Театр Черепаховой кошки

Новый сюжет начался.

Этот эпизод Виктор помнил хорошо. Здесь ему было лет тридцать. Он стоял на остановке с друзьями, рядом толклись какие-то мальчишки. Вдруг один из них подскочил к Виктору сзади, выхватил из его кармана бумажник и бросился бежать. А Виктор, едва успев понять, что произошло, погнался за ним.

В бумажнике лежала какая-то мелочь, но Виктора охватило странное чувство, будто он обязан был догнать того, кто бежит. Теперь ему было стыдно вспоминать, что он преследовал ребенка и был, кажется, готов его ударить.

Воришка был приземистый и плотный. Когда он бежал, спортивная куртка надувалась за его спиной неплотным парусом, а локти мелькали как рукояти весел. Он махнул через дорогу, нырнул в проулок, а потом через дыру в заборе пролез на стройку.

Виктор не отставал, жесткая расческа отогнутой рабицы прочертила несколько красных полос по его спине.

Мальчишка увидел, что хозяин бумажника догоняет, и заметался. Он вспрыгнул на сложенные шаткими штабелями плиты и стал прыгать с одной на другую.

Виктор тоже забрался наверх, и под его ногами закачались бетонные кочки городской трясины. Он почувствовал неуверенность, но все-таки побежал вперед. Прыгнул раз, второй, и вдруг плита поехала под его ногой. Виктор дернулся, в спине его что-то резко натянулось: будто врезалась в мышцу стальная струна. Мальчишка впереди взлетел в воздух, курточный парус хлопнул у него за спиной, а потом ноги, спина и голова скрылись за серым ребром плиты, и он исчез, а Виктор взмахнул руками, выровнялся и упал, сильно ударившись коленями о бетон. Плита вздрогнула и замерла, словно придавленная его весом. Спина болела резко и остро, будто там кто-то рвал туго натянутые нити.

Виктор нынешний, сорокалетний, поймал себя на мысли, что чувствует эту боль и дышит тяжело и часто, как после бега. Как будто видео заставило тело вспоминать и заново проигрывать ситуацию. Это было одновременно и сладко и страшно.

– А теперь, – шепнула ведущая с экрана, – давайте посмотрим, что было бы, если бы все было совсем не так…

Виктор откинулся на спинку дивана и сцепил на животе ладони, но поймав себя на этом движении, тут же разомкнул руки и засуетился, словно не зная, куда их пристроить: в такой позе сидел обычно перед телевизором его дед: сидел, пока не начинал клевать носом, и в этой позе тоже скрывалась старость, ведущая к смерти.

На экране тем временем Виктор снова бежал за мальчишкой. Мелькнула стройка, желтый подъемный кран с подвешенным на стреле грузом, облезлый жилой вагончик, сваи, вбитые на разную глубину, штабеля бетонных плит. Мальчишка снова влез на них, Виктор снова метнулся следом.

На этот раз он следил за собой спокойно и со знанием дела, безусловно зная, что сейчас умрет, но останется жить тут, в этой комнате, где стоят диван, стол, тумба с телевизором и два шкафа: одежный и книжный. В комнате, которая слишком велика для него одного и кажется пустой до тех пор, пока он не включает телевизор.

Виктор видел, как прыгнул на край ненадежной плиты. Потом экран поделился надвое, и слева оказались кадры из настоящей жизни, а справа – из придуманной, смертельной. На двойном экране несколько раз в замедленном повторе прошли кадры опасного момента, а Виктор смотрел и сравнивал. Слева он выгнулся от неожиданности назад, а потом рывком перегнулся вперед, и правая рука описала широкую дугу: назад и вниз, потом – вперед и вверх. А справа рука сразу пошла вперед, корпус не успел за рукой, ноги скользнули по краю…

Картинка снова развернулась на весь экран.

Ноги соскользнули, и тело рухнуло вниз, в щель между штабелями, рухнуло почти вертикально, только правая рука шлепнула по самому краю плиты, и затылок, ударившись, скользнул по неровным бетонным ребрам.

Виктор, сидящий на диване, поднес руку к затылку и с облегчением понял, что не чувствует боли от удара и жжения ссадин: это доказывало, что счастливо окончившееся происшествие – правда, а смертельное – ложь. Но сердце все равно стучало и билось, зашкаливал адреналин, и все, что он мог сейчас чувствовать, было возбуждение – бешеное, почти эротическое.

Виктор-студент стоял в узкой щели и смотрел, как качнулась и поехала плита, на которой он стоял секунду назад. Ее ребро: неровное, похожее на край обкусанного ногтя, зависло над ним, а потом рухнуло вниз, ударило точно в грудь, круша и ломая, и плита поехала дальше, сдирая кожу, перемалывая кости.

Экран потемнел.

Виктору стало сразу и холодно и жарко: словно он сначала промерз до костей, а потом попал в доменный цех, где жар лижет лицо, как огромная собака. Рубашка промокла от пота и прилипла к телу. Виктор защипнул ее на груди двумя пальцами и потянул вперед, чтобы охладиться и избавиться от ощущения болезненной слабости.

