Шестое чувство

– Да. Я хотела бы взглянуть на ваши семейные альбомы. Может, вам это будет тяжело, но тем не менее…

– Да, я все понимаю. Сережа, принеси, пожалуйста, из моей комнаты зеленый альбом. Где они маленькие. И еще тот, что Георгий Иваныч нам подарил. Красный. Понял?

– Понял, – пробурчал Белосельцев. – Сейчас принесу. Возьмите ваш кофе, Мария.

– Благодарю.

В зеленом альбоме я увидела фотографии примерно двадцатилетней давности, молодых Нину Алексеевну и Сергея Георгиевича, а между ними – двух мальчишек в одинаковых кофточках, темноволосых, с большими круглыми глазами. Мальчишки были похожи друг на друга как две капли воды. И как я ни пыталась поймать какое-то отличие в выражениях их счастливо-остолбенелых, как у всякого ребенка перед фотоаппаратом, мордочек, ничего не могла найти. А ведь один из них был слабоумным, а второй – тем, кому, по выражению мрачно сидящей тут же Нины Алексеевны, «достался весь ум семьи» Белосельцевых.

– Который из них Дима? – спросила я.

Палец Нины Алексеевны дрогнул, коснувшись личика того из мальчишек, что сидел рядом с ней.

– А я думала, Мария, что вы спросите, кто тут Рома.

Я пожала плечами, продолжая рассматривать фотографии. Пошли более свежие. Нина Алексеевна очертила ногтем одну из фотографий с такой силой, что на гладкой поверхности остался след, и произнесла:

– А это Дима, которым вы интересуетесь больше. Тут ему около четырнадцати лет.

Я вглядывалась в безвольное мальчишеское лицо с опущенными углами губ, с высоким выпуклым лбом и широко поставленными глазами. Надо лбом – хохолок. Черты были правильными и не тронуты какой-либо патологией, но взгляд был настолько мутен и безразличен, так вяло был очерчен чуть приоткрытый рот, что создавалось впечатление: Дима не сознает того, что он видит перед собой. Неосмысленная, неразвитая мимика.

– И как он вам? – тихо спросила Нина Алексеевна.

– Растрепанный, – в тон ей выговорила я первое, что пришло мне в голову.

И вдруг неприятный, тоскливый звук возник где-то в глубине двора, вырос в басовитое рычание, а потом скатился до душераздирающего воя. Мурашки ледяной волной обожгли кожу, и я, едва не выронив из пальцев фотографию, невольно шагнула к окну.

Как тогда, в ночь смерти Горового, упомянутого в накорябанной нелепыми и страшными, как пауки, каракулями таинственной записке, – как тогда, выла собака.

Глава 4

Крупная собака, ньюфаундленд, яро копалась в куче пожухлых осенних листьев. Листья деревьев нехотя совершали свой прощальный полет с раскидистых ветвей, приземляясь на продрогшую от первых заморозков землю. То и дело пара-тройка листочков падали на спину, голову и даже на черный нос огромной собаки.

Кодовый замок щелкнул, тяжелая металлическая дверь, присвистнув, распахнулась, и, будто бы выплюнутый чернеющим зевом подъезда, на крыльце очутился человек. Он выкрикивал скрипящим голосом ругательства, одновременно пытаясь пригладить на голове растрепавшиеся светлые жиденькие волосы и вытащить из заднего кармана брюк пачку сигарет. Последнее, впрочем, удалось субъекту быстрее, так как вихры на его голове, напоминающей по форме помятый чугунок, снова и снова лохматил и ставил дыбом поднявшийся ветер. Неловкими, жадными движениями субъект извлек из сигаретной пачки, как оказалось, последнюю сигарету и поспешно прикурил. Остервенело сминая освободившейся рукой опустевшую пачку, он сделал затяжку, а затем, не глядя, выкинул картонный комок прямо перед собой в палисадник, при этом гордо выставив перед собой одну ногу. Вряд ли, совершая этот опрометчивый жест, стоящий на крыльце подъезда человек мог догадываться о том, что в глубине упомянутого палисадника находилась собака.

Ньюфаундленд прервал свои безобидные забавы с листьями в тот самый момент, когда щелкнул замок на двери подъезда, и теперь внимательным, умным взглядом оценивал представшую перед ним на расстоянии нескольких метров фигуру человека. Собаки этой породы очень умны, чутки, деликатны и отлично поддаются дрессировке. Такую собаку полноправно можно считать другом человека, она понимает абсолютно все, о чем говорят люди, и охотно сама вступила бы иной раз в разговор, но… стесняется. Привольный жест человека на крыльце ньюфаундленд расценил вполне объективно, как учил его хозяин, – «апорт», и, медленно перебирая большими лапами, направился к картонному комку, который еще пару минут назад был пачкой от сигарет.

