ботинки. Потом перекинул через плечо связанные шнурками Нинины коньки, взял ее за руку и повел к дому.

Нина была так счастлива, что поначалу не могла произнести ни слова! Она крепко держалась за Ванину руку, слушала, как постукивают по асфальту лезвия его коньков, и невпопад отвечала на вопросы. Узнав, что Нина учится в 657-ой школе, Ваня, чтобы как-то расшевелить девочку, начал дразнить ее: «Посредине облаков стоит школа дураков – красная, большая, шестьсот пятьдесят седьмая!» Но, вопреки прошлому обыкновению, вместо того, чтобы надуться, Нина только застенчиво улыбалась в ответ.

Когда дети подошли к Нининому дому, в окнах квартиры Рукавишниковых уже горел свет. На площадке перед самой дверью Нина сняла Ванькины ботинки, он повесил ей на грудь злополучные коньки, и, не успев нажать кнопку звонка, девочка услышала, как за ее спиной загрохотали по лестнице блестящие Ванькины «гаги». Держа в одной руке ботинки, а другой изредка касаясь перил, мальчишка с криком: «Пока!» понесся вниз, а Нина предстала перед изумленной мамой, стоя на полу в толстых шерстяных носках.

…На мгновение Нине показалось, что она слышит, как стучат Ванькины коньки по ступеням лестницы старого дома, но это всего лишь постукивали на стыках рельсов колеса поезда. По вагону шел проводник, предупреждая пассажиров о предстоящем паспортном контроле на границе, и волей-неволей пришлось Нине вернуться в свое купе и присоединиться к «сладкой парочке» – при этом ее не покидало ощущение, что чай, который время от времени предлагали пассажирам, вполне можно было бы пить без сахара.

Ночью Нина никак не могла заснуть, хотя обычно не страдала бессонницей. Уютно покачивался вагон, давно уже спали разлученные на ночь отдельными полками ее попутчики, а она все лежала, вспоминала разговор с Иваном накануне отъезда и думала о том, что опять взвалила на свои плечи чужую проблему.

Когда Нина примчалась в Хоромный на помощь к избитому мужу, ей некогда было рассматривать рисунок, который Иван нашел в бумагах своего отца, хранившихся в старом секретере. Но позже, уже дома, когда они с Ваней сидели на кухне, слишком возбужденные ночным происшествием, чтобы ложиться спать, Нина долго любовалась этим сокровищем, не решаясь дотронуться до него.

Старый, пожелтевший от времени листок бумаги казался таким хрупким, что становилась страшно – а вдруг от прикосновения рисунок исчезнет, рассыплется в прах? Но на самом деле бумага была довольно плотной, затейливые штрихи, сделанные коричневой тушью, казались немного выпуклыми, и, похоже, это действительно мог быть Рембрандт. Конечно, если бы не явственно различимая печать веков на старом листе, можно было бы подумать, что это рисовал кто-то из современников – так не похожи были легкие в своей незавершенности, лаконичные линии рисунка на основательную безупречность живописи гения.

Но не зря Марго водила сына вместе с Ниной в Рейксмузеум, как на работу! Иван скорее почувствовал, чем узнал, а, может, и узнал, руку мастера, к знакомству с которой мать приобщала его с маниакальной настойчивостью – еще бы, Ваня был «таким талантливым» мальчиком! И Нина, бывшая «гораздо менее одаренной девочкой», но все-таки присутствовавшая при том процессе постижения прекрасного, тоже не могла не приобщиться, хотела этого Марго или нет. И вот спустя сорок лет после последнего посещения «Музея на той стороне Канала» Нина смотрела на рисунок и внутренне соглашалась с мужем: да, это он, это Рембрандт, это самый великий голландец! Да полно, возможно ли это?

Нина читала где-то, что Рембрандт не делал эскизов к своим картинам. Если это правда, то все его рисунки – совершенно самостоятельные произведения искусства. Среди них встречались рисунки с натуры – например, типичные нидерландские пейзажи с коттеджами, лодками и мельницами. Или наброски обнаженных женщин – хотя в те времена нагота практически не встречалась в голландской живописи, художники частенько нанимали в качестве натурщиц проституток, чтобы шлифовать технику изображения человеческого тела. Но были и рисунки, сделанные просто так, наверное, просто потому, что хотелось рисовать – такими были работы на извечные библейские сюжеты. И, похоже, один из таких рисунков гения – мадонна с младенцем – лежал в ту ночь на кухонном столе Костроминых в ожидании решения своей участи.

