E=mc

– Расскажи лучше, что за беда в слободе с нечистою силой.

Огафья подскочила к печи и оттуда затараторила:

– За Василискиным тыном перелесок, где куды-то тудыть сполохи в сосенку бьют, а дальше болото, а за болотом мельница. Мелет на ней противная бабёнка, Соломонида Сморкало, жабьи зёнки. Там у ней и сидят бесы.

Бабка всыпала в печку трухи, заглянула внутрь и, подцепив жёлтым ногтем, вытащила пуговицу. Потом бросила в чарки ситцевые кулёчки с травой.

– А ты, мать, чем живёшь? – спросил Алексеев, доставая из чарки кулёк и нюхая.

Огафья откинула рушник, под которым оказался целый короб с уложенными в рядки душистыми тряпицами.

– Гляди, как применилась листочки в ситец вертеть. Один на чарочку: ни сора, ни возни тебе. На ярмарке кулёчки вмиг разлетаются. С ниткой – там по горстке одного иван-чаю. С бечевой – чай да чабрец. А в рогоже – с липовым цветом, после баньки хорошо.

– Ну-ка… – Егор Ефимович принюхался. – А откуда у тебя чай жёлтый, царский? Китайский император такой чай одним русским вельможам посылает.

– Князя Хомякова подарок. Я чумную лихорадку предсказала двадцать пять годков тому. Князь и пожаловал мне два пуда. А ты чавой-то в чае больно много понимаешь: небось, в аглицком Луде пивал?

– Нет в Лондоне такого сорта. Его ведь через всю Россию на острова везут. Бывает, по полтора года мешки с возу на воз валяют, так до англичан один сор добирается.

– Тады… – Огафья состроила хитрую мину, – откудова тебе звестен жёлтый чай?

Алексеев промурлыкал чего-то, чаю ждать не стал и засобирался: в небе опять грохотало.

– Ну, бывай, Егор-царевич.

– А?..

– Говорю, бывай, Егор Ефимыч!

Терентий с ним в лес не пошёл, смалодушничал. Выйдя за околицу, Алексеев невольно оглянулся на Василисин двор. Пава колола дрова. «Сучками вверх», – замахал Егор Ефимович. Василиса приветливо вскинула руку: большой и указательный пальцы сомкнула в кольцо, другие оттопырила. Алексеев неуверенно повторил.

* * *

В мороси продирался он сквозь валежник. Порешил так: дойдёт до сосны, где горело, своими глазами убедится, что нет бесов ни там, ни на мельнице Соломониды Сморкало, выпишет Терентию батогов за напраслину – и в Касимов. Размышляя так, Егор Ефимович окончательно сбился с пути. Всего-то с полверсты впереди чернела заклятая сосна, а тропки к ней не вели. Оканчивались болотиной да тухлой жижей, да буревалом. Вдруг, чу – две ноги шлёпают.

Из лесного частокола на край болота вышел лохматый мужик. На вид он был, точно капуста: и грубого сукна зипун поверх рубахи, и тёплая тужурка, подпоясанная верёвкой, и заячья тушка через плечо. Егор Ефимович выбрался на кочку:

– Э, человек! – Лохматый смолчал и не двинулся. – Как до горелой сосны дойти?

– Неча там глядеть. – Мужик повернул назад и шагнул в чащу там, где, казалось, и мышь не проскочит.

– Стой! Покажи хоть к мельнице дорогу!

Мужик поднял руку в треснувшей овечьей тужурке и махнул налево. Егор Ефимович только на миг оторвал взор от мужика – а того уж и след простыл. Бесовщина. Верней всего было воротиться назад, пока и сам не пропал. Но куда здесь – назад? Звуки слободки – живые, смертные – уже не доносились до Алексеева.

Хр-рясь!

И опять затлела та сосна. Гром вытряхнул из мыслей Василису вместе с дровами, и Егор Ефимович скакнул с кочки на тропку. Она вертелась, вертелась и юлила, как гадюка. Никуда не вела, подлая. Солнце, должно быть, еще висело где-нибудь за тучами, но лес оплёл тревожный, душный сумрак. Алексеев притих. Лохматый мужик опять мелькнул в осинках. Тащил длинный и блестящий шест какой-то.

– Стой! Эй, постой! – Егор Ефимович бросился вдогонку.

Осины хлестали по щекам, по глазам. Белки, белки врассыпную! И опять тишина, только морось шепчет. Мужик провалился, как сквозь землю. Алексеев пнул мухомор: леший с мужиком, леший с горелой сосенкой. Где он теперь? Рядом журчало. И через равные доли – скрип-поскрип… Он пошёл на звук.

На краю гнилой запруды вертела колесо водяная мельница. Лопасти хватали из воды мальков и лягушек. Ряской и осокой поросли затворы плотины. Недалеко от колеса простоволосая бабёнка, стоя по щиколотку в ряске, водила руками по тине. Бормотала несусветное:

– …дропотен… …дроуз… …дротур…

Лился голос, водянист и жидок. Алексеева передёрнуло. Бывают, он знал, такие дохлые на вид, чахоточные девки с худыми плетьми ног и рук, с тусклой копной волос, плоским задом и сухими впалыми щеками. Несуразные, но шустрые.

– Соломонида! – Егор Ефимович зашлёпал через разливной лужок к мосткам.

Бабёнка вскинулсь, ойкнула и побежала прочь. Да не на берег, а к колесу. Зелёная рубаха намокла у коленей… на поясе… на груди…

– Стой, малахольная!

Но бабёнка с головой бросилась в пену и пропала.

– Да что тут творится-то, господи Исусе… – Алексеев не стал ждать, когда утопленница всплывёт лицом вниз, и забежал на мостки.

Сейчас же сапоги его заскользили, Егор Ефимович взмахнул руками – и уже на самом краю шлёпнулся наотзадок. Сверкнуло, но не в небе. Успел вдохнуть, иначе б…

О

о

о

.

.

Очнулся в воде и растерялся: куда плыть? Голова трещала, кружилась, водоворот попутал верх и низ. Против боли Алексеев открыл глаза и выпустил изо рта воздух – мало! Пузырьки рассеялись без следа. Тогда он выдохнул остаток: была-не была!

Пузыри дружно поплыли в сторону: туда, где, казалось, лежало дно.

Но Егор Ефимович доверился им и загрёб по-собачьи, как в последний раз. Лучи уже резали ряску, когда в голове помутилось, и он вдохнул у самой поверхности.

Вода колола сквозь кафтан, пахла елью и овсяной мукой.

* * *

Пи-ип.

Алексеев подскочил на лавке. На нём было сырое исподнее, а сверху стёганое одеяло.

– Тихо, тихо, не всплывай!

Тёплая изба. Много света и воздуха. У оконца в чистеньком переднике сидела, насмешливо поджав губы, Василиса Башка.