Субъект с выдвинутой ножкой выкурил половину сигареты, как вдруг его взгляд наткнулся на огромную черную собаку, показавшуюся из кустов палисадника. Хитро прищуренные и без того узкие глаза человека недобро блеснули. Он судорожно перехватил сигарету в другую руку, на которой недоставало двух пальцев, отчего она весьма смахивала на клешню. При ближайшем рассмотрении легко можно было понять, что это врожденное уродство. Ньюфаундленд степенно приближался к картонному комку, то и дело вскидывая большие грустные глаза на человека, как вдруг остановился, навострив уши, потому что в следующую секунду парень заорал как оглашенный:

– А ну, пошел отсюда, черный ублюдок! Куда прешь, тупая тварь?

Молниеносно парень с перекошенным в злобной ухмылке лицом присел на корточки и поднял что-то с асфальта у крыльца, после чего быстро вернулся в исходную позицию. Собака некоторое время еще постояла на месте, не отводя глаз от человека, и, убедившись, что тот перестал орать, пошла дальше к скомканной пачке.

Парень снова усмехнулся и, докурив сигарету, бросил «бычок» прямо перед собой, как несколько минут назад поступил с пачкой.

– Ты че, не поняла, псина вонючая? – гнусно улыбаясь, произнес он, причем выяснилось, что у него не хватает двух зубов. – Совсем тупая, что ли, сука?

Собака поняла, что к ней обращаются, и обращаются явно невежливо, но особых причин для агрессии у нее пока не было, поэтому, приблизившись еще на полметра, она ловко закусила большими белыми клыками смятую сигаретную пачку и уверенно двинулась возвращать потерю незнакомцу.

Лицо парня расплылось в еще более гнусной улыбке, он осторожно повернулся вполоборота к двери подъезда, нажал нужные кнопки, сработал код, и дверь приоткрылась.

– Ах, какая умная собачка, принесла мне пачку! – Он довольно захохотал, восхищаясь, видимо, собственным талантом стихосложения.

После произнесенной фразы парень, хромая на одну ногу, начал робко спускаться с крылечка и, остановившись на нижней ступеньке, снова выкрикнул:

– Ну что, скотина тупорылая, не поняла меня, значит? Я тебе что сказал, тварь? У-би-рай-ся-а! А ты что сделала, сука? Не уб-ра-ла-а-а-сь! – нараспев гнусавил парень, переступая при этом с искалеченной ноги на здоровую и корча страшные гримасы.

После этой гневной тирады недоделанное существо трусливо попятилось к приоткрытой двери подъезда, так как обруганный ни за что ни про что ньюфаундленд был уже в метре от него. В следующий момент он быстро достал что-то серое из-за спины, кинул в собаку, затем, хохоча, ворвался в подъезд, с грохотом захлопнув за собой железную дверь.

Пес не знал, в чем он провинился и за что ему это сделали. Он некоторое время еще стоял на ногах, потом как-то обмяк всем телом, попытался залаять, но вместо этого жалобно заскулил от боли.

Хромоногого урода, доблестно швырявшегося камнями в собак, звали Евгением Наседкиным. Но все его соседи, которые, разумеется, прекрасно знали, что Евгений – это сокращенно Женя, тем не менее, словно сговорившись, звали его словом из четырех букв на «ж», и вовсе не «Женя». Впрочем, нельзя сказать, что он того не заслуживал. Во-первых, это был враль, каких свет не видывал. Например, он утверждал, что пальцы потерял на войне, там же от ранения у него появилась хромота.

Никто рассказам о ранениях особо не верил, но и опровергнуть не могли, поскольку единственный человек, который знал, что Наседкин уродом родился, жил не в Москве вовсе, а в селе Новые Бурасы, что в Саратовской области.

Во-вторых, люди с физическими недостатками даже в наше жестокое время обычно вызывают сочувствие. Но только не бравый Наседкин. Он вызывал такую устойчивую неприязнь своим хамством, что каждый почитал бы своим долгом пнуть наглеца хорошенько, если бы… Одним словом, трогать его не рисковали, потому что при малейшей царапине на своей лоснящейся физиономии Наседкин бежал в суд и подавал иск о причинении ему тяжких увечий, от которых он стал инвалидом. Знакомства у него где надо, судя по всему, имелись, потому с ним предпочитали не связываться: себе дороже.