Почти до самого рассвета Нина убеждала мужа в том, что не стоит торопиться с продажей найденного сокровища (на самом деле ей было просто страшно даже думать об этом). И, в конце концов, Иван сдался. Он согласился (или сделал вид, что согласился), что будет правильно еще раз попытаться найти кого-нибудь из родственников Тонечки, крымских или голландских, все равно, и тогда уже можно будет принимать окончательное решение. А пока надо положить рисунок в банк и больше никому не говорить об этой находке, чтобы разбойное нападение в Хоромном тупике не имело продолжения: ну, не нашли и не нашли – мало ли безумных объявлений появляется в Сети?

…В Симферополе шел дождь. Поезд прибыл на первый путь, так что пассажиры, выйдя из вагонов, могли сразу же укрыться в здании вокзала или под крышей галереи, но, несмотря на это, разочарованные погодой люди, еще вчера так спешившие к морю, неохотно покидали свои купе. И только Нина была откровенно рада расстаться со своими попутчиками, поэтому не стала удлинять прощания, и, подхватив свои вещи, направилась к выходу из вагона.

Проявив завидное упорство в преодолении кордонов из таксистов всех мастей и агентов по сдаче курортной жилплощади, наводнивших перрон, несмотря на дождь, Нина вышла к остановке междугородных троллейбусов. Почему-то хотелось поехать в Алушту именно на троллейбусе, как в детстве, когда Нина приезжала погостить к тетке. Девочке, привыкшей к тому, что троллейбус – исключительно городской вид транспорта, путешествие на нем через перевал казалось экзотикой, да и сами машины чешского производства выгодно отличались в те времена от своих московских собратьев. Как здорово было сидеть на удобном мягком сиденье и, придерживая рукой трепещущую на ветру занавеску, смотреть в окно на горы и долины в нетерпеливом ожидании чуда появления моря, казавшегося прямо-таки океаном с высоты перевала.

Однако поданный на посадку троллейбус моментально разрушил ностальгические картины Нининых воспоминаний – у нее создалось впечатление, что это был именно тот самый троллейбус, на котором она ездила в детстве или его ровесник, только теперь корпус старой машины вместе со стеклами сплошняком покрывала реклама, и непонятно было, как теперь любоваться крымскими пейзажами. Потому что пейзажи, в основном, были по-прежнему прекрасны, кроме тех редких исключений, где к природному ландшафту «для большей лучшести» приложил свою хлопотливую руку так называемый «малый» бизнес. Проклятие Уолта Диснея докатилось и до этих мест: фигурки вездесущих гномов, призывно глядящие в сторону трассы, своим довольным видом должны были заманивать туристов под сень недавно построенных «пряничных» домиков, обещая стол и кров.

Всю дорогу до перевала лило как из ведра, а когда троллейбус, мягко шурша шинами по мокрому асфальту, начал неторопливый спуск, дождь внезапно прекратился, как будто его выключили. Несколько витков серпантина – и вот оно, море! Нина даже привстала со своего места, чтобы через лобовое стекло, сохранившее свойственную этому материалу девственную прозрачность, хотя бы пару минут полюбоваться открывшимся видом. И словно в ответ на это ее неосознанное движение в пелене туч, закрывавших небо до самого горизонта, вдруг образовался просвет, который становился все шире, и все ярче светило солнце. А уж когда Нина подходила к «Дружному», на первый взгляд сохранившему свой внешний облик в полной неприкосновенности, что казалось странным в эпоху тотальных перемен, только редкие влажные пятна на асфальте в тени деревьев напоминали о хмуром утре.

Пансионат жил своей обычной жизнью: отдыхающие после завтрака отправлялись на пляж, а те, что этот завтрак чуть не проспали, торопились в столовую. С оформлением путевки проблем действительно не возникло, и минут через десять после прибытия Нина уже держала в руках ключ от номера. Администратор, молодая симпатичная женщина с мальчишеской стрижкой, но при этом с манерой общения, не допускающей никакой фамильярности, предложила ей позавтракать: «Разносолов не обещаю – завтрак уже заканчивается, но яичницу и кофе могу гарантировать». Нина с благодарностью согласилась: еще бы, с утра у нее не было во рту и маковой росинки – даже выпить традиционный стакан чаю на завтрак в компании «Ромео и Юлии» она не смогла.

Оставив свой скромный багаж у администратора, Нина направилась в столовую и, как только переступила порог, сразу же поняла, что пансионату не удалось-таки избежать перестройки. Вместо отделанного натуральным деревом уютного бара, когда-то хорошо известного на всю Алушту, теперь был «зал улучшенного питания», откуда навстречу новой постоялице выплыла диетсестра. «Работница питания, приставлена к борщам» – пропела про себя куплет популярной в конце пятидесятых прошлого века песенки Нина, но, в отличие от героини песенки, эту работницу питания редкий мужчина оставил бы без внимания. Ее белый хрустящий халат еле сдерживал натиск пышного бюста, из-под кокетливого накрахмаленного чепца виднелись тщательно уложенные пряди волос, а подведенные черным карандашом глаза смотрели на слегка зачуханную после дороги Нину с чувством нескрываемого превосходства.