Сердце колотилось по-прежнему, когда на экране снова возникла ведущая. Она волновала еще больше, и Виктор сначала не мог понять, почему, а потом понял: треугольник под ее короткой юбкой был теперь темным, и невозможно было угадать, есть там белье, или нет.

Она что-то сказала: что-то неважное, вроде "до свидания", и Виктор выключил приставку. Он спешил в душ и, расстегивая штаны, подумал: СЛТ – это самое лучшее телевидение.

2.

Дождь был сильным, косым, он бил прямо в окно, а окно было открыто: его створка опустилась вперед, и капли, разбиваясь о москитную сетку, брызгали на подоконник сквозь остроугольные щели с обеих сторон. Справа они собрались в маленькую лужицу, а слева потекли тонким ручейком, и это было похоже на слюну, стекающую из уголков рта душевнобольного.

Саша вытаскивала платок за платком и читала разрозненные мысли прохожих. Почти все они были про дождь.

Занятие было монотонным, изматывающим и даже отупляющим, и хотелось уже не осени, а чистой белой зимы со снегом в плавных складках, похожим на шелковые отрезы, готовые к работе.

Саша всматривалась в тротуар за проулком, но окно, за которым жили художник и Черепаховая Кошка, мешало смотреть. В их стекло тоже отчаянно бил дождь, хотя такого не могло быть: они ведь жили напротив.

Художник рисовал узоры на куске шелка, а Черепаховая Кошка пыталась дремать на подоконнике. Саша видела, что ее что-то беспокоит: то ли холод и сырость, то ли стук капель по жестяному карнизу под окном. Черепаховая Кошка часто вскакивала, нервно, в два-три сильных движения, вылизывала грудь под лапой, резко поворачивала ухо; иногда шерсть на маленьком участке ее спины начинала подергиваться, словно это была какая-то разновидность кошачьего нервного тика.

Саша старалась смотреть сквозь них. Ей нужно было тренироваться на прохожих: между историком и Полиной что-то происходило, и надо было быть во всеоружии.

Стена призрачного дома уплотнилась и стала почти осязаемой. Тротуар, скрытый ею, исчез, и Саше пришлось прерваться и смотреть, как работает художник и как Черепаховая Кошка делает вид, что ничто ее не касается.

Это было немного скучно. Тогда Саше пришло в голову, что можно попробовать свои силы на художнике. Она всмотрелась в темную, затененную фигуру и вытащила нужный платок. Шелк был девственно чист. На нем не было ни слов, ни красок, и даже ткань была неестественная, без единого изъяна, без складки, без неровного края.

Саша в изумлении глядела на платок, не понимая, как это может быть. Потом она подумала, что у призрака могут быть только призрачные мысли. Глупо было думать, что окно за окном, мастерская и Черепаховая Кошка – реальны.

И тогда она зачем-то выдернула кошачий платок.

…Когда сознание вернулось к ней, было уже темно. Дождь стих, хотя и не прекратился совсем.

Саша обнаружила, что лежит совсем как Полина: раскинув руки и ноги и свесив голову с кровати. Окно было перевернуто с ног на голову, и за перевернутым окном бился огонек свечи в комнате Черепаховой Кошки.

Саша села на постели и вспомнила: платок был огромен, он тянулся и тянулся. Он заполнил все пространство мягкими, ватными, удушающими складками. Каждый клочок ткани был исписан мелким бисером пушкинского почерка, настолько мелким, что казалось: писали не пером, а острием иглы. И еще там были рисунки, образы, яркие пятна краски и четкие линии резерва… Шелк тек, не желая останавливаться – и значит, Черепаховая Кошка думала сразу обо всем, ее маленькая треугольная голова вмещала целый мир, а художник у нее за спиной не думал ни о чем, потому что на самом деле был никчемушной куклой, марионеткой, инструментом. Кистью, которой Черепаховая Кошка водила по холсту.

Художник рисовал для Черепаховой Кошки весь этот мир: каждую мысль, слово, образ, запах, звук, каждую связь, причину и следствие. Благосклонно сощуренные кошачьи глаза говорили, что она готова помещать неуверенные Сашины эскизы в середину своего полотна. Эскизы были крохотными и незначительными.

Саша встала и подошла к окну. Фонари отражались в лужах пятнами растекшейся желтой акварели. Мягко сияли окна домов, подрагивали вдалеке красные габариты машин.

Мир был ночным и темным. Он был как объемный платок, окутавший пространство, Саша видела в воздухе текучие широкие мазки краски. Каждое движение ветки от порыва ветра, каждый шаг по мокрому асфальту, каждый взмах птичьих крыл рождал новый оттенок. Некоторые пятна растворялись и блекли, другие уплотнялись, вытягивались и сами становились причиной нового шага, взмаха, порыва.

Мир был пропитан полосами и пятнами, состоял из них, и только они одни приводили все существующее в движение, как нити и трости в театре приводят в движение кукол.

Это был театр Черепаховой Кошки. Она подталкивала марионеток и разрешала им пробежать по нескольку шагов на ватных ногах самостоятельно, без поддержки тростей, а Саше разрешала изредка дергать чужие нити. Потом Кошка закрывала глаза и смотрела, что получится, и в этом был смысл разделения на дремлющее у окна существо и рисующие руки: чтобы, увлекшись манипулированием, не забывать смотреть…