В-третьих, будучи сам от горшка два вершка – как говорят в таких случаях, метр с кепкой на коньках, – этот индивидуум жил с женщиной на двадцать лет его старше и примерно на десять сантиметров выше. Нет, она не была его мамой. Его-то мама жила в упомянутых Новых Бурасах, хотя сам он утверждал, что она переехала на ПМЖ в Токио, потому что имеет глубокие корни среди местного самурайства. Говоря эту чушь, он щурил и без того узкие глазки, чтобы, верно, хоть как-то смахивать на продукт Страны восходящего солнца. Лучше всего тему о токийской матери Наседкина формулировал могучий дворник Журов, который при этом сморкался на свою метлу со словами «япона мать, едри ее в кимоно!».

Женщина же, с которой он жил, была его гражданской женой. Она была озлоблена на весь мир и не общалась даже с родной сестрой, которая жила в доме напротив. Ольга Алексеевна – так звали эту даму – черпала энергию в злобе и ненависти ко всему, что движется. Говорили, что в свое время она разводила на балконе кроликов только для того, чтобы потом их собственноручно зарезать и скормить своему хромоногому приживалу. В последнем она души не чаяла: все-таки молод, знатен (это к вопросу о самурайских корнях) и хорошо зарабатывает (Наседкин работал где-то в милиции внештатником, проще говоря, осведомителем, кроме того, два раза в неделю подрабатывал охранником в каком-то новоиспеченном супермаркете, а на досуге пилил и строгал мебель – уже готовую). Ольга Алексеевна только с ним находила общий язык во всех вопросах: так, она полагала, что с ее умом и широкими взглядами на жизнь нельзя жить в двухкомнатной квартире, в то время как ее сестра живет в четырехкомнатной, оставшейся от отца. Она злобствовала по поводу того, что сестра не работает, но живет в достатке, в то время как она, Ольга Поземова, вынуждена зарабатывать на хлеб. Проще говоря, почтенная Ольга Алексеевна считала, что всему миру нужно подпилить ножки только потому, что так делает ее хромоногий любезный, портящий мебель.

…Швырнув камнем в собаку, хромоногий осведомитель притаился за дверью, прикидывая, стоит ли ему выглянуть или же этого делать не стоит из опасений попортить последнюю пригодную к эксплуатации ногу. Впрочем, выходить ему все равно нужно, потому что он собирался в свою ментовку с очередной жалобой – проще говоря, стучать.

Наседкин выполз из подъезда и боязливо огляделся. Собака сидела и лизала ушибленное место. «Самурай» подбоченился и, подобрав с земли палку для самообороны, приставными шагами поспешил мимо собаки. Впрочем, тут ему пришло в голову, что у него с собой газовый пистолет, так что бояться ему совершенно нечего. Он швырнул палкой в собаку и вынул пистолет. Теперь ему хотелось, чтобы собака напала на него: он уже предвкушал, как будет рассказывать своим ментам бредни о том, как на него напали три громадных пса, верно, натасканных ЦРУ специально на него.

Впрочем, как раз в этот момент из подъезда вышла крупная женщина с сумкой, в которой бултыхался зонтик. Это была председательша жилкооператива, которая и являлась хозяйкой черного ньюфаундленда. Увидев ее, Наседкин гаркнул:

– Чего собака без поводка и намордника, мать твою? Тут дети играют!

Ни одного ребенка в данный момент во дворе не находилось, да это Наседкина и не заботило. Было бы что сказать.

– Он у меня никого не тронет, он же ласковый, – хмуро ответила председательша. – А вот ты еще раз собаку тронешь, я тебе…

– Что ты мне? Что – ты – мне? – выставив вперед ногу, словно штатив фотоаппарата, с готовностью наскочил на нее Наседкин. – «Ласковая»! В душегубку таких ласковых надо! Она у тебя бешеная… язык набок!

– На себя бы посмотрел… – пробурчала председательша, спускаясь по ступенькам.

Хромоногому «японцу» нужен был только повод. Он пошел на председательшу, раздувая ноздри:

– Да знаю я, какие вы все тут! Что ты там на меня?.. Че глазки пучишь, дура? «Ласковая»! Да эта ласковая пол-Горового, когда он из окошка ебнулся, чуть не сожрала недавно, хорошо еще, что твой придурочный муж вовремя пришел!

И он захохотал.

Терпение председательши лопнуло. Она наскочила на «самурая» своей массивной грудью и рявкнула:

– А ты бы молчал, чмо! Два года за квартиру не плочено, а он тут выступает, как на митинге! Если завтра не заплатишь, то отключим!..

– Что ты мне отключишь? – пробормотал Наседкин, пятясь и белея от злобы. – Ты мне что… ты мне тут, значит… не…