«Кашу есть будете?» – спросила эта королева общепита, поставив на стол обещанные администратором яичницу и кофе. «Буду!» – с вызовом ответила Нина. А про себя подумала: «В инкубаторе таких выращивают, что ли?» Очень уж походила диетсестра на героиню Истории, случившейся много лет назад, на заре туманной Нининой юности! Впрочем, и каша, и яичница оказались вполне съедобными, так что не стоило портить аппетит тягостными воспоминаниями. Кофе, правда, значительно уступал предыдущим блюдам по вкусу и качеству, но Нина не стала привередничать, и, намазав кусок белого хлеба подтаявшим маслом, закончила свой первый отпускной завтрак в лучших традициях славного пионерского детства.

Окна номера, в котором ей предстояло провести ближайшую неделю, выходили на море. Впрочем, стандартные слова «вид на море» в данном конкретном случае не выражали почти ничего, потому что с лоджии открывался сказочной красоты вид: и море, и горы, и зеленые, несмотря на приближающуюся осень, деревья – целая панорама Рабочего Уголка открывалась перед Ниной. Но желание немедленно окунуться в море было настолько сильным, что удовольствие от созерцания окрестностей «Дружного» пришлось отложить, и, бросив возле кровати не до конца распакованный чемодан, из которого перекочевали в рюкзак только полотенце и купальник, она быстро вышла из комнаты.

После дождя берег сиял в лучах ослепительного солнца, и Нина на какую-то долю секунды зажмурилась от яркого света, когда, покинув тенистую аллею, вышла на хорошо знакомую смотровую площадку. А когда открыла глаза, то не могла сдержать вздоха разочарования: лестница, ведущая вниз, к пляжу, почти упиралась в забор стройки, полностью лишавшей диковатого очарования когда-то такой живописный склон. Новые хозяева жизни возводили очередной пансионат. «Интересно, – подумала Нина, – а где же будут купаться будущие гости этих отелей и пансионатов, вырастающих на побережье, как грибы после дождя? На пляже «Дружного» или на прежних санаторных?» Крымские галечные пляжи, узкие прибрежные полоски суши, с трудом отвоеванные у моря с помощью укрепления берега волнорезами, и раньше с трудом вмещали всех желающих…

Спустившись до кипарисовой аллеи, Нина обнаружила еще более обескураживавшее творение рук предприимчивых крымчан: сразу за шеренгой стройных деревьев раскинулся аквапарк. «Вот это да! А ведь раньше воды не хватало, да и сейчас ее вроде бы по часам дают. Может, вода морская? Нет, непохоже… – она с некоторым удивлением рассматривала бассейн с возвышающимися над ним разноцветными трубами. – Добралась-таки цивилизация до этих мест – за деньги все, что угодно! Интересно, сколько же стоит билет в это заведение?» Однако интерес был праздным – она не принадлежала к числу поклонников «пластикового рая»: какой аквапарк, когда рядом плещется море, живое и настоящее!

На самом деле, гораздо более насущным был вопрос о том, куда сливают воду из этого чуда курортного прогресса – не на пляж ли «Дружного», который прямо по курсу? Но напрасно Нина волновалась – судя по количеству «граждан отдыхающих» на квадратный метр пляжной поверхности, на территории берега, принадлежавшей пансионату, все было отлично! Хотя размеры самого пляжа существенно сократились: два солярия на волнорезах и одна полоска гальки между ними – вот и все! А остальное пространство отошло новому четырехзвезднику на первой линии, которому, очевидно, принадлежал и аквапарк, во всяком случае, именно это слово красовалось над входом в отель.

Нина пересекла набережную, достала из кармана своих универсальных штанов выданный ей администратором пропуск и решительно отворила калитку, ведущую на пляж «Дружного». Не успев ступить на теплые доски солярия, с которого надо было спуститься по узенькой лестнице, чтобы попасть непосредственно на пляж, Нина повернула голову к доске объявлений – ну как же, что может быть важнее температуры воды и волнения моря!

А когда взглянула прямо перед собой, знаменитое восклицание нью-йоркских феминисток: «Вау!» чуть не слетело с ее губ! Неужели один из американских морпехов решил остаться у «самого синего в мире» Черного моря и подработать спасателем? Широко расставив крепкие босые ноги, словно матрос на палубе качающегося корабля, перед Ниной стоял загорелый, широкоплечий, коротко стриженый симпатичный мужик совершенно нездешнего вида. Держа руки в карманах полотняных бермудов, он смотрел на нее и молча улыбался, преграждая путь к пляжным радостям «Дружного». И перед этой совершенно ослепительной улыбкой меркла даже далекая улыбка кудрявого немецкого пловца, все еще не забытая Ниной, слегка растерянно улыбнувшейся в ответ.